Кашин и проклятие августа: что стоит за арестом Серебренникова, как Михалков использовал Тимакову, и почему Путин боится преемника

Человек недели — Кирилл Серебренников. В отличие от большинства комментаторов, выступающих в его защиту, я никогда его не любил и тем более с ним не дружил, но эти кадры, когда люди в масках его конвоируют в суд и так толкают в спину, а потом он в клетке — это что-то невероятное и позорное; сейчас пишут о точках невозврата, как принято в таких случаях, и я бы тоже хотел, чтобы это была точка невозврата, но мы же с вами не первый день живем и прекрасно знаем, что точки невозврата легко уходят в прошлое, и невозврат становится нашим естественным состоянием. Идут дни, дело становится частью новостного ландшафта, очередные новости переезжают с первой полосы на третью, заметки делаются меньше, а тон спокойнее. Начнется театральный сезон, и окажется, что отряд не заметил потери бойца, а если кто-то все-таки решится протестовать, то он тоже окажется таким потерянным бойцом — на каждое свято место стоит очередь желающих, и если, как многие прогнозируют, какие-то актеры больше не захотят быть, например, доверенными лицами Путина, то на каждого такого актера найдется десяток коллег, готовых занять его место. Такой, может быть, нерелевантный пример, но на прошлой неделе в новостях было про самого молодого главреда «Ленты.ру», которого сейчас назначили — и я не видел в этих новостях пояснений по поводу разгрома «Ленты» три года назад. А тоже ведь была точка невозврата.

Михалков спасается бегством: как он использовал скандал с Тимаковой, чтобы не повторить судьбу Серебренникова

Кашин.Гуру

Я не верю в солидарность нынешней российской интеллигенции, либеральной интеллигенции, творческой, ее давно не за что уважать и давно нечего от нее ждать. Это даже не плохая новость, просто вот так у нас сложилось, с этим надо жить. Но во что я верю всерьез — в логику развития культуры и в логику истории, которая не прощает такого отношения к закону, к людям, к художникам. Весной, когда начиналось дело «Платформы», я писал, что Серебренникова можно не любить, но он форма жизни, а силовые ведомства — это форма смерти, поэтому тут не о чем спорить, на чьей стороне быть. Сейчас этот текст вспомнили, меня ругают — нельзя мазать всех одной краской, среди силовиков тоже есть хорошие люди, расследующие убийства и спасающие людей, а среди художников есть очень спорные и с дурным характером. Мне кажется, это не имеет значения. Если власть выстроила свои законы так, чтобы любой, кто имеет с ней дело, становился заложником, которого при надобности посадят в тюрьму — это значит, что власть разрушает саму себя. Несколько лет назад это можно было говорить с предостерегающей интонацией, сочувственной, какой угодно — сейчас уже только со злорадной. Нравится им себя разрушать — да на здоровье. А наша задача — вести себя так, чтобы не быть погребенными под обломками, то есть держаться от них как можно дальше и не играть в их игры. Это уже относится не только и не столько к художникам, сколько ко всем вплоть до участников муниципальных выборов. Оставьте власть наедине с собой, не мешайте ей самоуничтожаться. Об этом, я надеюсь, мы сегодня еще поговорим, а о Серебренникове — моя колонка для сайта Republic.

Почему именно сейчас власть решила запугивать пусть не самую влиятельную, но репутационно значимую для нее часть общества, – это вопрос именно к власти. На такие вопросы у нас традиционно принято отвечать в духе «борьбы башен» – силовики отвоевывают пространство, либералы отступают, – но в 2017 году трудно говорить на этом языке всерьез. «Борьба башен» идет много лет, а власть при этом не меняется, картина остается статичной – наверное, пора бы уже принять как данность, что любое действие власти, репрессивное или либеральное, нужно рассматривать именно как действие власти как таковой, а не каких-то ее виртуальных фракций и групп. «Силовики действуют без ведома Путина, силовики плевать хотели на Путина» – к таким объяснениям трудно относиться иначе как к мягкой, «для самых продвинутых», форме пропаганды, уводящей Путина из зоны критики и создающей ложные сущности, ложность которых не раз становилась очевидной во всех предыдущих случаях, начиная с того уже совсем забытого, когда Путин не смог дозвониться до генпрокурора. Силовики не могут ничего делать без согласия первого лица, и не имеет значения, когда получено это согласие – до или после спорного действия. Следственный комитет подчиняется президенту, и ответственность за его действия тоже несет президент, даже если он кого-то когда-то назвал дураками.

Репрессивная атака на творческую интеллигенцию – идеальное начало для суровой осени и еще более суровой зимы, когда страна погрузится в эмоциональную катастрофу, из которой можно выйти только в тот момент, когда, как благодатный огонь в Пасху, на страну сходит очередное переизбрание Путина. Без рукотворного политического кризиса такая система, как российская, всегда провисает, обнаруживая все свои недостатки и слабости, и именно поэтому она нуждается если не в постоянном напряжении, то в его стимулировании за полгода до выборов и в последующие месяцы.

Я не то чтобы нарочно так старался, но практически на каждой неделе в подборке главных событий у меня всегда или почти всегда есть какая-то историческая годовщина. Что бы ни происходило в текущей политике, политика памяти мне кажется весомее практически всего, особенно в наших условиях, когда прошлое непредсказуемо, а любое движение почему-то оказывается бегом по кругу. И август в этом смысле главный месяц года — это уже такое всеобщее суеверие, в августе всегда должно происходить что-то нехорошее, а времена, когда август был просто августом помнят только старожилы. Дата рождения августовского проклятия — это, конечно, 1991 год, обогативший наш политический язык словом «путч» и аббревиатурой ГКЧП. У Солженицына была попытка брендировать августовские события как «Преображенскую революцию» — все случилось в дни Яблочного спаса, Преображения Господня, но это название, как мы понимаем, не прижилось, вероятно, потому что никакого преображения страны не случилось — все осталось по-прежнему. Думая о том, кого назвать главными героями августовских событий, я выделил два имени. Во-первых, это Виктор Золотов — человек, на всех фотографиях Ельцина на танке стоящий рядом с ним на броне. Мы видели его лицо много раз, но по-настоящему эти фотографии приобрели зловещую ценность в последние годы, когда этот Золотов, охранник Владимира Путина, стал руководителем специально для него созданной Росгвардии. Вот он победил в августе 1991 года. И второй победитель —уже с другой стороны баррикад, Сергей Суровикин, в те годы тоже, как и Золотов, совсем молодой офицер, капитан, это его БМП шли по тоннелю на Садовом кольце, когда там погибли Владимир Усов, Дмитрий Комарь и Илья Кричевский. Суровикина посадили в тюрьму, но быстро выпустили, он сделал блестящую карьеру — она стала блестящей буквально в ту же минуту, когда он вышел из тюрьмы, на момент ареста он был капитаном, а потом Ельцин сказал — майора Суровикина немедленно освободить. Такой сюжет фильма «Ширли-мырли». Сейчас генерал Суровикин командует всей российской группировкой в Сирии, то есть он тоже, конечно, победил.

И все-таки я бы хотел, несмотря на все понятные «но», как-то вступиться за ту минуту общенародного, общерусского восторга победы, которая случилась 21 августа 1991 года — все предательство, все разочарование, новые перевороты и войны, опять же, по Солженицыну, Россия в обвале — это все будет потом. А тот миг торжества — его все равно нельзя отменить, и, чем тускнее он кажется сейчас, тем сильнее это мотивирует как-нибудь его повторить.

Об августе 1991 года — моя колонка для Republic.

Если бы Путин хотел, он бы легко мог объявить себя наследником того августа – но, чувствительный к народной историографии, он поставил на «геополитическую катастрофу», а девяностые объявил лихими. Втоптанное в грязь забвения бело-лазарево-алое (с 1994 года у России другой флаг – бело-сине-красный) знамя августовской революции много лет валялось никому не нужное. Сейчас оно развевается над Ельцин-центром – даже не конкретным екатеринбургским музеем, а таким виртуальным клубом системных либералов и умеренных оппозиционеров, готовых искать альтернативу Путину в девяностых, и это очень странная игра – размазать по сложнейшему и трагическому десятилетию счастливое впечатление от трех августовских дней, то есть как будто бы девяностые – это здоровый и трезвый Ельцин на танке и вокруг него – люди, полные надежд; как будто так было, а потом пришел Путин и все испортил. Людей, для которых времена гайдаровских реформ, коржаковщины, чеченской войны и прочей «России в обвале» были временем самого большого жизненного успеха, сегодня хватает и на средних этажах властной вертикали, и среди критиков Путина, и в медиа, и в академической среде. Пока они живы, пока они в силе, девяностые останутся самой очевидной альтернативой нулевым и десятым.

