Кашин и Левиафан: тупик русской левой идеи, что не доказало расследование в ЦАР и странная Россия Парфенова

Первую передачу нового года начинаем с подведения итогов прошлого — на нашем сайте уже в пятый раз прошло голосование по выбору журналиста года, это наша такая традиция еще из тех времен, когда «Кашин гуру» было не программой на Дожде, а моим сайтом в доменной зоне .guru. Понятно, что к любым голосованиям в интернете нужно относиться скептически, но нам, мне кажется, повезло, и соавторами голосования с самого начала стали те люди, имена которых были в списке — они агитировали за себя, привлекали свою аудиторию, и получилось такое довольно честное и, повторю, ставшее традицией голосование, выглядящее довольно эффектно на фоне тусовочных премий, которых сейчас много. Первыми журналистами года у нас стали Дмитрий Стешин и Александр Коц, военкоры «Комсомольской правды», которые, как вы понимаете, поддерживали Донбасс и «русскую весну», не вылезали оттуда и не скрывали своих симпатий — это 2014 год. А уже через год победителем стал тоже донецкий военкор, но, условно говоря, с другой стороны — Павел Каныгин из «Новой газеты», человек, благодаря которому российское официальное «их там нет» превращалось в конкретные имена и судьбы, и, слава Богу, в возвращения домой. Два первых голосования — уже факт истории в том смысле, что для российского общества донецкая война, во многом благодаря медиа, закончилась именно в 2015 году, и дальше, как бы это ни звучало, мирная жизнь. Журналист 2016 года — Илья Варламов, эталонный человек-СМИ, до сих пор лидирующий в этом жанре и в этом формате и как раз примерно тогда же, в 2016-м, вырвавшийся из своей урбанистской резервации и ставший журналистом «общего интереса», очень хорошим и вполне независимым. Журналистом-2017 у нас стал, разумеется, Юрий Дудь, и, видимо, это уже тренд, потому что и в ушедшем 2018 году журналистом года у нас стал, немного опередив Дудя, его последователь, человек из YouTube — Леонид Парфенов.

Я нарочно сейчас так странно формулирую, потому что вы понимаете, что словосочетанием «последователь Дудя» Парфенов не описывается, эти слова приходят в голову в связи с ним в последнюю очередь. Просто да, как-то нужно, мне кажется, смягчить вот эту драму, в которой человек, во многом создавший нынешнее российское телевидение — его язык, его голос, его интонацию, — в прошлом году стал видеоблогером-дебютантом, и это как бы спорная (а на самом деле нет) тема, спорный вопрос — что это, историческое поражение старого телевидения или прорыв великого журналиста старшего поколения в то пространство, которое принято считать молодежным. В нашем голосовании есть традиция — такая вполне фирменная, о каждом победителе я пишу специальный текст, мы его сейчас будем цитировать, и в своем тексте о Парфенове я нарочно описал его победу на примере, который может быть понятен, наверное, не только ему одному, но почти — на примере советских толстых журналов шестидесятых, мне важно было, чтобы в этом тексте на, как я уверен, неприятную и болезненную для Парфенова тему был зашифрован персональный привет именно ему, а по советской культуре он в России давно главный и самый разбирающийся.

Сейчас скажу такую почти отвлеченную, но тоже спорную вещь, я не очень давно к ней пришел и до сих пор в ней не до конца уверен. Но, по крайней мере, сейчас мне кажется, что во всех конфликтных историях, драмах, коллизиях нужно исходить не из правил, не из норм, а из людей, которые и есть критерий всего. Вот Парфенов — понятно, что великий человек, талантливый, гениальный, какой угодно. И вот его и ставим в центр всего — если существующий порядок вещей позволяет ему нормально себя чувствовать, работать, жить, то порядок вещей правильный, хороший. Если не позволяет — неправильный, плохой. Здесь нужен определенный ответ, и я даже рад, что его нет — вроде бы Парфенов много лет лишен возможности всерьез заниматься той журналистикой, на которой мы когда-то росли, с другой стороны — он за эти годы снял несколько по-настоящему сильных исторических и биографических фильмов, и это еще вопрос, что лучше — вот эти фильмы, или если бы он раз в неделю делал свою передачу о новостях, которая устаревала бы через неделю, ничего осязаемого после себя не оставляя. В общем, если мы ставим Парфенова в центр всего, то мы не знаем, хорошо устроена Россия или плохо. Она точно устроена странно — и вот об этой странности моя, назовем ее так, парфеновская речь — она опубликована на сайте Дождя.

