Кашин и методология Кремля: казенная скорбь, будни коррупционеров и толерантность по-чеченски

Теракт в Петербурге перевесил все остальные события этой недели, и вечное противопоставление бордюра и поребрика как-то само собой перекинулось на на этот трагический сюжет — Москва не раз переживала террористические атаки, ее опыт в этом смысле огромен, а на Петербург нападают впервые — тут можно много говорить о разнице в поведении москвичей и петербуржцев, но это, мне кажется, будет спекулятивно. Например, в эти дни многие вспоминали тех легендарных таксистов, которые после терактов на Лубянке и в Домодедово задирали цены. Я тогда работал непосредственно на Лубянке (не в ФСБ, а на месте теракта), видел много всего, включая какие-то совсем страшные вещи, а единственное, чего не видел — как раз таксистов, которые бы пытались нажиться на человеческой беде. О таксистах я узнал из новостей федеральных телеканалов, и когда этих таксистов осудил сам патриарх Кирилл, я уже перестал сомневаться, что это не факт объективной реальности, а такая медийная игра, подменяющая городской легендой реальные вопросы и реальные проблемы. Поэтому не очень корректно говорить сейчас, что в Москве после терактов люди друг на друге зарабатывали, а в Петербурге все человечнее и честнее — даже если это так, у нас нет об этом достоверных данных, и можно говорить только о том, что после московских терактов пропаганда раздувала проблему таксистов-рвачей, а тут не раздувала.

Но в чем действительно разница между Москвой и Петербургом — Москва это глобальный мегаполис, а Петербург нет, это просто город, пусть и самый прекрасный на свете. Недавно много шума наделали слова мэра другого глобального мегаполиса, Лондона — Садик Хан сказал, что теракты это неизбежность жизни мегаполиса, и избежать их нельзя. Это, наверное, действительно очень циничные слова, но к Москве они, к сожалению, применимы, а к Петербургу — точно нет, и, наверное, именно поэтому удар по Петербургу кажется сейчас гораздо более болезненным, чем прошлые московские взрывы, хотя я понимаю, что сравнивать нельзя.

Есть такая поговорка из французской литературной классики — что все французы парижане, даже те, кто не живет в Париже. Все русские точно так же москвичи, но и петербуржцы тоже, и эта беда случилась в нашем городе, даже если мы в нем не бываем.

А о таксистах наша пропаганда в эти дни не говорила — у нее с некоторых пор новая любовь, неправильно скорбящие. На этот раз в этой роли не повезло оказаться мне, я написал сразу после взрыва неосторожный твит, вспомнил о скандале с Исаакиевским собором, и это многих задело, я извинялся и написал по этому поводу целую большую колонку, которая вышла на сайте Знак.

Когда есть эталонная беда, все остальное на ее фоне меркнет, теряется, но это ведь не значит, что все другие, «малые» беды, не имеют значения.

К «малым» бедам без натяжки можно отнести и тоскливое позднесоветское прозябание «великого города с областной судьбой», и невзоровский инфернальный Питер восьмидесятых-девяностых, когда нищета и бандитизм превратили бывшую блистательную имперскую столицу в помесь гангстерского Чикаго и пиратского Могадишо. И последняя из этих бед — самая свежая, когда воцарившиеся в городе набожные временщики начали, пользуясь своей властью, делать из него что-то совсем несусветное с казаками и «православными активистами». В городе Милонова нет ни Ленинградской симфонии, ни «Русского альбома», ни «Медного всадника», есть только циничная комса и отставные чекисты, на каком-то основании решившие, что этот город принадлежит им. Кульминацией этой беды стала, конечно, передача Исаакиевского собора — нет, не церкви, а митрополиту Варсонофию, церковному чиновнику из Мордовии, ставшему в полтавченковском Петербурге влиятельным неформальным политиком наподобие «ночных губернаторов» в девяностые. Эти события, даже без туманных разговоров о метафизике и о разбуженной злой силе, теперь навсегда встанут рядом в календаре — отъем у города его главного храма и взрыв в метро. Это самые значительные события петербургской истории 2017 года, и хочется надеяться, что ничего третьего к ним до конца года не прибавится.

