Кашин и квант милосердия: Путин неожиданно испугался пенсий, русские неожиданно извинились, а Сечин снова открыл сезон охоты на шпионов

Повышение пенсионного возраста — главная социальная тема, вероятно, всего этого года, и, поскольку речь идет о благополучии буквально всего общества, это главная политическая тема, по крайней мере, на многие месяцы вперед. Сейчас вспоминают монетизацию льгот четырнадцать лет назад, я тоже вспоминаю, я тогда много об этом писал, каждый день были огромные демонстрации против монетизации, а телевидение рассказывало о плюсах, как они это называли, «замены льгот денежными выплатами» — слова «монетизация» официальные комментаторы старались избегать, потому что это слово звучало слишком зловеще.

Понятно, что в таких сюжетах огромное значение имеют именно слова, язык, то есть власть помимо самой реформы всегда озабочена выбором слов, которые должны снизить драматизм происходящего. Мы уже слышали формулировку «продление трудоспособного возраста» — продление, то есть что-то позитивное, — но вообще главное слово в этом сюжете, как у нас часто бывает — это слово «Путин». То есть даже не так; Путин — это главное слово во всех сюжетах, так или иначе связанных с происходящим в России. Нас к этому приучали восемнадцать лет, приучили успешно, и этот путиноцентризм так или иначе уже принят всем обществом, в том числе критиками власти. А в пенсионном сюжете Путин — это фигура умолчания, и вот как раз потому, что сюжет такой масштабный, и потому, что по всей логике Путин должен быть в этом сюжете, его отсутствие в пенсионной истории выглядит наиболее впечатляюще, и чем чаще Дмитрий Песков говорит, что не надо сюда втягивать Путина, тем трагикомичнее это звучит. Когда была «прямая линия», в ней ведь даже был вопрос о пенсионном возрасте, и то, что Путин ответил на него в том духе, что это вопрос правительства, то есть ушел от ответа — это, в общем, было такое прямое заявление о снятии с себя ответственности за самую серьезную социальную проблему, которая сейчас есть. То есть Путин не решился сказать — да, это я, иначе нельзя и все такое.

Но власть у нас все равно путиноцентрична, и когда Путин вот так сам демонстрирует свою неуверенность в себе, это — именно это, а не сама реформа, — становится новостью для всей вертикали. И тут уже можно снова вспомнить о монетизации льгот, но не так, как все вспоминают, что вот, люди вышли на улицы, и власть отступила, а немножко более — ну, конспирологично, что ли. Я тогда, как уже говорил, много писал о протестах, помню самые экзотические их формы вроде митинга Героев Советского Союза возле Белого дома, и что сильнее всего бросалось в глаза — самые масштабные демонстрации льготников были организованы непонятно кем, как бы сами по себе, но что такое сами по себе, особенно в те времена, когда соцсетей, по сути, не было. Люди выходят утром из дома, а на всех мусорных баках во всех дворах наклеены листовки, призывающие выйти в конкретное время на конкретную площадь. Чьи листовки, непонятно, подписи на них нет, но понятнее любой подписи — то, что дворники почему-то эти листовки не сдирали, а может быть, даже наклеивали. Я это писал еще тогда, и до сих пор это не опровергнуто — в большинстве случаев протесты производили такое впечатление, что власти регионов не просто им не мешали, хотя вполне могли, но и всячески их стимулировали. Почему так происходило, возможно ли это сейчас, почему в «Ведомостях» источник в Кремле прямым текстом говорит, что судьба пенсионной реформы зависит от массовости протестов — об этом я написал в своей колонке для издания Republic.