Журналист 2018 года — Леонид Парфенов. Победа заслуженного классика — это плохая новость для современной журналистики

Кашин.Гуру

К событиям затянувшейся праздничной недели. Понятно, что главное случилось в Магнитогорске, и, наблюдая за жуткими новостями новогодних дней, я, видимо, по причине профессиональной деформации думал вот о чем. У нас уже давно научились и мастерски это практикуют — научились такому медийному трюку, когда общественное внимание перефокусируется на какую-нибудь второстепенную вещь. Как в дни терактов в новостях, если помните, возникали полумифические таксисты, задирающие цены для несчастных людей, или как прошлой весной, когда была «Зимняя вишня», в новостях были какие-то украинские пранкеры, распускавшие слухи о якобы реальном очень большом количестве погибших — когда есть какой-то побочный сюжет, общественная ярость и боль не концентрируется в одной точке, и вдруг вообще оказывается, что о таксистах и пранкерах спорить интереснее, чем о том, кто виноват и кто за случившееся должен ответить. Это действительно уже давний и почти безотказный трюк, и я ждал, кто будет таксистом в этот раз.

Вообще таксистами оказались журналисты — в Челябинской области с медиа гораздо лучше, чем в том же Кузбассе, независимая пресса там есть, и она с первого дня писала, ссылаясь на источники, о версии теракта в Магнитогорске, и, соответственно, охранительные медиа и соцсети в праздничные дни написали очень много букв насчет того, что журналисты пиарятся на трагедии, что раскачивают лодку и так далее.

И был еще один спор, который устроила Екатерина Винокурова — вы ее знаете, она не раз бывала у нас в эфире, сейчас она член СПЧ, но она же журналистка издания «Знак», которое было одним из тех СМИ, писавших о версии теракта. И, не знаю, нарочно или нет, Катя в эти дни писала о Магнитогорске с такого неожиданного ракурса — вот, пострадали самые бедные люди в самом мрачном городе, а в России столько богатых, которым ничего не стоит купить им новую квартиру, почему же они ее не покупают.

Дальше, уже без Кати, а просто в стихии этого спора антигероем медиа и телеграм-каналов стал владелец Магнитогорского металлургического комбината Рашников — вот, у него яхта, а в его городе люди взрываются. Я читал эти споры и, хотя тоже не так чтобы люблю российских олигархов, у меня сводило зубы от фальшивости самой постановки проблемы — ну какие богатые, какие олигархи в 2019 году? Тот же Рашников — это в чистом виде уходящая натура, человек из девяностых, когда-то приватизировавший этот комбинат, а теперь сосуществующий с новым поколением не олигархов, а людей, так или иначе представляющих в бизнесе интересы власти. Типичный миллиардер сейчас — полковник Захарченко, человек, которого никогда не было в списке «Форбса», и о котором никогда не напишут историю успеха, там нет успеха, там служба вперемешку с криминалом.

В это упирается каждая попытка актуализировать тему социальной справедливости, запроса на социальную справедливость, тема левых ценностей — уже сколько лет все пытаются, а ни у кого не выходит. А почему не выходит? А потому что поведение, естественное для капитализма, в наших условиях оказывается неестественным — у нас ведь не совсем капитализм, у нас что-то такое полуфеодальное, и вместо тех рыночных игроков, в противостоянии с которыми и рождается левая идеология и левое движение — вместо них у нас власть. Вот об этом моя колонка как бы по мотивам Магнитогорска, а на самом деле — по мотивам вложенного в этот сюжет спора о богатых, их социальной ответственности и о социальной справедливости, которой России сегодня объективно не хватает.