Ну и неизбежное в наших условиях последствие теракта — массовая скорбь, стихийная и организованная, которая, как всегда у нас бывает, часто входит в противоречие с реальным настроением общества. Давным-давно, в начале нулевых, нам, тогдашним журналистам, казалось, что страна переживает самое драматичное закручивание гаек с советских времен — среди прочего стоит вспомнить принятый в июле 2004 года закон о митингах, обязывающий заявителей массовых мероприятий подавать заявку за десять дней до митинга. Было понятно, что эта мера направлена на борьбу с оппозицией, но первой жертвой этого закона стала совсем не оппозиция — через два месяца после того, как закон вступил в силу, случился Беслан, и власти потребовалось срочно устроить митинг солидарности.  И я тогда писал об этом в «Коммерсанте» — получалось, что заявка на этот митинг была подана еще до теракта, и организаторы комично оправдывались, что имели в виду терроризм как таковой, просто вот такое грустное совпадение случилось.

Сейчас — все то же самое. Тот же «Коммерсантъ» написал о назначенных на субботу митингах против террора в Москве и регионах, и организованная скорбь с нарушением закона о митингах очень многих возмутила — до такой степени, что исправлять ситуацию пришлось вполне лоялистским кругам. Главред радиостанции «Говорит Москва» Сергей Доренко, прямо как Мустафа Найем в свое время, предложил своим поклонникам выйти безо всякой казенщины собраться на Манежной в четверг. Чем все это кончилось — об этом мы еще поговорим, а непосредственно перед митингом я на сайте Репаблик написал колонку о том, почему у Кремля не получается организованная скорбь.

Российские власти умеют и любят организованно выводить на улицы большие массы людей – как минимум со времен митингов за Путина на Поклонной горе в начале 2012 года технология отработана и отлажена, и совсем недавно, в очередную годовщину присоединения Крыма, большой казенный митинг по этому поводу проводился на Воробьевых горах – чем-то таким, вероятно, и должны были стать субботние акции солидарности с Петербургом. Но отлаженность митингового стандарта сыграла с властью злую шутку – вероятно, никто не подумал об уместности применения казенных ритуалов к реальной человеческой беде и реальной, совсем не казенной солидарности, проявленной в эти дни людьми в Петербурге. К тому же по закону митинг должен быть заявлен за десять дней до его проведения, и если власти говорят о согласованных акциях в субботу, то это значит, что либо митинги планировались еще до терактов, либо они проводятся с заведомым нарушением закона. Финальный штрих к скандалу добавили уже привычные объявления на сайтах, где собирают массовки для кино, рекламы и митингов – участников антитеррористических субботних акций, как быстро выяснила пресса, набирали и там.

Стало вдруг ясно, что привычная казенная технология не просто не помогает, но и вредит – сочетание действительно болезненной темы (теракт) и недавнего ренессанса уличной политики, позволяющего сопоставить митинговые умения власти с умениями ее оппонентов, превратило бы субботние митинги в очевидный провал Кремля, у которого даже реальный массовый запрос на скорбь и солидарность превращается в позорную показуху с платной массовкой и поддельными разрешениями на митинг.

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,

свершив предательство свое,

считал, что делает карьеру,

а между тем губил ее.

За осознание планеты

шел Галилей один на риск.

И стал великим он... Вот это

я понимаю - карьерист!

Итак, да здравствует карьера,

когда карьера такова,

как у Шекспира и Пастера,

Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?

Талант - талант, как ни клейми.

Забыты те, кто проклинали,

но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,

врачи, что гибли от холер,-

вот эти делали карьеру!

Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.

Их вера - мужество мое.

Я делаю себе карьеру

тем, что не делаю ее!

