Кашин и новая искренность

«Пару лет назад Авдотья Смирнова насмешила своих друзей в фейсбуке, выложив скриншот СМС от своего мужа Анатолия Чубайса, который опаздывал домой к ужину, сообщал об этом Авдотье, просил у нее прощения и закончил словами «во всем виноват. Чубайс». Шутка на материале двадцатилетней давности, я думаю, нуждается в пояснениях — это было начало 1996 года, Борис Ельцин с очень низким рейтингом и туманными перспективами переизбрания только начинал свою предвыборную кампанию, она состояла из очень многих популистских шагов, и первым таким шагом была отставка всеми ненавидимого автора приватизации вице-премьера Анатолия Чубайса — собственно, сообщая об этом прессе, Ельцин и произнес сакраментальную фразу «Во всем виноват Чубайс».
И, видимо, этот шаг в Кремле сочли удачным, потому что с тех самых пор у нас во власти всегда есть какой-нибудь Чубайс — здесь это имя звучит уже как нарицательное, я имею в виду человека, который всегда на виду, который как будто нарочно провоцирует по отношению к себе массовую ненависть, аккумулирует ее на себе и позволяет президенту и остальным вождям выглядеть на его фоне чуть более симпатично. В разное время такими Чубайсами были и Геннадий Онищенко, и Владимир Чуров, в каком-то смысле и Владимир Мединский — тоже такая фигура, а в последние две-три недели стремительную чубайсовскую карьеру сделал Павел Астахов, пока еще остающийся уполномоченным по правам детей, но фактически уже ушедший в отставку. После вопроса «Как поплавали?» выжившим в карельском шторме девочкам, он на несколько дней стал самым-самым одиозным российским чиновником, и теперь он уходит, и все должны вздохнуть с облегчением — я сейчас это рассказываю и сам вижу, до какой степени опереточно это звучит.
 

Юлиус Штрайхер, главный редактор нацистской газеты «Штурмовик», как известно, был повешен по приговору Нюрнбергского трибунала. Сам он никого не убивал и не мучил, но его тексты, как решили судьи, принесли зла не меньше, чем пули и бомбы. Имя Штрайхера непрерывно звучит во всех спорах о российской пропаганде — о повешенном редакторе постоянно вспоминают люди, критикующие российские официальные медиа, и я сбился со счета, пытаясь выяснить, скольким людям разные другие люди желают быть повешенными за слова, написанные и сказанные в эти годы. Мне такого тоже, конечно, много раз желали, куда ж без этого.
Разговоры на тему «когда мы придем к власти» — это, конечно, прекраснодушная маниловщина, но я не вижу в ней ничего плохого. Фантазировать о будущем — нормальная игра ума, и побеждает в ней обычно тот, чья фантазия окажется более невероятной. 
 

Меня почему-то очень тронула история про невестку петербургского губернатора Полтавченко Дарью Нещадимову — четыре года с момента свадьбы петербургским журналистам понадобилось, чтобы выяснить ее фамилию, потому что власти очень тщательно все скрывали и даже брали с гостей бракосочетания подписку о неразглашении. Эта Дарья возглавляет благотворительный фонд «Светлое время», и на сайте фонда написано просто — председатель правления — Дарья Германовна, без фамилии. Так у нас в свое время было принято подписывать великих князей, и это, конечно, очень смешно, вот такое сочетание чекистской — подписки о неразглашении, — и монархической традиции. Такая то ли эклектика, то ли шизофрения. Еще, кстати, интересное — расследование о семье Полтавченко делала газета «Деловой Петербург», но опубликовать его она не решилась, поэтому о губернаторской невестке журналистка Александра Гармажапова рассказала московскому изданию «Сноб», и там еще есть смешное — до свадьбы эта Дарья училась в академии госслужбы, а после свадьбы перешла в Вагановскую балетную академию, и это тоже такой большой имперский стиль, помноженный на нынешние российские реалии, когда балеринами становятся, выйдя замуж.
Эта история в сочетании с другими скандалами этой недели — квартирами Шувалова, награждением виолончелиста Ролдугина орденом Александра Невского и даже нашумевшей вечеринкой наших футболистов в Монако — по-моему, это повод порассуждать о нравах нашей новой аристократии. Я написал об этом для «Слона».
 