Это можно назвать дестабилизацией сверху, когда повод для протестов преподносится самой властью. Но вопрос – кому преподносится. Публичных политических сил, для которых пенсионная реформа могла бы стать подарком, в стране нет. Культура социального протеста в путинской России сложилась давно, и в ее основе – консенсусное представление о том, что если не выдвигать политических требований, но быть при этом настойчивыми, то власть может вступить в диалог и пойти на какие-то уступки. Этот принцип мифологизирован и подкрепляется практикой в лучшем случае в половине громких сюжетов, но так или иначе – дальнобойщики с «Платоном», реновация, подмосковные свалки этой весной, вечные проблемы обманутых дольщиков – никогда не было такого, чтобы московским оппозиционерам (условно – бывшей Болотной) удалось встроиться в социальный протест и возглавить его. На страже аполитичного социального протеста стоят прежде всего сами протестующие, которые искренне верят, что становиться перед властью на колени и просить будет эффективнее, чем политизировать и обострять. Эталонной в этом смысле историей уже почти полтора десятилетия остается монетизация льгот, когда после нескольких месяцев протестов власть, как считается, пошла на уступки и смягчила реформу до того предела, чтобы протесты прекратились. В митингах льготников не участвовала «несистемная оппозиция» того времени, зато во многих случаях были основания подозревать местные власти в лояльном или хотя бы нейтральном отношении к протестующим – открыто спорить с федеральным центром губернаторы тогда уже не могли, незадолго до монетизации были отменены губернаторские выборы, и народное недовольство было, помимо прочего, новой по тем временам формой обратной связи между регионами и Москвой и инструментом торга внутри вертикали. И хотя вертикаль-2018 понятным образом отличается от вертикали-2005, потребность в торге с центром и в давлении на центр есть и сейчас у любого губернатора, даже если он максимально верный Кремлю молодой технократ новейшего поколения. Понятные возможности открываются и перед нелюбителями Дмитрия Медведева в федеральной власти – было бы странно, если бы они не воспользовались этой почти вслух объявленной новой уязвимостью правительства. Дестабилизация сверху, спровоцированная неуверенностью Путина, открывает возможности для борьбы прежде всего внутри системы, и все реальные участники будущей публичной борьбы вокруг пенсионной реформы находятся во власти.

Редкий случай, когда я могу выступить эксклюзивным экспертом по важной теме, и, конечно, я такую возможность не упущу. Моя буквально родина, по крайней мере, репортерская и колумнистская, парусник «Крузенштерн» оказался в центре скандала, оперативно, впрочем, погашенного капитаном, который извинился перед польским народом и католиками всего мира за неуместную шутку двух практикантов, которые изобразили, что они душат за горло памятник Папе Римскому Иоанну Павлу II, сфотографировались и запостили фоточку с подписью «Русские не умеют, да?» Поляки на это обиделись, капитан извинился, моряков списали в первом же порту и отправили домой, где их, скорее всего, отчислят из их института.

И, поскольку, конечно, я ставлю сейчас себя на их место — ну вот был случай (Господи, я рассказываю на Дожде свои морские байки), в 2000 году на День независимости США мы стояли в маленьком городе в Массачусетсе, а это уже была эпоха «Брата-2», который мы, между прочим, не смотрели, потому что были в море, но чувствовали то же, что Данила Багров, потому что такие вещи носятся в воздухе. Несколько моих товарищей, гуляя по тому городку, сорвали с какого-то дома американский флаг, принесли на судно, и мы, включив патриотическую песню Михаила Круга, сожгли флаг и были при этом очень довольны собой.

Было бы странно, если бы в юности меня волновали такие вещи, но сейчас я легко себе это представляю — какой-нибудь неравнодушный американец оказался бы свидетелем этой сцены, местная газета написала бы про нас, кто-то запросил бы посольство, посольство Москву, и началось бы такое, что и я бы, и мои товарищи, и капитан уже на следующий день летели бы домой, и ни о какой дальнейшей учебе или работе нам бы думать уже было бы нельзя. И тут не имеет значения, какой год на дворе и какая внешнеполитическая обстановка — молодые моряки всегда что-нибудь такое делают и всегда живут с этим риском, что вот сейчас случайно станешь виновником международного скандала и сломаешь себе жизнь.

Но когда такой вполне вечный сюжет помещается в контекст нынешних духовных скреп, международных сложностей и соцсетей, то с точки зрения современных медийных привычек это разрывает все шаблоны. Потому что публично извиняются у нас чаще перед Кадыровым, а не перед католиками, а российско-польские отношения — это не когда поляки обижены, а когда они сносят советские памятники, а Мария Захарова отвечает им на это какими-то проклятиями. То есть привычная морская этика настолько перпендикулярна всему, что есть в нашей реальности сейчас,  что это просто сложно описать словами.

Капитана, извинившегося перед поляками и католиками, я в те времена тоже знал, это был тогда второй помощник капитана, и я думаю, если бы ему тогда кто-нибудь рассказал, что в 2018 году ему придется лично разруливать потенциальный большой российско-польский конфликт, он бы удивился. Между прочим, в том нашем плавании, которое было посвящено Миллениуму, тоже был инцидент с поляками, это была регата, гонка парусных судов, и на польской маленькой яхте с мачты упала девушка, сломала себе позвоночник, и мы были ближе всех, пришли на сигнал о помощи, забрали раненую девушку, и, прервав гонку, ушли к берегу, к тому месту, где ее смог забрать спасательный вертолет из Канады, а потом вернулись, победили в гонке и получили за это такой огромный кубок, очень красивый. А спустя полгода, когда кубок уже хранился в Калининграде, организаторы регаты прислали письмо, что его надо вернуть, потому что конфликтная комиссия согласилась с жалобой другого польского парусника, занявшего второе место, на то, что «Крузенштерн» победил нечестно, потому что его машинное отделение не было опечатано. Печати действительно сняли и машину действительно включали, когда спасали девушку, но сама эта жалоба и то, что она была от поляков — это было очень обидно. А теперь вот так — и снова с поляками.

О скандале на «Крузенштерне» — моя колонка для Republic.

Моряк – конвертируемая профессия, моряки везде одинаковы, мировой гражданский флот весь состоит из международных экипажей, и ни один морской курсант в России или любой другой стране не знает, под каким флагом, в какой стране и среди каких людей он будет работать, когда получит диплом. Интернациональность профессии понятным образом противоречила закрытости послевоенного СССР, и отечественная морская культура, которая, как и все у нас, складывалась именно в те годы, родилась из вот этого мутантного соединения закрытости и открытости, образовавшего на выходе что-то невероятное, в чем можно обнаружить и мрачные советские армейско-тюремные черты, и книжную морскую романтику, и книжные же представления о режимных учебных заведениях с курсантскими традициями. Истории о памятниках, переодеваемых в тельняшки во время выпускного, или о чугунном якоре у проходной мореходки, который обязательно нужно напоследок перевернуть вверх ногами, вполне могли бы быть туристической байкой для гостей условного Кембриджа, и какие-то более неприличные традиции – помочиться куда-нибудь, или напиться и буйствовать – это то, что кембриджский гид расскажет как бы за скобками официальной экскурсии. Традиции из 1950-х-1960-х, про которые все думают, что они из глубины веков, дожили до 2000-х и 2010-х и последовательно столкнулись сначала с соцсетями, которые любую частную историю делают всеобщим достоянием, потом с тем, что частные истории у современных россиян – ну, какие? «Таги-и-и-л!», или «Хайль Гитлер» немцам возле бассейна, потом с духовными скрепами и с тем, что все на всех публично обижаются и требуют извинений, и заодно еще со сложной внешнеполитической обстановкой, когда и Запад враг (а конкретные поляки,как известно, вообще советские памятники сносят), и Россию надо достойно представлять, и как это совместить, не понимают даже в Кремле и МИДе – а тут всего лишь капитан. И сочетание этих несочетаемых вещей дает на выходе ну не взрыв, но такой сюжет, который вообще никак не укладывается в привычные сюжетные схемы и выглядит вполне сногсшибательно. Извинения перед католиками всего мира, написанные по-русски на официальном бланке российского государственного учреждения – удивительное событие, которое стоит запомнить.