Восклицательный знак в конце (а там именно восклицательный знак) и вообще такой ненавязчивый переход с Галилея на себя — ну да, в этом, наверное, был весь Евгений Евтушенко, слишком простой для нашего времени, слишком счастливый для времени советского и слишком знаменитый, чтобы любовь к нему не вызывала неловкости. Мне сейчас кажется, что это был мой любимый поэт, у меня есть даже документальные доказательства — я иногда цитировал его строчки в колонках, и несколько колонок написал о нем самом. Мы не были знакомы, несколько раз созванивались, я хотел взять у него интервью, но каждый раз он, как такой плохой пиарщик, говорил мне, что лучше даст интервью через полгодика, когда у него будет вечер в Политехническом, а мне через полгодика было не надо, и интервью у него я так и не взял. Последний раз я его видел на похоронах Андрея Вознесенского — он читал посвященное ему стихотворение, конечно, гораздо более слабое, чем классический Евтушенко, которого я знаю наизусть, но, пожалуй, это было самое сильное поэтическое впечатление в моей жизни, потому что никогда больше я не был свидетелем тому, как один поэт провожает другого, и это действительно было очень мощное зрелище. Последним, если так можно выразиться, медийным успехом Евгения Евтушенко был вышедший три года назад первоканальный фильм о нем в трех сериях. Главная серия была последняя, о конфликте с Иосифом Бродским, и этот сюжет, помноженный на поражающую силу Первого канала, канонизировал Евтушенко именно в этом статусе проигравшего соперника Бродского. Я не уверен, что это справедливо, но мне кажется, что после смерти Евгения Евтушенко что-то изменится, и его плохо скрываемая мечта стать великим русским поэтом сбудется именно теперь, когда его уже нет. Это грустно, но это лучше, чем то, что было до сих пор, хотя, наверное, здесь уже я выступаю как плохой пиарщик — но, думаю, сам Евтушенко меня бы понял. Свой некролог о нем я написал для Репаблика.

И сейчас, если отстаивать его значение, то втаскивать в великие поэты (а вопрос стоит именно так – его надо втаскивать, прилагая к этому усилия) Евтушенко придется через учебник истории, а не через литературоведческие монографии. Ключевые точки здесь понятно какие. Сопоставимый по звучанию и политическому значению с самим «Иваном Денисовичем» антисталинистский текст – напечатанные накануне Карибского кризиса на первой полосе «Правды» «Наследники Сталина», которые в любом случае навсегда остаются фактом национальной истории – это было, и этого не вычеркнуть.

Не вычеркнуть, разумеется, и «Бабий Яр»  – первое в СССР громкое высказывание о Холокосте, услышанное всем миром и даже положенное на музыку Шостаковичем. А если говорить о советском вторжении в Чехословакию, то лучшей и самой очевидной литературной иллюстрацией к соответствующей главе учебника истории станет «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета». Есть корпус вполне некрасовской гражданской лирики. «Какие стройки, спутники в стране, но потеряли мы в пути неровном и двадцать миллионов на войне, и миллионы на войне с народом», – 1965 год, и называл ли кто-нибудь раньше сталинизм войной с народом? «По-немецки овчарки рычали на отечественных поводках», – нуждается ли эта, тех же лет, строчка в пояснительных сносках сейчас? И можно ли вычеркнуть из истории вот этого Евтушенко на том основании, что его было модно не любить в последние сорок лет его жизни?

Четвертый за полтора года арестованный губернатор — это уже рутина, это скучно, и арест главы Удмуртии Александра Соловьева вообще не стал сенсацией — он медийно проиграл даже не петербургскому теракту, а назначению преемника, об Александре Бречалове, чья карьера теперь уперлась в Удмуртию, писали больше и эмоциональнее, чем об аресте Соловьева. Соловьев не был всероссийской звездой, как Никита Белых, о нем не рассказывали шокирующих коррупционных подробностей, как об Александре Хорошавине, и не было криминальной саги о большой ОПГ, захватившей регион, как в случае с Вячеславом Гайзером. Сугубо удмуртский крепкий хозяйственник, многолетний начальник местного автодора, человек из команды своего предшественника Волкова, которого в Удмуртии называли, конечно, Волчарой, потому что удмуртская власть — о ней вообще мало чего можно сказать, и точно нельзя сказать, что народ ее как-то любил. Можно было бы пофантазировать, что арестовывая Соловьева, федеральные силовики и власть вообще решили ответить на вошедший в моду массовый антикоррупционный запрос, достигший пика в связи с кампанией про «Димона», но нет же — это просто такая живущая уже сугубо своей жизнью практика силовиков, когда зазевавшихся губернаторов одного за другим выдергивают из номенклатуры, а остальные крестятся, радуясь, что на этот раз пришли не за ними. Все шутки про новый тридцать седьмой давно вышучены, но это же на самом деле главное свойство тридцать седьмого года — вот такая обыденность, когда кого-то арестовали, и ты пожимаешь плечами — а что еще интересного происходит?

Об аресте уже бывшего главы Удмуртии — моя колонка для Дойче велле.

