Кашин и нонкомформисты недели: Россия принимает Летова, отторгает Солженицына и ищет ответы у школьников

Я люблю такие недели, когда то ли власть отвлекается от своей так называемой повестки, то ли общество от всего устает, и на первый план выходят исторические даты, позволяющие подумать о судьбах родины не с той точки зрения, что там сегодня сказал Путин, а с той, что где мы вообще, чего хотим и на что можем рассчитывать. Словосочетание «политика памяти», когда-то бывшее совсем маргинальным, теперь в ходу, и я вообще всегда исхожу из того, что какие-то настоящие перемены в России начнутся именно с переосмысления прошлого, в том числе самого недавнего. Собственно, именно так, если кто забыл, было и в восьмидесятые — чтобы начались перемены, надо было начать спорить о Сталине, без этого никак.

И вот неделя началась со столетия со дня окончания Первой мировой войны — эту дату праздновали в Париже, Путин туда ездил здороваться с Трампом и, собственно, их встреча в толпе глав разных государств — это главное, что у нас писали в связи с главным западным историческим юбилеем этого года.

Россия на этом празднике действительно чужая, и когда в Париже читали вслух письма солдат Первой мировой из разных стран, многих у нас смутило, что среди этих писем не было русского. Но откуда ему там взяться и на каком основании — к ноябрю 1918 года никакой России в той войне не было и, что существеннее, никакой России не было вообще — вместо нее кровоточило истерзанное большевиками тело бывшего государства. Наша точка выхода из этой войны — ноябрь не 1918, а 1917 года, его столетие было год назад, и вы помните, как его отмечали в России — никак, потому что это слишком невыносимая дата для России в ее нынешнем виде, запутавшейся между советской и досоветской идентичностями.

С точкой входа все было проще, это август 1914-го, и, поскольку первая книга «Красного колеса» еще попала в тот период, когда Солженицына у нас читали внимательно — и в семидесятые, и в начале девяностых, — и солженицынская концепция, в которой именно с этой войны началась растянувшаяся на десятилетия национальная трагедия — эта концепция у нас почти общепризнанна, а другой пожалуй что и нет.

Я когда-то писал про группу «Любэ», она, помимо прочего, очень социологически точно устроена — вот первые еще перестроечные песни от имени гопника из Люберец, «Атас» и все такое прочее. Потом золотая эпоха с «Кобматом» и прочими военными песнями — люберецкого пацана призвали в армию, и он стал солдатом — можно предположить, что хорошим. Потом пацан демобилизовался, стал читать книжки и обнаружил вдруг, что славное прошлое не исчерпывается Великой отечественной войной. Николай Расторгуев в нулевые пел про князя Владимира — за десять лет до путинского культа, и про сестру — довольно знаменитый именно в исполнении «Любэ» городской романс про австрийскую каску из Львова. Но и князь Владимир в этих песнях был какой-то странный — он даже не крестил Русь, а вел свою дружину в какой-то бой, и в этом противоречивом образе уже, как сейчас кажется, можно было разглядеть того Ильича, каким князя стали ставить на площадях в десятые. А песня «Сестра» звучала скорее как советская песня про войну на стихи Фатьянова и музыку Соловьева-Седова — потому что нет языка, на котором современные русские могут говорить о той войне, и никто этот язык никогда уже не изобретет, и не надо делать вид.

О том, почему Первая мировая война для современной России не значит ничего — моя колонка для Republic.

Сопротивление исторического материала, как и всегда, оказалось сильнее политических устремлений власти. Даже тот памятник, у которого Путин говорил об украденной победе, поставили на Поклонной горе, то есть не на какой-то самостоятельной площадке с собственным смыслом, а внутри супермемориала, посвященного уже Второй мировой, и это неумолимая логика современного российского официального исторического мифа, основанного на войне 1941–45 гг. Открытый на днях, как раз в связи со столетием окончания Первой мировой, минобороновский сайт «Памяти героев Великой войны» выстроен по тем же шаблонам, что и «Подвиг народа» про Великую отечественную – оцифрованная архивная база, где каждый может найти своего деда, которому спасибо за победу. Но механически переносить культ одной войны на другую даже опасно – допустим, «спасибо деду» работает, а «можем повторить» уже нет, потому что повторять нечего, за первую войну Россия заплатила государственностью, и это историческое проклятие в действительности и есть та причина, которая не позволяет всерьез говорить о преемственности нынешней России по отношению к досоветской. Череда столетних юбилеев российских институций с советской родословной описывает происхождение российского государства лучше, чем любое историческое исследование – никакого досоветского прошлого нет даже у кремлевских гвардейцев, наряженных в старинные кивера; в 2006 году на кремлевской стене даже повесили мемориальную доску в честь 70-летия Президентского полка – исторически это кремлевский полк специального назначения НКВД СССР, и такое прошлое ни под каким кивером не спрячешь.

