Кашин и конец всему: ЦУР, Усманову на западе и эпохе Кобзона

С Иосифом Кобзоном я разговаривал один раз лет пятнадцать назад, когда на каком-то военном полигоне под Москвой — кажется, в Кубинке, — он устроил реконструкцию московской битвы 1941 года, там был Путин, настоящие танки и вообще много всего, но скорее это был провал, потому что постановщики битвы не учли, что когда стреляют танки и всякие пушки, то место действия заволакивается дымом, ничего не видно, и вообще непонятно, зачем было делать такую постановку, и вот Кобзон ругался, я у него что-то спрашивал — конечно, меня интересовало, сколько он на это потратил, но тут, видимо, все-таки важнее то ощущение соприкосновения — и вот я даже сейчас не могу сформулировать, с чем именно. Если кто помнит фильм «Мы, нижеподписавшиеся» — там Куравлев в поезде ждет, когда освободится туалет, и тут к туалету подходит Кобзон, и Куравлев его пропускает, умирая от восторга, и все понимают, в чем комизм этой сцены — потому что туалет в вагоне это наш мир, и Кобзон в нем — такой гость, ну, из космоса, что ли.

У позднего, уже довольного стыдного по сравнению с его же лучшими временами Леонида Гайдая в фильме «Спортлото-82» герои, добравшись до пляжа, включают магнитофон и слушают какой-то невыразительный романс в исполнении Кобзона. Фильм и сам по себе довольно фальшивый, а эта сцена вообще как железом по стеклу — ну в самом деле, представьте себе молодого человека в то время, который отдыхает, сознательно слушая Кобзона.Да и вообще представьте даже не себя — своих родителей, которые танцуют под Кобзона, целуются под Кобзона, грустят под Кобзона. Этого нет, это невозможно, Кобзон — он из какого-то особого измерения, то есть статус певца на самом деле — такой полумифический, не имеющий отношения к человеческой повседневности и значит, очень спорный с точки зрения культурного значения. Его значение другое, историческое, то есть вот такой человек, которого, по-хорошему, нужно было печатать на деньгах — некто монументальный, имеющий отношение ко всему, и более весомый, чем все остальное. Когда снимали Лужкова, Кобзон оказался единственным, кто решился появиться с ним рядом,  сопровождая уходящего мэра, когда тот навсегда покидал здание на Тверской. Формально это — ну, акт смелости, то есть вот, не побоялся встать рядом с опальным, но вообще-то мы с вами понимаем, что это был уже не вопрос смелости, просто Кобзон был уже в таком положении, когда — ну чего ему опасаться. Позвонят из Кремля и наорут? Кто — те, кто прожил при нем всю жизнь?

В 1997 году Кобзон праздновал шестидесятилетие, и юбилейный концерт по телевизору шел в прямом эфире всю ночь. Считалось, что Кобзон прощается со сценой, потом в фойе уже несуществующего ГЦКЗ «Россия» даже повесили доску, что вот, здесь был последний концерт Кобзона — двадцать лет назад, ага, и сколько он еще после этого концертов дал. Но в этом абсурдизме тоже был Кобзон, потому что применительно к такому человеку и должна давать сбой вся привычная нам логика.

Я суеверный и никогда не пишу некрологов заранее, поэтому о Кобзоне писал вчера, наверное, в спешке — и забыл упомянуть, что он был депутатом Госдумы. Ну как забыл — вспоминая то, что имеет значение, о Госдуме просто не вспомнил, и это, мне кажется, не просто совпадение. Моя статья о Кобзоне — на сайте Republic.

Позднесоветский стандарт эстрадной звезды был задан Аллой Пугачевой, и, как всегда бывает при смене эпох, с ее появлением предыдущие звезды автоматически сделались старомодными и устаревшими, и, начиная с середины семидесятых, Кобзон продавал на эстраде именно свою старомодность, выступая как человек из эпохи то ли огромных старых телевизоров с маленькими экранами, то ли вообще патефонов, и когда говорят о песнях из репертуара Кобзона, чаще всего имеют в виду что-то глубоко археологическое, будь то «Девчонки танцуют на палубе» или «Куба любовь моя», а даже уже в «Семнадцати мгновениях весны» песни в исполнении Кобзона звучали как остроумный эксперимент – что будет, если этого ретро-певца записать с современными аранжировками.

Олег Борисов играл в одном перестроечном фильме собирательный образ советского композитора, написавшего и «Надежду, мой компас земной», и «Я люблю тебя, жизнь» – и вот таким и был Кобзон последних сорока лет, когда то под рояль Левона Оганезова, то под бэк-вокал какого-нибудь академического хора в погонах он поет и «Вдоль по Питерской», и «В парке Чаир», и «Священную войну», и «Семь сорок», и каждая песня воспринимается так, будто он и был ее первым исполнителем в какие-то доисторические времена.

