Кашин и монументальная пропаганда: Путин в шкуре Медведева, к чему приведет бунт мигрантов, и кому на самом деле поставили памятник на Садовом?

Человеком этой недели в Москве стал Михаил Калашников — памятник ему, поставленный на Садовом кольце, неожиданно вызвал огромное количество споров, и по этому показателю, несмотря на, в общем, скромный масштаб увековеченной личности, оказался сопоставим с князем Владимиром у Кремля и даже с Петром Зураба Церетели. В Москве сейчас постоянно ставят какие-то новые памятники, но почему-то Калашников стал самым скандальным.

Я склонен думать, что дело не в нем, а в двух более универсальных вещах. Во-первых, городская среда — с ней в последние годы столько всего делают, что любая перемена в облике Москвы становится неотделима от уже многолетней собянинской перестройки города, то есть Калашников в Оружейном переулке символизирует все, что происходит с Москвой — и плитку, и реновацию, и полосатые заборы, и вообще все. Скульптор Салават Щербаков, наш новый Церетели — он же давно и часто ставит в Москве новые памятники, в одном Александровском саду две его большие работы — Александр I и патриарх Гермоген, и хотя они радикально изменили облик этого прямо почти сакрального места у стен Кремля, о них никто вообще не спорил — ну, стоят и стоят. А Калашников перед довольно уродливой новостройкой, высоткой-зиккуратом, которую трудно изуродовать — про него шутят, ругаются в соцсетях, пишут статьи. Андрей Макаревич обозвал его уродливым, Макаревича за это ругают патриоты, страшное дело. Книжный критик Анна Наринская назвала памятник Калашникову памятником киллеру Сильвестру, ну и действительно — человек с автоматом на Садовом кольце — это такой очень понятный образ девяностых, а не чего-то еще.

Это что касается городской среды. И есть еще вторая вещь — собственно, монументальная культура, которая относится к сфере ответственности не искусствоведов и не урбанистов, как принято думать, а политиков. Это политическая тема. Памятник Калашникову можно описать с точки зрения такой «незыгаревской» политологии — этот памятник придумал и пролоббировал «Ростех», то есть это прежде всего памятник «Ростеху», его влиянию, его начальнику Чемезову, его роли в путинской системе. Кстати, еще такой вполне политический момент — как раз в те же дни шла борьба вокруг таблички с именем Бориса Немцова на доме, в котором он жил. Прокремлевские хулиганы сорвали эту табличку и отнесли в полицию, и городские власти запрещают ее вешать обратно, предлагают повесить внутри подъезда, потому что есть закон, что нельзя вешать мемориальные доски про людей, которые умерли меньше десяти лет назад. А Калашников, как мы понимаем, умер три с чем-то года назад, и это никого не смущает. И это тот случай, когда наглядно видно, какие отличные у нас законы. Ограничение по поводу десяти лет касается только мемориальных досок, то есть доску нельзя, а памятник можно. Я, может быть, параноик, но это выглядит как раз как фильтр для людей вроде Немцова — понятно, что семиметровый памятник Немцову не возникнет даже в самых смелых фантазиях его соратников и друзей, а вот доска — другое дело. Поэтому закон запрещает именно доски. Ну, так, по крайней мере, это выглядит.

Но вообще политическая составляющая в истории с Калашниковым более масштабная, чем «Ростех» или ограничения для нежелательных объектов увековечения. Монументальная пропаганда — это самое наглядное, яркое и доступное, что только может быть в государственной политике памяти, и когда мы спорим о Калашникове, мы спорим о системе приоритетов. Сейчас многие защитники этого памятника вспоминают о Сахарове — он ведь создал даже не автомат, а водородную бомбу, его что, тоже не надо увековечивать? Но вообще-то в Москве нет и не предвидится памятника Сахарову, ни как диссиденту, ни как герою ВПК. В России сейчас другая система ценностей, в которой важнейшее место занимает то, что когда-то называли военщиной, вот такое самое вульгарное, в формате «можем повторить».

Есть такой проект Инлиберти — что-то вроде клуба либеральных интеллектуалов, и вот они как раз сейчас закончили интересную акцию, конкурс бумажных, то есть не предназначенных для реализации, проектов памятников для, как это сейчас модно называть, прекрасной России будущего. Посмотрите у них на сайте, там интересно — всякие мультимедийные памятники со спецэффектами про отмену крепостного права, про 1989 год и про восстание в Гулаге. Смотришь и понимаешь — вот да, это отличное будущее. А то, что сейчас ставят в Москве — реалистические статуи с руками и ногами, это объективно прошлый век, архаизм, сейчас это уже не работает, это старомодно. И, наверное, я сейчас сам ступаю на скользкую искусствоведческую тропу, но это то, чего по-настоящему жаль — в прекрасном будущем у нас, конечно, не будет этих старомодных памятников с руками и ногами, то есть вот кто у нас не увековчен, и кого хочется видеть сутулой фигурой на бульваре — Мандельштам или Егор Летов, — этого точно не будет никогда. Путин ставит своих милитаристов, а любое следующее поколение будет ставить мультимедийные памятники с блютусом. О памятнике Калашникову — моя колонка для Репаблика.

Памятник Михаилу Калашникову еще до установки находился в заведомо уязвимом положении – несмотря на его федеральное происхождение (увековечение оружейника инициировано Военно-историческим обществом и «Ростехом»), ему заранее предстояло нести ответственность за каждую липу на Тверской и за каждую гранитную кадку с цветами. Даже если бы сейчас в Москве установили что-нибудь бесспорно великое (представим, что в Москву сейчас приехал Роден и привез своего только что изваянного «Мыслителя»), любой шедевр по умолчанию выглядел бы возмутительно и положительные отзывы о нем появились бы только в подконтрольных мэрии газетах и у блогеров, получающих от мэрии деньги. Здесь дело не в памятнике, а в общей атмосфере городского хозяйства, сформированной непрерывными и скандальными собянинскими экспериментами.

Это не вопрос художественной ценности произведений скульптора. В конце концов, даже главный московский памятник, опекушинский Пушкин, – это, в общем, обычный образец провинциального европейского монументализма, каких много в каждом, даже маленьком городке везде к западу от Одера. Удачный памятник не обязан быть шедевром, гораздо важнее его уместность в городской среде и в национальной мифологии, а также приобретаемая с годами намоленность, самый яркий пример которой есть уже в новейшей истории Москвы, когда благодаря случайности протестной стихии скучный и казенный «посольский» памятник Абаю Кунанбаеву, простоявший семь лет вообще вне городской жизни, вдруг встроился в ее контекст и останется в нем уже навсегда. Критики щербаковского Калашникова, соревнующиеся сегодня в шутках по его поводу (браток с автоматом, бандитское надгробие, повстанец из третьего мира и т.п.), доделывают за авторами памятника их работу – если за какие-то считаные дни после установки памятник оброс таким количеством анекдотов и ругательств, то он уже стал важной точкой на карте города, и мало какое из монументальных произведений последних лет может этим похвастаться.

Новые «неуловимые мстители»: почему власти стоит бояться бунта гастарбайтеров у ТЦ «Москва»

Кашин.Гуру

Над визитом Путина в Яндекс хочется смеяться, но если без шуток — они ведь действительно друг другу не чужие несмотря на всю архаичность Путина, которому, как можно было заметить, не очень интересно даже разговаривать с голосовой помощницей Алисой, это для него такой детский аттракцион, который всегда будет проигрывать серьезным вещами типа нефти или леса-кругляка.

Но при этом — извините за личное воспоминание, но я помню себя в двадцать лет, я победил в конкурсе студенческих сочинений о распаде Советского Союза, приехал в Москву — это был чуть ли не мой первый приезд, — получил премию в 500 долларов из рук Петра Вайля и пошел по местам силы, которые для меня тогда, в начале нулевых, имели такое почти религиозное значение. Одним из таких мест была студия «Нашего радио» — место, где рождалась поп-музыка нового времени, так не похожая на прежний совок и кабак. Я не застал там Михаила Козырева, зато познакомился с Юрием Сапрыкиным, который вел там живые концерты. Я был счастлив. И второй раз я был счастлив, когда специально приехал на улицу Вавилова, далеко от центра, чтобы побывать в офисе Яндекса, который тогда сидел в вычислительном центре РАН. Познакомился с Еленой Колмановской, главным редактором Яндекса, посмотрел на сервера, каждый из которых тогда почему-то носил имя стирального порошка или еще какой-то бытовой химии — Тайд, Фейри и так далее, — и сфотографировался на фоне логотипа компании на ресепшне, потому что это так круто — логотип Яндекса в офлайне, это сейчас он почти на каждом такси в Москве, а тогда был только на том ресепшне,  и это казалось сказкой, потому что я уже жил в интернете и радовался этой жизни.

Начало нулевых вообще было волшебным временем именно с точки зрения вот этой новизны и открывающихся перспектив — да, понятно, все любят свою юность, но все же не только в юности дело. Девяностые, что бы сейчас о них ни говорили, были неприятным временем, и по мере того, как они заканчивались, люди — слишком громкое слово, но да, наверное, пробуждались, и, по крайней мере, начинали понимать, что им не нравится, и чего они хотят. Девяносто девятый год был какой-то вообще волшебный, там была Земфира, был журнал Афиша, которого я, впрочем, не читал. Появилось «Наше радио», Балабанов снял «Брата-2», стал относительно доступным интернет. И вот это ощущение новой жизни, которая наступала вместо девяностых — оно было действительно невероятным даже для меня, калининградского моряка.

До самого конца девяностых олицетворением власти был Борис Ельцин — здесь уже неважно, хороший он был или плохой, и что он нам принес, демократию или диктатуру. Что важно — он был старый, больной, носил очки, редко появлялся на публике, а когда появлялся, вел себя хуже позднего Брежнева. И было понятно, что вот наступает новая эпоха, а эта эпоха — старая. Я думаю, именно на этом контрасте и возникла массовая любовь к Путину, которая тогда была не совсем такой, как сейчас, и хотя в ее основе тоже лежали политтехнологии и цинизм, эти технологии эксплуатировали несуществующий сейчас и невозможный народный порыв и ожидание обновления. Наступление реакции было неизбежно, но она наступила не в первый день путинской власти — кто-то скажет, что точкой невозврата стал разгром НТВ, кто-то — что арест Ходорковского, но в любом случае дней путинских прекрасное начало, каким бы самообманом это ни было — это отдельная, пусть и маленькая, прекрасная эпоха. Яндекс — один из главных символов той эпохи. Если бы Путин приехал в старый офис на Вавилова в те же дни, когда там гостил я, это было бы очень понятно, логично и естественно. И, наверное, именно поэтому так невыносимо наблюдать за нынешним Путиным в нынешнем Яндексе — он ходит по уже новому офису и топчет ногами мою юность. Извините. О Путине в роли прогрессивного и модного вождя — моя колонка для Репаблика.

Готовящийся визит в офис «Яндекса», визионерская речь перед школьниками 1 сентября и даже банальная рыбалка – теперь с камерой GoPro на голове. Такое ощущение, что в секретной папке с имиджевыми трюками для Владимира Путина случайно завалялся листок из архива Дмитрия Медведева за 2009 год. Это ведь Медведев был поклонником гаджетов и инноваций, это он произносил речи о модернизации, радовался высокотехнологичным новинкам, заигрывал с аудиторией соцсетей. Даже урбанистическая мода, институт «Стрелка», культ общественных пространств – это все тоже из медведевских времен, когда потребность в новой городской среде и в новой жизни вообще стала вдруг политическим фактором. Знаменитый текст Юрия Сапрыкина о России айфона и России шансона был не о политике, но заканчивался самым очевидным политическим выводом, что и президенты у этих разных Россий разные, и понятно, какой из них где.

Конечно, это ⁠тот случай, когда уместнее всего сказать, что это ⁠было давно и неправда. Медведевское четырехлетие теперь – тот период, о котором ⁠вспоминать очень неловко, ⁠и модные сейчас расчеты, согласно которым Владимир Путин по длительности пребывания у власти уже обогнал Брежнева, подразумевают, что медведевских четырех лет не было в принципе, Путин правил непрерывно. И вдруг осенью 2017 года президент-модернизатор возвращается – культ инноваций, государственная ⁠мода на блокчейн, заигрывание с технически продвинутой молодежью и даже парк «Зарядье» – практически все как семь-восемь лет назад, только в роли Медведева теперь Путин. Президент шансона, уничтожив президента айфона, сам стал им, как в сказке Шварца.

После покушения на Николая Ляскина, начальника московского штаба Алексея Навального, я так довольно обиженно отбивался от коллег, которым пришла в голову свежая и оригинальная мысль брать комментарии про Ляскина, которого ударили трубой по голове, у меня, на которого в свое время тоже покушались с помощью железного предмета. Сейчас модно говорить об объективации, почему-то это чаще всего звучит в разговорах о феминизме, но вообще-то объективация выглядит именно так — а давайте позвоним избитому журналисту. Это некрасиво.

И вот я добросовестно отказал нескольким изданиям, которые пытались меня объективировать, но при этом сам не могу пройти мимо сюжета с Ляскиным. На оппозиционеров у нас нападают регулярно, открытия в этом нет, но чем уникально покушение на Ляскина — тем, что впервые нападавший задержан практически сразу же и охотно дает показания на тему, что Ляскин сам попросил его ударить по голове.

И это какая-то вообще-то мерзость, особенно если учесть, что показания этого человека, который обвиняет Ляскина в «самостреле», снимаются на видео и тут же попадают в прокремлевские телеграм-каналы и на телевидение, то есть полицейские и Следственный комитет в любом случае плюют на свою офицерскую честь, соглашаясь, вопреки букве и духу закона, конвертировать уголовное дело в пропаганду. И пропаганда эта вполне бессмысленна — я не видел ни одного человека, ни одного оппозиционера, который рвал бы на себе волосы и говорил, что какой позор, Ляскин себя дискредитировал, нет, все исходят из того, что это провокация против оппозиции, и это действительно провокация.

Политический комментатор, колумнист в таких ситуациях должен объяснять, что происходит на самом деле, но я не понимаю, что это такое. Как медийный герой Ляскин знаменит не очень, и телезрители НТВ в нем не разочаруются просто потому, что они его не знают. Если власть хочет сорвать Навальному кампанию, которая без Ляскина наверняка забуксует, то способов сделать это менее скандально и топорно существует множество, и провокация с погромщиком, дающим такие показания — слишком сложно и бессмысленно. Вообще в таких ситуациях нужно выбирать того, кому доверия меньше, и хотя я Ляскина скорее не люблю, он кажется мне исторически мутным, пропаганде и полицейским веры нет вообще. И вывод из случившегося, сухой остаток может быть только самый общий — в российской политике стало, если это можно изменить в железных трубах, еще на одну железную трубу больше насилия, и еще на одну провокацию больше цинизма. Нехорошая история в любом случае, отвратительная. О покушении на Ляскина — моя колонка для Репаблика.

На родине унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла, любое нападение на оппозиционера по умолчанию становится источником подозрений — не сам ли он не себя, не придумал ли, не решил ли пропиариться. Обычно в таких случаях вспоминают бритву Оккама, но в наших условиях все чуть сложнее — сущности множатся не сами по себе, а в организованном порядке на профессиональной основе. Зеленка в Навального или пули в Немцова — неважно, знают ли на фабриках троллей, что произошло на самом деле, но комментаторы-лоялисты садятся за свои компьютеры сразу же, как только становится известно о преступлении; видимо, в этой среде существует какое-то корпоративное правило, согласно которому любое покушение на критика власти нуждается в информационной поддержке вне зависимости от обстоятельств и деталей. Наутро за блогерами подтягиваются и авторы традиционных СМИ, повторяющие то же самое — «да он сам себя», «да из-за бабы», «да сами между собой что-то не поделили». Тут уместно слово «карма» — если она существует, то люди, множащие сущности за зарплату и по инструкциям, себе ее портят регулярно и необратимо, но это было бы их частным делом, если бы они не влияли на общественное мнение, которое, и это уже факт нашей реальности, вынуждено сосуществовать,  со всеми точками зрения, и в результате самое очевидное — «власть нападает на оппозиционеров, чтобы запугать их и остановить» — у нас уже давно стало заведомо маргинальной точкой зрения, которая никогда не принимается по умолчанию, и даже при появлении доказательств остается как минимум спорной. В России это уже медийный закон, и хотя, если брать все нападения на оппонентов власти за последние двадцать лет, настоящих «самострелов» среди них были единицы (если вообще были), пропаганда своего добилась — версию «самострела» или более мягкое «не все так однозначно» у нас принято рассматривать всерьез. Так происходит всегда, когда кого-то убивают, избивают или калечат как-то иначе.

Я сегодня уже говорил о памятниках, и еще два слова — памятник Солженицыну. Анонсировали его установку на одноименной улице на Таганке, и неважно, кто будет его ваять — Салават Щербаков или Церетели, — это все равно какое-то издевательство. Улица уютная, но довольно глухая, там никто не гуляет, кроме местных жителей, и вот на этой глухой улице будет стоять Солженицын, как бы существуя, но при этом не раздражая ни сталинистов, ни либералов. Тогда бы уж в Троице-Лыкове поставили, он там, по крайней мере, жил, а место, может быть, даже более оживленное, рядом Серебряный бор. Но сейчас я думаю — вообще правильно, сейчас такое время, когда излишнее прославление, излишнее внимание только повредит доброму имени. Если бы Солженицына поставили, как Калашникова, на оживленном перекрестке, и если бы Мединский говорил, что это наша гордость и культурный бренд, это было бы, я думаю, еще хуже, так что пускай уж стоит на глухой улице на Таганке, потом разберемся. Пользуясь случаем, хочу сказать, что очень люблю Солженицына. Наша программа — о том, как жить не по лжи и как нам обустроить Россию. Кашин гуру, я Олег Кашин, до встречи через неделю.