Применительно к выборам мэра Москвы нехорошо говорить об интриге, интриги там нет, и если кто говорит, что она есть, то он, скорее всего, работает на Собянина — по крайней мере, невольно. Но при этом, как на любых выборах в последние годы, есть такая вставная сюжетная линия, роман в романе — существует же какая-то прослойка неравнодушных людей, которых принято называть оппозиционерами, и вот в этой прослойке что-то бурлит, вступает в реакции, происходит какое-то движение — да, это не имеет отношения к заранее известным будущим итогам будущих выборов, но это действительно влияет на то, как будет выглядеть и чувствовать себя антипутинская или условно антипутинская среда, как в ней выстроятся внутренние иерархии, как в ней вообще все будет устроено. И на каждых выборах борьба внутри оппозиции идет, конечно, именно за это — а не за приход к власти, как мы понимаем.

И вот тут есть что-то вроде интриги — муниципальный фильтр. Тоже тут надо быть осторожным со словами — не «кто его пройдет», а «кому его дадут пройти», как дали Навальному на прошлых выборах. Сейчас Алексей Венедиктов, наш такой министр по делам оппозиции, предлагает вообще отменить его по факту в Москве, предоставив подписи всем, кто в них нуждается. И понятно, что «всем» — для власти это не разговор, и в итоге получилась такая мутантная структура с участием совета муниципальных образований, куда предполагается приглашать кандидатов, чтобы они как бы доказывали депутатам преимущественно от «Единой России», что заслуживают их подписей, хотя на самом деле все уже решено в кабинетах мэрии или администрации президента. И это не единственный, но такой типичный случай из политической истории десятых, когда власть сначала изобретает закон, блокирующий любую активность оппозиции, но потом оказывается, что буквальное соблюдение собственного закона невыгодно и самой власти — фильтр не пройдет никто, не будет независимых кандидатов, не будет явки. И теперь власти самой приходится изобретать способы обойти собственный закон, который когда-то казался таким удобным и нужным. В общем, такое почти правовое государство — о нем моя колонка для Republic.

Нельзя заколотить дверь только для оппозиционера — заколоченная дверь останется заколоченной и для того кандидата, который по какой-то причине нужен власти, и поэтому каждый раз приходится, чертыхаясь, выдирать гвозди, а потом забивать их обратно, то есть гвозди здесь — не средство для вечного закрытия, а просто более неудобная замена ключам.

И тут ведь даже непонятно, кто на самом деле должен преодолеть муниципальный фильтр — Красовский или власть, которой он нужен на этих выборах. Заколоченная дверь одинаково заколочена и для того, кто внутри, и для того, кто снаружи.

Это вечный философский камень любого авторитаризма — неразрешимая задача написать такие законы, которые всегда, в каждый конкретный момент будут выгодны только власти и невыгодны ее оппонентам. Даже когда кажется (вот как в 2012 году, когда все это придумывали), что все лазейки заделаны, любое изменение окружающей обстановки обнаруживает бессмысленность предыдущих усилий — заделанные лазейки оказываются никому не нужны, и рядом с ними приходится делать новые, и так до бесконечности. Диссидентская формула «соблюдайте вашу конституцию» была очень точной, потому что неподконтрольная обществу власть никогда не будет в состоянии соблюдать собственные законы — когда первичны политические установки, которые по определению не могут быть неизменными, никакой закон не сможет соответствовать им постоянно, и тут можно либо превращать право в анекдот, меняя законы при каждой смене политической повестки, либо искать лазейки в собственных законах, что российская власть и делает каждый раз, когда перед ней стоит какая-нибудь новая политическая задача.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.