Я не первый год говорю, что ваши выборы фарс, и что лучше учить санскрит, чем даже интересоваться этими выборами, и мне даже самому было интересно — вот начнется думская кампания, и поддамся ли я ей в том смысле, что станет ли мне интересна эта напряженная предвыборная борьба, ее интрига, ее ход. Пока держусь, но на этой неделе немного дрогнул — начали звучать имена кандидатов, и среди них есть интересные. Лев Шлосберг все-таки идет в федеральном списке партии «Яблоко», там же Дмитрий Гудков, там же Владимир Рыжков, и там же таинственный Марк Гейликман, о котором никто ничего не знает, и это тоже так волнительно звучит —Марк Гейликман. В прокремлевской «Партии роста» будет Ирина Хакамада, которая давно ушла из политики и, я думаю, сейчас сама удивляется тому, что вернулась. По центральному округу Москвы — если помните, я пытался весной в нашей программе свести выдвигающуюся там сотрудницу Ходорковского Марию Баронову и сотрудницу Навального Любовь Соболь, которая тоже собиралась идти по ЦАО, так вот, кто пропустил — Соболь там давно уже никакой нет, ПАРНАС расхотел ее выдвигать, но Баронова не осталась в этом округе единственной молодой женщиной — против нее идут Мария Катасонова из движения НОД, которая тоже однажды была у нас в эфире, и глянцевая журналистка Ксения Соколова от «Партии роста». В общем, санскрит санскритом, но список этих идущих в Госдуму кораблей стоит прочитать до середины. 
 
Такой идеальный курьез для 21 века — спор о том, стоит ли избивать детей, нужны ли телесные наказания. Госдума считает, что нет, патриаршая комиссия по делам семьи считает, что да. Представить такое еще пять лет назад просто невозможно — чтобы прийти к этому спору, мы должны были пройти сложный путь через суд над Pussy Riot, закон о гей-пропаганде, всякие скандальные истории про Вторую мировую и так далее — я много пишу об архаизации сверху, навязываемой нашему обществу.

 
Что-то похожее было прошлой весной, когда — ну вы помните, в потоке предпраздничной казенщины появляется новое словосочетание, и нет никаких оснований выделять его из всего остального, а потом наступает день, и ты видишь своих самых привычных и, как казалось, ничем не способных тебя удивить знакомых, которые, волнуясь и явно впервые в жизни рассказывают о судьбе своих дедов и прадедов, показывают их фотографии и идут с ними по Тверской. Прошлогодний «Бессмертный полк» был удивителен именно этим — когда привычная картина мира ломается, и вместо ожидаемой государственной мертвечины на свет выходят живые люди, говорящие на живом языке, который оказывается так непривычен, что делается не по себе — как раз не от того, что говорят или пишут они, а от того, насколько это не похоже на нашу привычную речь, доведенную до автоматизма даже в самые тяжелые моменты. Вот так, мне кажется, выглядел первый московский «Бессмертный полк», и точно так же, и тоже неожиданно, выглядит флэшмоб «Я не боюсь сказать», когда самые разные люди, чаще женщины, но и мужчины тоже, рассказывают вслух о том, о чем никогда не рассказывали раньше — о своих столкновениях с сексуальным насилием в самых разных его проявлениях, от приставаний в метро до какой-то совершенно дикой уголовщины, о которой страшно даже думать, а тем более читать в подробностях.

Это настолько человеческое, что очень трудно смотреть на рассказанные истории холодным взглядом стороннего наблюдателя. Этих людей, которые в этом флэшмобе делятся самым страшным, действительно хочется всех обнять, но если говорить о холодном профессиональном взгляде на них — он у меня, конечно, направлен сейчас снизу вверх. В начале каждой программы я говорю, что каждый день я пишу колонки и думаю о судьбах родины — это действительно так, у меня такая профессия, писать колонки, я, мне кажется, нормально ею овладел и знаю, что и как надо написать, чтобы читатель не остался равнодушен, но при этом я вижу, как этот флэшмоб просто сметает с доски все мои и не только мои заботливо расставленные на этой доске шахматные фигуры, потому что все, о чем я и другие люди привыкли писать — Путин, Яровая, Чечня, международное положение, свобода слова, — не имеет вообще никакого значения по сравнению с тем, как повзрослевший ребенок рассказывает про друга семьи, тридцать лет назад полезшего к нему целоваться. Вот от этого несоответствия как раз захватывает дух — от несоответствия того, что мы привыкли обсуждать, о чем привыкли думать, и того, что по-настоящему болит у тех людей, которые нас читают и слушают, и я не знаю в нашем, скажем так, пространстве общественной мысли ни одного автора, который мог бы сказать или написать что-то, что было бы сопоставимо по силе с этим коллективным высказыванием.
Но вот на что еще тоже хочу обратить внимание — этот флэшмоб, как и, повторю, «Бессмертный полк» вызвал, как и положено, и отрицательную реакцию, когда какие-то люди стали писать, что это все лицемерие и кокетство, что наверняка в каждом случае жертва сама давала повод, и что все не так однозначно — ну стандартный набор возражений на любые слова по любому поводу. Но этот стандартный набор в сочетании с такой высокой нотой флэшмоба тоже звучит гораздо громче и страшнее, чем обычно — искренность против искренности, да, просто есть искренность исповеди и искренность самодовольного признания в том, что ты негодяй, и такое признание тоже оказывается невыносимым, но ведь оно неизбежно, действие вызывает противодействие, а высказывание вызывает контрвысказывание, всегда. И получается, что слушать оправдания насилия — это такая неизбежная плата за этот флэшмоб. То есть если бы жертвы насилия промолчали, если бы этого флэшмоба не было, не было бы и вот этого «сама виновата», сказанного в эти дни много, много раз.
И вот это же самый главный выбор, какой у нас вообще может быть — что лучше, когда все улыбаются друг другу и разговаривают о погоде, или когда все предельно искренни, когда конфронтация, и когда вот-вот люди вцепятся друг другу в глотки. Это действительно сложный выбор, но то, что этот флэшмоб пришел к нам с Украины, ставшей в последние годы, может быть, главным на планете пространством реальной искренности, той самой трехгранной откровенности штыка, о которой когда-то писал одесский поэт, — мне это кажется важным. Флэшмоб «Я не боюсь сказать» пришел к нам с войны. Мне кажется, это действительно связанные вещи — нужно было два с половиной года стрелять, хоронить, ненавидеть, чтобы вот этим летом оказаться на недостижимом уровне откровенности. Это такое довольно мрачное открытие, что высшая форма откровенности, высшая форма искренности — это война. В этих исповедях, которые по хэштегу #янебоюсьсказать можно читать сутки напролет — в этих исповедях есть какой-то невероятный и страшный привет из будущего. Дай Бог, чтобы я ошибался.
 

Сам я во флэшмобе #янебоюсьсказать участия не принял, потому что меня опять заблокировали по массовым жалобам — теперь на месяц. Блокировка в фейсбуке устроена очень интересно — сначала банят на день, потом на три дня, потом на неделю, потом вот на месяц, то есть кошке отрубают хвост по кусочкам — в какой-то момент ты уже привыкаешь к блокировке и не расстраиваешься, что тебя лишили общения с друзьями и подписчиками. Собственно, так же работает любая репрессивная система, включая нашу — все постепенно, все по чуть-чуть. Это дольше, но гораздо эффективнее. Наверняка об этом что-то писал Макиавелли — как говорится, теперь я за него».

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции​