Кашин и монополия на зло: неожиданный подарок Путину, министр смерти Пригожин и провал русского #MeToo

Убийство Джемаля Хашогги — какая-то запредельно чудовищная история, хотя к чудовищным историям мы, чего уж там, привыкли, и у нас есть своя их иерархия — понятно, что бывают трагические сюжеты, про которые можно просто вот так дежурно сказать, что какой ужас, а есть те, над которыми хочется разрыдаться или издать какой-нибудь вопль. И это, мне кажется, важная оговорка — саудовское убийство кажется шокирующим даже по нашим меркам. Такой, можно сказать, знак качества для убийства — убийцам нужно было постараться, чтобы удивить даже привыкших ко всему русских.

И такое странное чувство, тоже не хочется его игнорировать — первое за долгое время злодейство всемирного масштаба, которое вообще никак не связано с Россией. Оказывается, так бывает, и оказывается, это действительно странно.

На смерть саудовского журналиста мы смотрим глазами людей, переживших Магнитского и Немцова, и еще — глазами граждан той страны, власти которой сейчас обвиняются в покушении на Сергея и Юлию Скрипаль. Моя колонка, которую мы тут будем цитировать, называет убийство Хашогги подарком Путину — я пишу, что теперь официальная Россия будет говорить, что вот, саудовцам за это ничего не будет, а нам за гораздо меньшее преступление — и санкции, и вообще нулевая терпимость на годы вперед. Ну, собственно, так уже и происходит, эту риторику, как я и писал, уже подхватили российские официальные лица, телевидение и так далее, но самое удивительное — это голоса тех людей в России, которые говорят, что все правильно, и что в общем и целом Саудовская Аравия ведет себе лучше, чем Россия.

Почему лучше? Ну вот Россия не признала свою вину за Скрипаля, а Саудовская Аравия признала. Или — от «новичка» погибла английская женщина, а у саудовцев погиб только их соотечественник, поэтому дело внутреннее. Или: Скрипаля травили запрещенным химическим оружием, а саудовцу экологично отрезали голову. Или: Саудовская Аравия до сих пор ничего такого не делала, а у России был как минимум Литвиненко, то есть ее репутация хуже. Ну и к тому же — рано говорить, что Запад Саудовскую Аравию простит, потому что Запад большой и неоднородный, общей позиции у него нет, вот Великобритания отказала в визах саудовским чиновникам, причастным к убийству, и в Европе возмущаются, да и США еще неизвестно, как себя поведет. Еще есть такие умеренные комментаторы, которые говорят, что не круто сравнивать себя с Саудовской Аравией — по ее поводу и так все ясно, а к России требования выше, потому что она цивилизованнее.

Это все понятно, конечно, и если бы у нас был суд, на котором в состязательном процессе выясняли бы, кто ужаснее — Россия или Саудовская Аравия, — все эти доводы, наверное, имели бы значение. Но мы не в суде, а как это правильно назвать — в смысловом поле российской политики. Это поле исторически населено живыми людьми, имеющими свои привычки, ценности и все такое. И одной из важнейших наших политических традиций я бы назвал гипертрофированную в сравнении с другими культурами роль морали или даже вообще добра в самом классическом смысле этого слова. Рассуждая о том, хороша власть или плоха, мы в последнюю очередь будем иметь в виду объем ВВП или уровень социальной сферы, а в первую очередь будем говорить об аморальности власти. И, поскольку власть сама противопоставляет себя Западу, правоту сторон этого противопоставления тоже логичнее оценивать, исходя из того, кто более аморален. И для нескольких поколений оппонентов российской власти чемпионом по аморальности была именно она. И вот сейчас аморальность Запада, даже основанная на самых убедительных рациональных доводах, действительно оказывается отличным подарком Кремлю, потому что если нет даже гипотетического добра, которое можно иметь в виду как альтернативу российскому государственному злу, то это если не примиряет со злом, то делает ситуацию, по крайней мере, менее линейной, чем все привычные нам сюжеты.

Об этом моя колонка для издания Republic.

Когда они потом теми же самыми руками будут наказывать Россию за Скрипаля, российским официальным лицам, российским официальным медиа и вообще любым защитникам официальной Москвы будет что сказать по поводу западного лицемерия и двойных стандартов. Понятно, что это совсем незначительные детали с точки зрения продолжающегося который год российско-западного конфликта, и вообще – средневековая жестокость саудовских властей вообще никак не извиняет отравителей Скрипаля. Но тут ведь речь не о том, что мы находимся в каком-то суде, где России и Западу нужно доказать, кто из них более жесток и циничен, нет. Дело в том, что моральная составляющая традиционно имела огромное значение в любом оппонировании российскому государству, и фактор «цивилизованного мира», нетерпимого к тем гадостям, которые в порядке вещей для официальной Москвы, чуть ли не веками мотивировал тех, кто бросал официальной Москве вызов. Официальная Москва всегда понимала это, и ее привычное «негров линчуют» всегда звучало не очень убедительно – даже если линчуют, это не повод расстреливать несчастных по темницам. Расстреливать, наверное, не повод, а по поводу отравления шпиона уже можно дискутировать – вот и Путин назвал Скрипаля подонком, а Путину у нас верят. Раньше верили и Западу, но Запад в последнее время что-то совсем. И как с этим быть? А вот непонятно, и, по крайней мере, соответствующего опыта у антипутинских россиян нет в принципе. Всегда было можно обнаружить у Запада ощутимое моральное преимущество по сравнению с официальной Москвой, но с какого-то момента именно с этим начались сложности. Эпизод с Хашогги вряд ли можно считать в этом смысле фатальным, но с учетом предыдущих двусмысленностей, сопровождавших российско-западное обострение, он может иметь особое значение. Если люди, простившие саудовцам убийство Хашогги, упрекают Россию в покушении на Скрипаля, как это выглядит? Некрасиво и неубедительно.

Неделя началась с расследования «Новой газеты» про «кремлевского повара» Евгения Пригожина — там написано, что даже покушение на социолога Сергея Мохова, занимающегося кладбищами и похоронами, устроили пригожинские люди, причем непосредственный исполнитель потом погиб в Сирии. Вот это меня сильнее всего удивило — про Мохова я был уверен, что на него напала кладбищенская мафия, а оказывается, пригожинцы и тут. Семь лет назад я впервые услышал это имя — я брал интервью у тогдашнего управделами президента Владимира Кожина, и спросил про частный ресторан в «белом доме», премьером тогда был еще Путин, то есть этот ресторан открыли для него, и я слышал, что это ресторан Аркадия Новикова, а Кожин мне говорит — нет, это другой ресторатор, Евгений Пригожин. Ну я запомнил, стал обращать внимание на новости при Пригожина — вот он получает подряд на школьное питание, вот он поставляет еду в российскую армию. Ну, понятно, главный у Путина по еде, это вполне укладывается в нашу картину мира — у Сечина нефть, у Тихона Шевкунова духовность, у Ротенбергов инфраструктура, а вот у этого — еда. Но потом оказалось, что не еда, а буквально смерть, то есть Пригожин в какой-то момент сделался министром смерти, там и ЧВК «Вагнера» с Сирией, и Центральноафриканская республика, и, как писала «Фонтанка», нападения на активистов в Петербурге, и много всего еще.

Мне тоже, конечно, Пригожин кажется какой-то запредельно жуткой фигурой, но когда человек превращается в медиагероя, тут уже действуют другие правила — ну вот как с Кадыровым произошло, когда про человека тоже все все понимают, но вот он такой смешной в инстаграме, вот он с Басковым, вот он с Тимати, и как бы мы его ни боялись, он уже такой уютный герой того комикса, в котором мы живем. Я думаю, Пригожин в конце концов или тоже заведет соцсети, или будет вести кулинарное шоу по телевизору, или хотя бы даст интервью Дудю, и все будут говорить — ну, жесткий, конечно, человек, но какая харизма, да и наверняка у него есть своя правда.

И вот главный секрет, как мне кажется — в том, что никакой своей правды у таких людей не бывает, потому что в них вообще не бывает ничего, что было бы связано только с ними, с их личностью. Никакого Пригожина не было бы, если бы не было Путина, и, наделяя его какими-то отдельными персональными свойствами, мы создаем иллюзию, что дело в нем, в этом таинственном поваре. Я вообще не удивлюсь, если окажется, что повару ну вот так в порядке медийного троллинга поручили делать вид, что это он воюет в Сирии, взламывает американские компьютеры и добывает золото в ЦАР. А он сидит у себя на кухне и переживает по поводу своей репутации.

О феномене Пригожина как министра смерти — моя колонка для Republic.

Медийный миф о Пригожине основан на допущении, что какой-то близкий к Путину человек может быть самостоятельным субъектом, наделенным автономным правом на насилие вне зависимости от того, где находится точка приложения этого насилия – в петербургских подворотнях, сирийских пустынях или джунглях ЦАР. Кажется очевидным, что в каждом из этих случаев имя Пригожина оказывается не более чем псевдонимом государственной машины как таковой, для которой неконвенциональные методы политической борьбы, военных действий или какого-то другого насилия с некоторых пор стали настолько насущной необходимостью, что государство оказалось готово делиться своей монополией на это насилие с одним отдельно взятым поваром. Но двусмысленный статус Пригожина, основанный на допущении о его максимальной приближенности к Путину, не позволяет всерьез считать его самостоятельным субъектом, обладающим собственными интересами и полномочиями. Разумеется, он действует исключительно в интересах верховной власти, беря на себя ту ответственность, которую власть по многим причинам не может нести сама. И в этом случае фигура Пригожина оказывается абсолютно технической, почти выдуманной, и главная ее функция – смягчить шоковое впечатление от прямой связи между властью и смертью. Как нефтью ведает Игорь Сечин, духовностью – Тихон Шевкунов, а государственными подрядами – семья Ротенбергов, так и смерть оказывается не более чем одной из отраслей в сфере государственных интересов, а общепризнанный министр по делам смерти – Евгений Пригожин. В этом смысле не имеет вообще никакого значения его реальная вовлеченность во все сюжеты, так или иначе связываемые с его именем – от расстрела журналистов в Африке до укола Сергею Мохову. И кстати, если вспомнить, что Мохов с его «Археологией русской смерти» претендует на роль бесспорного авторитета в смертельных вопросах, покушение на него выглядит как попытка устранить конкурента, потому что с некоторых пор в России за смерть «отвечает» именно Пригожин.

Общепризнанный статус «кремлевского повара» как главного по вопросам смерти систематизирует тот хаос, который был бы данностью, если бы в общественном сознании не было вот этой фигуры, каждый раз возникающей в самых трагических эпизодах российской реальности 2018 года. Спустя годы о путинской эпохе и будут вспоминать именно как о времени Пригожина, потому что только эта фигура эксклюзивно привязана к нашему настоящему – своего Пригожина не было ни в 90-е, ни при царе, ни при Сталине, никогда вообще. Он возник сейчас именно как посредник между властью и смертью – во многом потому, что именно нынешняя власть оказалась первой, кто нуждается в таком посредничестве.

В этой части нашей программы я хотел поговорить об урбанизме и даже подготовил соответствующую речь, которая заканчивалась словами «да, наверное, уже стоит признать, что в России, к сожалению, урбанист по умолчанию — это такой самодовольный идиот, сидящий на государственных заказах» — это я про девушку из «Стрелки», которая неудачно выступила по поводу пенсионеров. Но тут случился скандала с главредом «Медузы» Иваном Колпаковым, которого отстранили от работы в связи с «неподобающим поведением» или, как уточняет ВВС, в связи с харассментом, и девушка из «Стрелки» может сказать спасибо Колпакову — про него интереснее, чем про урбанизм.