Чтобы всерьез говорить о потенциальном конфликте между богатыми и бедными в России, потребуется еще одно допущение – что в России есть какой-то влиятельный класс сверхбогатых частников, готовых ради своих сверхприбылей эксплуатировать трудящихся, выжимая из них все жизненные соки.

И это допущение уже действительно будет заведомо фантастическим, потому что такого влиятельного класса в России нет. Есть единицы, пережившие свое время и давно уже думающие не столько о сверхприбылях, сколько о собственных отношениях с государством – чтобы оно не отобрало, не посадило, позволило однажды продать актив и уехать. В современной России именно государство – главный помещик и главный капиталист, а то, что за почти тридцать постсоветских лет могло стать «старыми деньгами», по мере огосударствления всей российской реальности стало очень условной сущностью, практически лишенной всех прав и возможностей, которые и делают капиталиста капиталистом. Нет ни волков, ни акул, вместо них – один Левиафан.

Честная антикапиталистическая риторика в России уже сейчас может быть только антигосударственной. «Отобрать и поделить», если произносить эти слова всерьез, может подразумевать только «отобрать у государства» – больше отбирать давно уже не у кого, все давно отобрано. Когда не осталось или почти не осталось настоящих капиталистов из марксовой книги, бороться с капитализмом невозможно. Запрос на социальную справедливость, который в обществе наверняка существует и всегда существовал, в условиях, когда единственным настоящим источником и социальной справедливости, и социальной несправедливости будет государство – этот запрос превращается в банальную политтехнологию. Если люди хотят справедливости, о справедливости будет говорить власть – собственно, и все. Любая критика богатых сейчас лицемерна, потому что их не существует как субъекта. Дело не в том, что левым быть неприлично, неправильно или нечестно. Дело в том, что левым в России быть невозможно – слева государство, и справа государство, государство везде, больше тут никого нет.

На этой неделе проект «Досье», финансируемый Михаилом Ходорковским, опубликовал итоги, — вероятно, промежуточные, — своего расследования убийства Орхана Джемаля, Александра Расторгуева и Кирилла Радченко в Центральноафриканской республике. Там, если коротко, речь идет о местных жандармах, связанных со структурами «путинского повара» Пригожина — эти жандармы следили за нашей съемочной группой, были на месте ее убийства вскоре после него, ну и поскольку контакты так и не найденного до сих пор фиксера Мартина парням дал журналист пригожинского СМИ Кирилл Романовский, то, — комментаторы пишут об этом открытым текстом, — речь может идти о целенаправленном заказном убийстве российских журналистов по инициативе влиятельных россиян с интересами в ЦАР. Я не говорю сейчас, что по инициативе Пригожина, просто из тех соображений, чтобы он меня не засудил, но смысл примерно такой.

Сейчас немного отвлекусь, как у нас принято, на себя, и скажу — не знаю, хвастаются ли такими вещами или стесняются, — но вот такой факт: весь пакет материалов, часть которых был опубликован в этот четверг, попал мне в руки где-то за неделю до нового года. Моей какой-то особой доблести тут нет, люди из «Досье» давали эти документы многим журналистам под эмбарго, чтобы как раз в четверг вышли статьи. Я получил эти бумаги от одного из коллег, которому их давали под эмбарго, то есть из вторых рук, не из самого «Досье». Он мне отправил архив, через час спрашивает — ну как, ты читал? Я не читал, но что такое час — это ведь надо сесть, сосредоточиться. Спрашивает на следующий день — читал? Да нет, руки не дошли. А потом я уехал на каникулы, а потом новый год, а потом продолжение каникул — в общем, за почти три недели я не прикоснулся к этому архиву, хотя, честно говоря, каникулы в том числе для того и существуют, чтобы что-нибудь вдумчиво прочитать, когда тебя никто не беспокоит.