У нас любят цитату Черчилля про Россию в Первой мировой – «ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже видна», но если иметь в виду, что с выхода из той войны началась советская история, то именно советская история и есть дно, на котором оказался российский корабль. Невозможно одновременно любить «Титаник» и айсберг, невозможно одновременно гордиться Первой мировой и тем, что началось после нее, нужно выбирать, а нет ведь даже и возможности выбора, устройство современной России не предполагает отказа вообще ни от чего советского, все несущие конструкции нынешней российской государственности – советского производства. Именно потому так фальшива риторика памяти и гордости по поводу Первой мировой войны.

Уже упоминал Солженицына — ну и еще подробно про него. Сейчас в России модно рисовать то, что на Украине по-западному называют муралами, то есть такие огромные картины в высоту блочного жилого дома, малобюджетный и при этом эффектный способ и городского благоустройства, и монументальной пропаганды. И в Твери нарисовали Солженицына, которому скоро будет сто лет. Вот какая по счету картинка в этом жанре — сотая, пятисотая, тысячная, много их очень, но только на Солженицыне сбой, патриотическая общественность протестует, его закрашивают.

И не первый же раз. Когда в Ростове, где он закончил университет, хотели ставить ему памятник, местные сталинисты на «Активном гражданине» его заминусовали, и памятника в итоге нет. Во Владивостоке памятник есть, но в первое же утро после открытия какой-то негодяй повесил ему на грудь табличку «Иуда». То есть Солженицын у нас проходит по категории спорных фигур.

Но все как бы на низовом народном уровне, так-то власть его любит и ценит, при жизни он много раз виделся с Путиным, отношения, как считается, были добрыми, Путин включил «Архипелаг Гулаг» в школьную программу, Путин же будет открывать памятник в день столетия, а когда открывали тоже уже упомянутый сегодня памятник князю Владимиру, там выступала вдова Солженицына Наталья Дмитриевна, которая с Путиным тоже в хороших отношениях.

То, что Солженицын умер лоялистом — это очень существенный факт его биографии, особенно если иметь в виду его прежнюю непримиримость к любой кремлевской власти, в том числе ельцинской. Великий нонконформист и при этом великий писатель — понятно, что рядом с Путиным за эти 19 лет, что он у власти, таких людей практически не было, и по всей логике он должен и сейчас с могилы Солженицына сдувать пылинки — чем масштабнее и бесспорнее память о Солженицыне, тем и Путину проще быть еще более великим рядом с таким человеком.

И формально Путин действительно сдувает все необходимые пылинки, и только гражданское общество относится к Солженицыну неоднозначно. Есть ли здесь подвох? Вообще-то да, и об этом моя колонка для Republic.

Солженицына атакует не та народная стихия, которую сам он любил и уважал. С тверским граффити воюют депутаты-коммунисты – люди из той партии, которая по окрику Кремля привычно замолкает и готова даже снять с выборов собственного кандидата-фаворита – КПРФ очень послушна, это не нуждается в доказательствах, но только в случае Солженицына эта послушность куда-то испаряется, и коммунисты воюют с покойным писателем, как будто никто не может их остановить. С ростовским памятником воевало кургиняновское движение – тоже структура более чем лоялистская, и чтобы ее остановить, достаточно тоже одного звонка, но никто не позвонил. Если бы на памятнике во Владивостоке повесили табличку «Путин вор» или «Навальный 2018», ее никто бы и сфотографировать не успел, местные «эшники» схватили бы человека с табличкой еще до того, как он приблизился к памятнику. А тут – как будто бы островки абсолютной свободы возникают именно вокруг Солженицына. Шаг влево, шаг вправо – и никакой демократии нет, демократия локализована только там, где увековечивают Солженицына – против него протестовать можно, за это никому ничего не будет. Любое надругательство над его памятью происходит как минимум при молчаливом одобрении властей.

Российские лоялисты не смеют посмертно обижать Анатолия Собчака – человека, при котором вообще-то Петербург находился на грани голода и превратился в криминальную столицу России. Вне посягательств – могила Ельцина и его мемориальный центр-музей с памятником в Екатеринбурге; более того, зная неоднозначное отношение общества к первому президенту России, власти сразу после открытия памятника выставили возле него постоянный пост ДПС, следящий не столько за обстановкой на дороге, сколько за сохранностью памятника. Способов уберечь память спорной, но дорогой для Кремля фигуры существует множество, и то, в каком положении сегодня оказалась память о Солженицыне, свидетельствует только о том, что имеющиеся в ее распоряжении механизмы защиты власть сознательно не хочет использовать, когда речь идет об авторе «Жить не по лжи». Это именно нарочно навязанная ему посмертная роль – роль спорной фигуры, память о которой власть хранит вопреки воле общества. Он умер лоялистом, но посмертно его выталкивают в оппозиционеры – умом понимая, что нобелевские лауреаты, обнимавшиеся с Путиным, на дороге не валяются, власть соблюдает все формальности, связанные с его памятью, но реальное отношение к нему у людей, ставящих ему памятники, осталось на уровне 1974 года, когда на партсобраниях в школах КГБ им читали закрытые письма о том, что он обелял власовцев и бандеровцев. Умом уважая его, сердцем они его ненавидят и, не решаясь сами повторять советскую брань по его адресу, отдают ее на аутсорсинг своему мурзилочному гражданскому обществу. В декабре Путин откроет памятник Солженицыну, а потом какие-нибудь нодовцы, шагу не способные ступить без полицейской поддержки, обольют его краской, и в газетах напишут – ну да, спорная фигура.