Между миром советской песни, и миром, в котором убивают Отари Квантришвили, очевидной связи нет, но фигура Кобзона связывала все миры, и именно эта связь, а совсем не песни, должна объяснять его историческое значение. Вот он хоронит Высоцкого, а вот он с Шамилем Басаевым отмечает день города в столице Ичкерии, а вот с Лужковым, надев на головы колпаки, поет дуэтом «Просто я работаю волшебником», а вот заходит в захваченный ДК на Дубровке спасать заложников. Это не называется «над схваткой», но это нельзя назвать и участием в схватке, это скорее описывается в каких-то заведомо жутковатых выражениях о тайной власти или, если брать модную сейчас терминологию, о deep state – да, вот таким было наше глубинное государство, на которое вообще никак не влияла никакая внешняя среда.

Закончилась довольно позорная для нашей журналистики история Центра управления расследованиями, по вине которого — ну, конечно, в том числе по его вине, не только по его, — в Центральноафриканской республике погибли Орхан Джемаль, Александр Расторгуев и Кирилл Радченко. Публикация их рабочего чата перед отправкой в эту командировку читается как в «Двух капитанах» — «Умоляю тебя, не верь этому человеку», и Михаил Ходорковский, который месяц старался делать вид, что ситуация, в общем, рабочая, уволил главреда ЦУРа Андрея Коняхина и распустил сам ЦУР.

Это такая как бы и цеховая, но при этом и общечеловеческая история, потому что нет конечных ответов на эти вопросы — когда взрослый человек ныряет в озеро с крокодилами, кто несет за него ответственность, он сам, или тот, кто пообещал ему за это денег, зная, что у человека денег нет вообще никаких, и ради заработка он пойдет и не на такие риски. На этот вопрос, наверное, есть какой-то либертарианский ответ, но мы с вами не либертарианцы, нам сложнее.

Поскольку надежды на какое-то адекватное следствие в Африке, конечно, нет, и российские следователи приехали туда буквально на днях, когда уже никаких концов не найдешь, убийство российской группы — это такой детектив, который пишем все мы, вот буквально каждый, кому это интересно, и в каждом споре происходит новый поворот сюжета этого детектива, очерчивается круг подозреваемых, и так далее. Я сейчас не преувеличиваю, это так и работает — когда преступника не ищут, самым интересным делается вот это средневзвешенное мнение по поводу того, кто преступник. И вот я боюсь ошибиться, но все — в значении «все», то есть, ну я не знаю, друзья и знакомые, и знакомые знакомых, то есть просто те, кто это обсуждают, — сейчас балансируют на грани признания убийцами вагнеровцев, то есть ЧВК-шников, наемников знаменитого повара Пригожина. Но даже если так, то есть даже если парней убили не случайные людоеды, а, как настаивает тот же Ходорковский, это было спланированное заказное убийство, позорная организация поездки стала неоценимой помощью убийцам, таким пасом на ход для них. То есть кровь Джемаля, Расторгуева и Радченко в том числе и на тех, кто отправил их в ЦАР, как в анекдоте, по пачке «Беломорканала», и потом инструктировал их — будьте пожестче и все такое прочее.

И тут самое неприятное. Организаторы этой поездки для многих в Москве — друзья или добрые знакомые. Обвинять друзей в самом страшном — неприятно и психологически сложно. И когда мы видим, как соучастником убийства объявляют вообще случайного парня Романовского из пригожинского агенства, или когда валят ответственность за плохую подготовку на погибших — это психология, это нежелание что-то менять в отношениях с теми людьми, которые до последнего говорили, что экспедиция организована на уровне.

Меня, скажу честно, просто взбесило, когда после публикации переписки погибших и ЦУРа люди, некоторые из которых в буквальном смысле работают на структуры Ходорковского, стали писать, что как же это, пригожинский сайт публикует переписку, давайте разбираться, как она туда попала — это выглядело, как реакция ФСИНа на видео с пытками, когда тюремщики тоже ищут, кто слил видео, а не кто пытал. Сравнивать критиков власти с самой властью — банально, конечно, но история убийства в ЦАР — кажется, первый случай, когда в зоне ответственности критиков власти случается трагедия, и да, они ведут себя точно так же, как власть, а то и хуже. Об этом моя колонка для Republic.

Любое большое ЧП – природное, техногенное, теракт, что угодно, – как бы это ни звучало, это не только боль и слезы, не только больницы и похороны, но еще и кабинеты с коридорами, и выход из зоны комфорта тех людей, которые привыкли к своим Рублевкам, любовницам, винным погребам, и вдруг вынуждены разговаривать с вдовами и сиротами – и это, оказывается, сложно! Привыкли показывать свой КВН, хотя людям нужны новости. Привыкли врать, хотя врать начальству про сроки сдачи недостроя – все-таки не одно и то же, что врать про смерть.

И мы понимаем, насколько это все отвратительно и бесчеловечно, и дальше вдруг случается чудо, если такое слово уместно в таком контексте – ну вот вам, пожалуйста, трагедия уже в вашей зоне ответственности, не сто погибших, а всего трое, но вам на первый раз достаточно, попробуйте с тремя. Это ваш «Курск», ваша «Зимняя вишня», ваш Крымск – давайте, вот вы, которые за восемнадцать лет выучили на примере путинской власти, как не нужно себя вести, покажите нам мастер-класс. Вы, которых возмущало вранье, сваливание ответственности на мертвых, поиски каких-то побочных мишеней вроде таксистов, взвинчивающих цены в дни ЧП – ну вот, вы на месте власти, ваши действия? И вдруг оказывается, что действия такие же, только с поправкой на отсутствие восемнадцатилетнего опыта.

Тоже, конечно, то еще открытие – оказывается, возможна антипутинская программа «Время», возможен антипутинский Дыгало, возможны антипутинские глаза, скошенные от вранья, возможен антипутинский Путин. Спасибо, конечно, но вот три жизни, и чего уж там – три такие жизни, – это все-таки дороговато для такого открытия, нельзя ли было как-нибудь меньшей ценой? Мы бы поняли, честное слово.

Когда Навальный судился с Алишером Усмановым, я предупредил своих читателей о конфликте интересов — Усманов мне здорово в свое время помог, вот те мои зубы, которые на самом деле не мои, не родные — это за его счет, и я об этом не забываю, как и много о чем еще. Усманова я люблю и ему за все благодарен.

Но даже с поправкой на этот конфликт интересов было бы странно обходить большие новости с участием Усманова, и вот потенциально очень большая новость — его такое очевидное превращение из обычного олигарха, который покупает на Западе футбольные клубы и вообще в значительной мере находится именно там, в человека, переживающего, по давней кремлевской присказке, национализацию элит. Собственно, футбольный клуб — самое наглядное в этом сюжете, Усманов продал свои акции лондонского «Арсенала» и инвестирует теперь в узбекский «Пахтакор», а еще он создает что-то совместное с китайцами из Alibaba, а еще он с «Ростехом» делает систему маркировки товаров — в общем, человек явно вернулся с Запада, и я тут согласен с The Bell, что это такая потенциальная ролевая модель для всего серьезного российского бизнеса, который в эпоху санкций наконец понял, что прежняя жизнь закончилась, и что территория его интересов — в России и на постсоветском пространстве.

Я это назвал девестернизацией Усманова, и об этом явлении — моя колонка для Republic.

«Поставить экономику на колени» – кажется, это все-таки не про Путина, а про всех, и это пока чуть ли не главное открытие четырех лет западно-российского противостояния, на каждом этапе которого теоретически можно было предполагать, что неприятности коснутся только узкого круга бизнесменов, связанных персонально с Путиным, но по мере того, как противостояние входило в хроническую фазу, а российская тема отделялась от исходных Крыма и Донбасса и обрастала американскими внутриполитическими подробностями, сюжет переставал быть линейным и явно требовал какого-то развития, потому что чем агрессивнее становилась взаимная риторика, тем более странной выглядела укорененность российских олигархов на Западе. Если Россия и Запад говорят друг о друге такими словами, каких никто не позволял себе даже в самые суровые годы Холодной войны, и если при этом в жизни богатых россиян на Западе ничего не меняется, то это очень странно – то ли конфликт понарошку, то ли просто черт знает что происходит. С поправкой на масштаб это было похоже на ситуацию с липецкой фабрикой Петра Порошенко, которая никуда не девалась даже в дни самых кровавых сражений в Донбассе.

И теперь на ⁠примере Усманова мы ⁠видим, что укорененность богатых россиян на Западе перестает быть фактом, причем именно человек, едва ли не больше всех преуспевший во встраивании в большой Запад, оказывается теперь пионером девестернизации, и антиутопия превращается в утопию о русском бизнесе, существующем и процветающем вне Запада. На каком-то из ранних, еще довоенных этапов порчи российско-грузинских отношений Каха Бендукидзе, бывший тогда министром экономики Грузии, скандально выступил в том духе, что грузинский бизнес должен вести себя так, как будто на месте России плещется море – «мы же не смогли бы продавать свою продукцию в море». Бендукидзе для многих сегодня – классик либеральной экономической мысли, и его формула, перефразированная с учетом обстановки в России десятых, может звучать не только как публицистический оборот: в самом деле, а если представить, что море – на месте Запада? Образ, еще вчера бывший пугающим, теперь выглядит, по крайней мере, нейтрально. Может быть, море не худший вариант в сравнении с местностью, в которой сенаторы обсуждают постановку российской экономики на колени.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.