А я не захотел. Наверное, я ленив и нелюбопытен, но дело, по крайней мере, не только в этом. Нет, я не сомневаюсь, что Евгений Пригожин — ну, по крайней мере, в топе самых жутких людей нынешней России. Я верю большей части того, что пишут о Пригожине в СМИ, и прежде всего в «Фонтанке». Тут все понятно, я и сам много раз писал о Пригожине как о каком-то особенном даже по нашим меркам злодее. Летом, когда случилась трагедия в ЦАР, я называл его министром смерти, и сейчас тоже готов так назвать.

Но при этом я понимаю, что заинтересованность проекта «Досье» в том, чтобы убийцами Джемаля, Расторгуева и Радченко оказались люди Пригожина — эта заинтересованность несопоставимо сильнее, чем их заинтересованность в установлении истины. Они хотят, чтобы это был Пригожин. Это связано отчасти с тем, что вина Пригожина теоретически снимет ответственность с тех, кто из рук вон плохо организовал эту командировку, отчасти — наверняка с какими-то политическими интересами, но причины неважны, есть существенный факт: расследование, которое мы читаем, ведут люди, у которых уже есть желаемый ответ на вопрос об убийце. То есть перед нами задача с готовым ответом, под который подгоняется решение. Решение может быть верным, может быть халтурным, но оно нужно только для легализации заранее известного ответа. Это не позволяет относиться к этому расследованию с доверием. Вот что я считаю.

Моя колонка на эту тему — тоже для Republic.

Кирилл Романовский – тот человек, который дал Орхану Джемалю, Александру Расторгуеву и Кириллу Радченко телефон фиксера Мартина. Мартин, в свою очередь, дал им телефон водителя Бьенвеню Дувокама. Бьенвеню Дувокама, судя по всему, работал на жандарма Эммануэля Котофио, который, в свою очередь, постоянно контактировал с людьми Пригожина.

Жандарм Котофио – герой расследования проекта «Досье». Про жандарма – самая сильная и самая обоснованная его часть; нет оснований сомневаться, что с самого своего прибытия в ЦАР Джемаль, Расторгуев и Радченко находились под колпаком у этого Котофио и его российских покровителей. Причастности Котофио к убийству это, впрочем, не доказывает – если кто-то за кем-то следит, это не значит, что он же его и убьет, и даже не значит, что он будет в курсе убийства, это вообще ничего не значит. Эшники, которые следили за Борисом Немцовым, скорее всего, очень удивились, когда на мосту появился убийца и стал стрелять. В общем, проект «Досье» очень убедительно доказал, что за российской съемочной группой в ЦАР следили – но не более того.

Нужно, чтобы Кирилл Романовский был соучастником убийства. Чтобы телефон «фиксера Мартина» он дал Джемалю, Расторгуеву и Радченко не просто так, а в рамках сознательного заманивания российских журналистов в смертельную ловушку. Если это предположение станет фактом, в расследовании убийства журналистов появится еще одно косвенное доказательство причастности структур Пригожина к убийству. Поскольку из других доказательств пока – только слежка жандарма Котофио, причастность Романовского к убийству станет очень важным доказательством, золотым, почти решающим.

И чтобы добыть это доказательство, не нужно ехать в Центральноафриканскую республику. Не нужно делать вообще ничего. Достаточно только расчеловечить незнакомого вам молодого военкора из камрадской тусовки только на основании его места работы. Догнать, ткнуть пальцем, проорать «Убийца». И хотя обзывать незнакомого человека убийцей просто так – это странно, и люди так не делают, почему-то трудно сомневаться, что за этим-то как раз дело не станет. О Романовском никто ничего не знает, его не жалко и растоптать, правда же?