Соловьева обвиняют в получении взятки размером 139 миллионов рублей от организаций, строивших мосты через реки Каму и Буй в городе Камбарка. Как объясняет СК, за эти деньги Соловьев гарантировал мостостроителям своевременную оплату их работ и снабжение их стройматериалами. На таком сюжете не напишешь детективный роман - описание преступлений Соловьева больше похоже на производственную сагу из жизни руководителя депрессивного региона.

Два миллиона долларов - сумма немалая, но и не поражающая воображение. Вряд ли в России есть чиновники уровня Соловьева, которые не держали руках такие суммы - непонятно как заработанные, но понятно, что неизбежные в их положении, когда ни один чиновник такого уровня, как все понимают, не живет на одну свою зарплату.

И пафос разоблачения очередного коррупционера, звучащий в сводках СК, выглядит довольно фальшиво. Соловьеву просто не повезло, как не повезло и его предшественникам - с некоторых пор государственная машина старается регулярно поедать некоторых своих представителей, решая аппаратные задачи силовых ведомств и реализуя их постоянно растущие политические амбиции.

Не главный, но самый драматичный сюжет этой недели — преследования геев в Чечне. Первой об этом написала «Новая газета», а ей у нас в последнее время, особенно после истории с «синими китами», верить не очень модно, в «Снобе» был анонимный монолог гея из Чечни, сумевшего убежать из России и тоже рассказывающего всякие ужасы, и тут тоже хочешь верь, хочешь не верь — жанр анонимного монолога у нас тоже заезжен и дискредитирован, мало ли что там журналисты пишут, без имени это не всегда убедительно. В общем, ко всем этим ужасам — а речь шла о том, что геев пытают в секретной тюрьме и даже убивают, — ко всем этим ужасам можно было бы относиться со сдержанным недоверием, если бы не реакция официальных чеченских лиц, которые так интересно опровергали публикации прессы, что фактически их подтверждали, и главным героем этого сюжета стала кадыровская правозащитница Хеда Саратова, которая сначала сказала, что общество не осудит членов семьи, которые убьют своего сына, если он гей, а потом взяла свои слова обратно с такой формулировкой, что давала этот комментарий, будучи невменяемой, потому что сама мысль о том, что в Чечне могут быть геи, сводит с ума. Собственно, это основная линия чеченских официальных опровержений — геев у нас не убивают, потому что у нас их нет. И это, в общем, никак не противоречит тому, что пишет «Новая».

Каждый раз после очередных жутких новостей из Чечни я считаю своим долгом напомнить всем, что Чечня — это Россия. В этот раз я тоже не стал изменять себе и написал об этом в «Снобе».

Трудно сказать, когда именно это произошло, но сейчас, весной 2017 года, Чеченская республика уже окончательно превратилась в такое особое место, которое уже ничем не может ни удивить, ни шокировать остальных россиян. Если завтра в горах Чечни высадятся инопланетяне, и Рамзан Кадыров начнет постить селфи с ними у себя в инстаграме, общественное мнение скажет: «На это у них деньги есть» — и перейдет к более интересным новостям. Это грустно, потому что само существование внутри России такого анклава с такими нравами и порядками по-хорошему — главная политическая новость каждого дня, имеющая гораздо большее значение, чем любой московский политический сюжет. Нельзя забывать, что мы все соотечественники Хеды Саратовой, и ее «общество не осудит» об убийствах — это факт российской, а совсем не инопланетной общественно-политической реальности.

Антитеррористическая акция на Манежной — это провал или успех? Новости и социальные сети полны сообщений о платной массовке и о том, что разных людей на этот митинг свозили толпами в обязательном или добровольно-принудительном порядке, то есть вместо того искреннего массового порыва, к которому призывал Сергей Доренко, первым написавший о том, что надо собраться на Манежной в пять часов вечера в четверг, получился стандартный казенный митинг наподобие тех, которые у нас устраивают в годовщину присоединения Крыма. Более того, о том, что митинг будет именно таким, казенным и фальшивым, еще во вторник писал «Коммерсантъ», только тогда речь шла о субботе, а не о четверге, и то, что началось после этого, выглядело как попытка преодолеть казенщину — инициатива Доренко, выступления поддержавших его звезд шоу-бизнеса и так далее. Новый идеолог «Единой России», бывший телеведущий Евгений Ревенко написал, что выйдет на Манежную вне зависимости от того, как и кем организован митинг — обычно такие посты пишут оппозиционеры, и эта риторика в исполнении статусного единоросса производила сильное впечатление. Не менее сильное, чем утечка из Петербурга, где тоже речь шла о несогласованной акции — по слухам, губернатор Полтавченко сказал, что страховкой от полицейского разгона будет его участие, и если что, он сам с народом пойдет под дубинки.

То есть все выглядело так, будто на наших глазах рождается какой-то новый стиль государственный массовых акций и кремлевского политического менеджмента вообще. Читатель ждет уж рифмы «методологи» — да, конечно, Сергей Кириенко работает в соответствующем кремлевском кабинете уже довольно давно, и от него все ждут чего-то нового, во-первых, потому, что он когда-то был либералом, и во-вторых — потому что он методолог. Это такое таинственное слово, за которым, может быть, ничего и нет, как слово «макгаффин» в классическом кино — нечто таинственное, вокруг чего крутится вся интрига, но сам макгаффин при этом никакого значения не имеет, просто такое условие игры. И вот в нашей современной политике условие игры — считать Кириенко методологом, то есть носителем какого-то эксклюзивного знания, которое в критический момент обнаружит его абсолютное превосходство над остальными игроками.

Трюк с народной инициативой в исполнении Доренко в эту концепцию вполне укладывался, а тот митинг, который мы в итоге увидели — нет. То есть все выглядит так, что Кириенко попытался сделать что-то методологически непозорное, но кремлевская инерция оказалась сильнее его, и отлаженный еще Вячеславом Володиным и Владиславом Сурковым механизм перемолол и выплюнул всю методологию. Хотели сделать красиво — а вот не получится, потому что сайт «массовки» и «явка обязательна», и певица Валерия на сцене — это наша традиция, и мы ее храним, и не надо идти против традиций.

У меня есть версия, что в России всерьез быть политологом невозможно в принципе, потому что люди во власти по умолчанию скрывают свои реальные цели и мотивации, мы никогда не знаем, чего они хотят на самом деле, и то, что кажется нам кризисами, на самом деле вполне может быть блистательными победами, а независимых критериев оценки их успехов и провалов просто нет — не ссылаться же на итоги выборов или на вциомовские опросы. Мы даже до сих пор не знаем точно, наказан или поощрен Володин переводом в Госдуму — есть разные версии на этот счет, и они одинаково достоверны и недостоверны. С митингом на Манежной все то же самое — на первый взгляд, его можно считать провалом Кириенко, но ведь можно и не считать.

Любой новый руководитель, которому в наследство досталась команда и структура, сформированная его предшественниками, очень часто бывает заинтересован в том, чтобы эти команда и структура в самом начале совместной работы совершили какой-нибудь обидный провал, который позволит избавиться от них не просто потому, что хочется, а потому, что они не справились. У Михаила Горбачева так было с брежневским генералитетом — старые маршалы и генералы почти открыто были недовольны перестройкой, но убирать их было некуда и не за что, приходилось с ними сосуществовать. Но когда на Красной площади на своем самолетике приземлился немецкий турист Матиас Руст, Горбачев с удовольствием отправил на пенсию все высшее военное руководство во главе с министром обороны маршалом Соколовым, и никто не возражал, потому что ну в самом деле — люди не справились, не получилось у них. Сейчас можно предположить, что по итогам митинга на Манежной — пусть не сразу, пусть в течение какого-то времени, — из Кремля куда-нибудь денутся остатки володинской команды, и если это случится, то это и будет настоящая методология, а провальный казенный митинг окажется настоящей серьезной победой Сергея Кириенко.

«Саша умер, Бога нет», — короткий и страшный пост писательницы Анны Старобинец, жены писателя Александра Гарроса, который последний год на наших глазах боролся с болезнью, но не поборол и умер в четверг в израильском госпитале. Соавтор культового романа нулевых «Серая слизь», многолетний редактор отдела культуры журнала «Эксперт» — еще того, прежнего, — и всеобщий знакомый, даже немножко мой, мы несколько раз виделись и общались в каких-то компаниях, и Гаррос был очень хороший и интересный, и я не могу поверить, что его больше нет. Не знаю, что нужно говорить в таких ситуациях, просто очень, очень грустно. Герой Григория Горина говорил — «Господи, как умирать надоело», — и сейчас тот случай, когда под этими словами хочется подписаться. Это программа Кашин гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю на Дожде.