Чем тоскливее путинский застой, чем безумнее речи путинских депутатов, чем отвратительнее программы федеральных телеканалов, тем больше шансов у позитивной мифологизации девяностых и конкретного августа 1991-го. И если мы готовы играть в эту игру, то нужно быть готовыми к тому, что при следующем застое сложится позитивный миф уже о путинском времени.

В газетах опять появляются рейтинги преемников Владимира Путина, это такая вечнозеленая тема, на которую всегда приятно рассуждать, интересная игра — найти будущего президента среди нынешних тонкошеих вождей вокруг Путина.

Сейчас об этом немодно говорить и думать, но я не вижу оснований хоронить Дмитрия Медведева, но сама по себе конструкция с преемником — это какой-то, извините, карго-культ, подразумевающий непонятно на каком основании слепое повторение той модели смены первого лица, которая была восемнадцать лет назад. То, что у нас называется операция «Преемник» — это был ситуативный и очень рискованный шаг, связанный с множеством конкретных исторических обстоятельств, от фактической недееспособности тогдашнего президента до бунта региональных элит, готовых перехватить власть на федеральном уровне. И главное — тогда никому не приходило в голову говорить или думать, что Ельцин это Россия. Извините за эту ссылку на Володина, но «Путин это Россия» — а так однажды сказал Володин, — гораздо более глубокая и трагическая формула, чем то, что имелось в виду. Путин слишком замкнул на себя все в государстве, он был первым лицом, а стал единственным, а у единственных преемников не бывает, они уходят, обрушивая все. То, что именно так будет и у нас — по-моему, это гораздо более вероятное будущее, чем назначенный Путиным преемник. Об этом я пишу в Republic.

До сих пор невозможно оценить, до какой степени рокировка 2011 года дискредитировала «преемническую» схему — теперь, если Путин вдруг объявит, что он уходит, оставляя вместо себя нового человека, ему просто никто не поверит. Наученные медведевским опытом царедворцы продолжат вести себя исходя из того, что первым лицом остается Путин даже вне зависимости от того, станет ли он премьером, как в 2008 году, или, удалившись в какую-нибудь из своих резиденций, сядет за мемуары. Опыт прошлой рокировки исключает самостоятельность преемника вне зависимости от того, что он будет делать — люди ведь помнят, как все было при Медведеве и чем все кончилось; пожалуй, только суд над Путиным и посадка его в тюрьму убедит номенклатуру и общество, что все всерьез, но это ведь уже совсем фантастика. Еще один момент, о котором в нашей культуре говорить считается неприличным, но все же — очевидно, что операция «Преемник» возможна только при живом предыдущем президенте. В противном случае становится неважным, кто там кому и что обещал.

Когда сейчас кого-то из российских чиновников называют преемником Путина, это должно звучать как ругательство, как проклятие — речь в любом случае не идет о новом Путине в другой телесной оболочке, речь идет о соискании роли, в которой до сих пор со всеми обидными кличками от «Димона» до «айфончика» существует Дмитрий Медведев. Это буквально то, чего не пожелаешь и врагу.

Понятие хорошей новости за эти годы то ли обесценилось, то ли наоборот — не знаю, как правильно это сказать, но с некоторых пор хорошей новостью мы готовы считать что-то такое, что при нормальной жизни казалось бы чем-то таким же естественным, как воздух. Например, освобождение невиновного из тюрьмы — даже не досрочное, не с оправданием, а просто потому, что срок вышел, человек отбыл назначенное ему наказание. И вот такая хорошая новость — на свободу вышел Иван Непомнящих, подмосковный инженер, которого судили за удар зонтиком полицейского на митинге 6 мая 2012 года. Иван тогда был несовершеннолетним, и силовики терпеливо дождались, пока он вырастет, и арестовали его в 2015 году. Один из так называемых пострадавших от того зонтика, омоновец Гаврилов, пострадал еще раз уже на акции про «Димона», и его в связи с этим навещал председатель СПЧ Михаил Федотов. Так устроено наше зазеркалье, но когда человек выходит на свободу, мне кажется, это не имеет значения, свобода важнее, и я поздравляю Ивана Непомнящих с возвращением.