Евдокия Семеновна Ковалева, учительница истории из школы красноярского поселка Таежного — герой недели. Она, как вы, наверное, знаете, увидела на доске в классе надпись «Путин вор» и стала ругать 10 «А» класс, сожалея, что сейчас не советское время — а то бы за такое расстреляли, — ну и еще она угрожала школьникам телохранителями Путина, которые приедут и отомстят за такое оскорбление.

В краевом министерстве образования Евдокию Семеновну защищают и говорят, что она просто человек советской закалки — и мы видим, что так оно и есть, хотя вот странно, ей 57 лет, то есть в 1991 году она была тридцатилетняя, молодая постсоветская женщина, и я прямо уверен, что она  ни о каких расстрелах не мечтала, а наоборот, носила вареные джинсы, красила губы перламутровой помадой, делала химическую завивку головы, смотрела, как все ее ровесницы тогда, фильмы типа «Интердевочка» или «Зимняя вишня» и мечтала о красивой жизни безо всякой советской тоски. У Лимонова было гениальное эссе «Откуда берутся старухи» — он уехал из СССР, через десять с чем-то лет вернулся, а там по улицам ходят те же бабки, которые были до его отъезда, он удивился — столько лет прошло, они же все должны были давно умереть, — ну а потом догадался, в чем дело.

Российская школа сейчас — такое недооцененное новое медиа, одно время потоком шли аудиозаписи, когда директор или завуч отчитывает детей за хождение на митинги, а те записывают все это на телефон и выкладывают в интернет, и эти директора и завучи из грозных взрослых превращаются в убедительные агитационные мемы против Путина. Здесь точно так же произошло, и в соответствующих СМИ уже даже в какой-то мере манипулятивно пишут о флэшмобе, что по всей стране дети пишут на досках «Путин вор».

Власть у нас чувствительна к новым трендам такого рода, она обычно запаздывает, но потом реагирует, иногда даже остроумно. Моя гипотеза заключается в том, что через какое-то время наши методологи освоят и этот жанр, и поток школьных аудиозаписей однажды станет другим — может быть, там и коммерческая реклама появится, почему нет. На эти темы я рассуждаю в Republic.

Школьники с камерами и диктофонами в своих телефонах превращаются в такое информагентство, на сообщения которого вынуждены реагировать, по крайней мере, профильные министерства – ну и общественности без счета.

Когда новое медиа совсем новое, им управляет стихия. Собственно, краткий период стихийности и оказывается самым интересным и неповторимым периодом в истории любой блог-платформы, социальной сети или мессенджера – собираются люди, выстраивают между собой связи, обмениваются информацией. А потом приходят манипуляторы – маркетологи, политтехнологи, тролли на зарплате. Пространство высказывания начинает заполняться заказухой, и в какой-то момент любая публикация делается заведомо подозрительной, а более существенным, чем содержание, оказывается ангажированность автора. Как это происходит, можно было наблюдать много раз, самое свежее – превращение телеграм-каналов в сеть троллинговых группировок, вытоптавших вокруг себя, кажется, вообще все живое.

И школьные записи скрытой камерой или диктофоном, если относиться к ним как к новому медиа, кажутся крайне перспективными именно с этой точки зрения. Размытый силуэт на фоне доски, или просто голос без лица – кто-то что-то говорит, и нам предлагают считать, что это учитель. Пока этим медиа пользуется только протестная общественность, но когда сориентируются ее оппоненты, именно такие записи легко станут отличным источником сюжетов типа «агенты Навального вербуют детей за деньги Госдепа» или чего-нибудь еще в этом духе. Школьная запись на телефон уже сейчас может стать источником совсем не только политического скандала – в эти же дни, например, антигероем новостей стала учительница из Комсомольска-на-Амуре, избившая второклассника. Жанр, имеющий огромный манипулятивный ресурс, уже завоевал доверие общества, и использование его для каких угодно манипуляций и провокаций становится вопросом времени.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.