«Медузу» есть за что любить и есть за что не любить — вот это сочетание очень сильных журналистских работ с, так скажем, дурным характером, дает интересный эффект. Вот я не знаю, как я на самом деле отношусь к «Медузе», я ее с удовольствием читаю, конечно, но она очень часто меня бесит вот этой своей поучающей интонацией, права на которую ей никто не давал. И кстати, сам Колпаков был у нас на скайпе два года назад, когда меня разозлило, как «Медуза» выпустила специальную передовицу на тему того, как непрофессионально «Новая газета» написала о, если помните, «синих китах». Вот я хотел сказать тогда Колпакову, что права поучать журналистов «Новой», да и вообще кого угодно, у «Медузы» нет, но мне очень нравится выражение «права не дают, права берут», и стоит признать, конечно, что «Медуза» это свое право взяла, и ей никто не смог возразить.

В скандале с депутатом Слуцким «Медуза» выступала против харассмента чуть ли не активнее всех, и враги сейчас злорадствуют, что вот, выступали, ну а сами-то каковы. Однако враги предсказуемы — особенно если «Медуза» для них просто одно из, как они нас, и «Дождь» тоже, называют, «оппозиционных СМИ», хотя это очень неточно, конечно. Гораздо интереснее совершенно неожиданная волна таких очень эмоциональных высказываний, что попробуйте только сказать плохое слово про Ваню, он хороший, и не надо на него нападать. Вот в западном «ми ту» такое непредставимо, а у нас есть. Я вообще не люблю, когда среда относится к своим и к чужим с разной меркой, да и Колпаков мне скорее не свой, мы очень шапочно знакомы, и я совсем не его фанат. Но, сильнее, чем «Медузу», я не люблю вот эту левацкую кампанейщину, которая, наверное, оправданна на современном Западе, но у нас, в стране комсомольских собраний, она, может быть, уже невозможна. Об этом моя колонка для Republic.

Пока отстранение Ивана Колпакова остается временным (до заседания совета директоров; оказывается, у маленькой «Медузы» есть совет директоров!), у скептиков есть основания предполагать, что через несколько дней главный редактор «Медузы» вернется на свое место, и скандал закончится. Но вне зависимости от того, уйдет Колпаков окончательно или нет, это все равно производит впечатление игры, пусть и с самым серьезным выражением лица – в конце концов, и про Мамаева с Кокориным до сих пор неясно, закрыта для них дальнейшая футбольная карьера или нет. Но «Медуза» – даже не футбол, в игру «Медузы» играет только сама «Медуза», и нет даже хотя бы еще одного издания, которое официально признавало бы право «Медузы» на то, чтобы задавать стандарты, и следовало бы им. Этика, которой следуешь ты один – это такое чудачество или сектантство, за которым окружающие наблюдают пусть и с любопытством, но не всерьез, если это сектанство не несет прямой угрозы им самим. А поскольку единственная угроза, которая исходит от «Медузы» – это риск того, что Галина Тимченко наорет на тебя в фейсбуке, то ситуация в «Медузе» и воспринимается не вполне всерьез. Люди играют в «как на Западе», люди следуют правилам, ими самими же для себя придуманным, и даже в формулировке «неподобающее поведение» сквозит прежде всего фирменное медузовское самодовольство, а вовсе не трагизм, обязательный для оригинального #MeToo. Неудивительно, что на таком фоне нет, кажется, вообще ни одного сколько-нибудь громкого голоса, который всерьез бы обличал разоблаченного рижского Вайнштейна с позиций #MeToo (все обличители, которые есть, топчутся на привычных лоялистских схемах типа «они против власти, а сами ничем не лучше») – наоборот, в поддержку Колпакова образовался непредставимый в оригинальном #MeToo флэшмоб, доказывающий прежде всего особенности российских общественных отношений – до западной большевистской принципиальности мы, даже самые прогрессивные, еще не доросли и проклинать своих друзей и знакомых на основании туманных обвинений в домогательствах еще не научились.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции