Кашин и утопические триллеры: жертва судебных батальонов смерти, шутка про «телесные низы» Путина и «бегущий человек» Амриев

В Совете Федерации прошли слушания, посвященные иностранной угрозе в российской политике. Генпрокурор Юрий Чайка, глава внешней разведки Сергей Нарышкин и примкнувшие к ним сенаторы рассуждали о том, что еще можно придумать, чтобы оградить Россию от «иностранных агентов» — в частности, обсуждалась возможность признания иностранными агентами частных лиц, а также анонсировано создание специальной комиссии по защите российского суверенитета. Это такой охранительный ультрарадикализм, который был в моде пять лет назад после Болотной, а сейчас, казалось, уже ушел в такую тихую хроническую форму, более того — на фоне обвинений в адрес России, которая, по мнению многих на Западе, вмешивается в выборы в США и Европе, такое отзеркаливание выглядит двусмысленно. Сам Владимир Путин на днях объяснял американской журналистке, что даже в самой маленькой и слабой стране никакое иностранное вмешательство не может повлиять на волю граждан, и последнее слово всегда остается за избирателями. Но, видимо, об этом своем открытии Путин не успел рассказать силовикам и сенаторам, поэтому они пользуются старыми наработками времен «анатомий протеста».

Очередные грозные слова о необходимости огородиться от мира звучат, как всегда, зловеще, но в них нетрудно расслышать какой-то то ли надрыв, то ли надлом. Пять лет назад такого не было, пять лет назад об «иностранных агентах» грозно говорила власть как таковая, сам Кремль, а теперь это локальная, фракционная тема — несколько не самых влиятельных силовиков включая пострадавшего от атак Навального Юрия Чайку так довольно жалобно говорят о внешней угрозе, и их адресат, как часто бывает в таких случаях — не российское общество и не Запад, а ровно один человек в его ново-огаревском бункере. Чайка, Нарышкин и Валентина Матвиенко именно Владимиру Путину предлагают свою старую добрую политическую программу, и это как раз и есть важнейшая новость сезона — раньше источником таких программ становился сам Путин, Кремль. А теперь Кремль молчит, Путин увлечен внешней политикой, а новая администрация еще только осваивается и, в общем, тоже ничего не делает, поэтому это даже не шутка насчет того, что сенаторы и силовики, кричащие об иностранной угрозе, выступили против Путина, эту угрозу отрицающего. Чтобы быть лояльным Путину сегодня — вот этому Путину, который, кажется, просто плюнул на внутрироссийские дела, надо тоже плюнуть на внутрироссийские дела, молчать и ничего не делать. Вот как Дмитрий Медведев себя ведет. А кто суетится, кто говорит, когда его не спрашивают — тот сейчас, мне кажется, очень рискует. Эту парадоксальную политологию я описываю в своей колонке на сайте Republic.

Фестиваль идей получается каким-то скучным и унылым. Спящие институты, наверное, могут пробудиться, но как насчет мертвых? Перехватывая политическую инициативу, консерваторы из власти обнаруживают, что им вообще нечего предложить, кроме набора уже потрепанных запретительных идей из 2012 года, когда борьба с «иностранными агентами» и оппозицией как жанр и отрасль государственной деятельности переживала, наверное, самый большой расцвет за все постсоветские годы. Само словосочетание «временная комиссия по защите государственного суверенитета и предотвращению вмешательства во внутренние дела РФ», явно призванное звучать торжественно и грозно, звучит почти пародийно. В нем угадываются ассоциации не с большевистской ВЧК и не с маккартистской комиссией по антиамериканской деятельности, а в лучшем случае с комиссией по борьбе с фальсификацией истории, когда-то созданной при участии Сергея Нарышкина, а потом тихо распущенной за ненадобностью. Инициированная в Совете Федерации новая кампания против «иностранных агентов» производит самое жалкое и вымученное впечатление, потому что это всегда грустно, когда люди из года в год рассказывают один и тот же надоевший и несмешной анекдот про фонды Макартура и Сороса.

На этой неделе в реанимации Боткинской больницы умер человек, о котором мы с вами до сих пор, я думаю, никогда не слышали — по крайней мере, те, кто не был лично с ним знаком, и те, кто не имеет привычки вчитываться в судебную хронику и запоминать незнакомые фамилии. Денис Морозов, 42 года, банкир, бывший руководитель банка «Огни Москвы». Его арестовали по делу о хищениях в этом банке, посадили в тюрьму, а у Морозова было редкое заболевание, связанное с несвертываемостью крови, требовавшее регулярно ложиться под капельницы и делать переливание. Разумеется, в тюрьме ему никто переливания не делал, а его болезнь не входит в список болезней, с которыми нельзя сидеть за решеткой. Морозов просил сменить ему меру пресечения, но суд не шел ему навстречу, и в феврале Морозов впал в кому, из которой он больше не вышел. Тогда его увезли из СИЗО в реанимацию, и там он еще три недели продолжал лежать в наручниках, а в палате сидел конвой, и только в середине марта наручники с него сняли, когда Басманный суд наконец-то проявил гуманизм и заменил уже почти мертвому Морозову меру пресечения на домашний арест. И теперь мы даже не можем говорить, что он умер в тюрьме — нет, умер под домашним арестом, почти как свободный человек.

Когда мы говорим о внесудебных расправах, всегда хочется представить какую-то такую латиноамериканскую картину, когда по дворам ночами ходят головорезы с мачете, батальоны смерти какие-нибудь. Просто очень трудно привыкнуть, что в России батальоны смерти — это не бандиты с ножами, а такой вполне респектабельный альянс судей, прокуроров и тюремщиков, включая тюремных врачей. Денис Морозов стал жертвой внесудебной расправы, его убили. Я не знаю, воровал он или нет, но из того, что известно о банке, где он работал по найму, можно понять, что этот банк был связан с прежней, лужковской московской мэрией, и проблемы у него начались после смены власти в столице, то есть это, помимо прочего, иллюстрация к популярному страху по поводу передела собственности — я вообще не понимаю, почему о переделе говорят в сослагательном наклонении, если он и так у нас всегда случается, когда меняется власть даже на региональном уровне. Это действительно какие-то джунгли, и в этих джунглях страшно. Об этом страхе я написал в своем обзоре для сайта «Сноб».

Дело о хищениях в банке «Огни Москвы» выглядит как эпизод избавления московской экономики от наследия лужковских времен: основным акционером и президентом банка была дочка лужковского вице-мэра Юрия Росляка Мария, которую уже судили и приговорили к четырем годам колонии с отсрочкой приговора на 14 лет, пока не вырастет ее ребенок — в момент вынесения приговора Росляк была беременна. Нанятому ей топ-менеджеру повезло меньше, и фактически речь идет об убийстве человека, чья судьба была поставлена в зависимость от очередного (не очень громкого, не очень масштабного) конфликта в околовластных кругах. Дискуссия о содержании под стражей обвиняемых в имущественных преступлениях идет много лет, и даже никто, в общем, не настаивает, что директора и главбухи должны сидеть, но они почему-то все равно сидят, и их убивают — либо, как Морозова, неоказанием помощи, либо, как Евдокимова из Роскосмоса, руками уголовников в общей камере. Такие эпизоды нужно квалифицировать как умышленные убийства, ответственность за которые в равной мере несут и ФСИН, и российские суды, и следователи, и прокуратура. «Дело Магнитского» было настолько громким и скандальным, что общество восприняло его как нечто особенное, уникальное, но нет — у этой системы таких Магнитских множество, их убивают регулярно, и каждое убийство остается безнаказанным.

Ну и продолжая ту же тему — смерть Морозова, убийство Морозова — это такой большой привет всем, кто любит говорить, что как здорово, что девяностые давно прошли, и что Россия в них не вернется. Я давно говорю и пишу, что разделять девяностые и наше время — это не более чем политтехнологический трюк, а на самом деле это одна и та же постсоветская эпоха. Вот сейчас Наина Ельцина, мир ей, вывела такую формулу, что девяностые на самом деле не лихие, а святые, и все об этом спорят — права ли она, а если неправа, то в чем именно. По-моему, здесь вообще нет предмета для спора. Попробуйте назвать святыми нулевые или десятые — у путинского времени точно такое же право называться лихим или святым, как и у ельцинского, просто потому, что это одно и то же время. Но это уже другой политтехнологический трюк — сейчас, в конце десятых, девяностые стали таким редким прибежищем для тех умеренно лояльных граждан, которые не могут найти себя в суровом путинском времени. Два года назад это прибежище приобрело физическую оболочку, когда в Екатеринбурге построили Ельцин-центр. Мы в нашей программе еще тогда, два года назад, спорили с одним из таких людей, нашедших там прибежище — с одной журналисткой, которая благодарила Ельцина за то, что дал России Горбачев, потому что благодарить Ельцина за то, что дал Ельцин — это звучало бы дико, типа «спасибо вам за Чечню и за Путина». Высказывание Наины Ельциной о «святых девяностых» показались мне достаточным поводом вернуться к этой теме, но уже не как современнику Ельцина, а как современнику Ельцин-центра, который, мне кажется,уже можно считать одним из важнейших символов десятых годов. Десятых, а не девяностых. Колонка об этом у меня вышла на сайте «Знак» — между прочим, это екатеринбургский сайт.

Имеет значение год открытия Ельцин Центра — 2015, совсем недавно, то есть уже после Крыма и Донбасса и вообще в самый глухой и мрачный период путинской реакции. Все ценности, декларируемые и пропагандируемые Ельцин Центром, государство давно отложило в самые пыльные ящики своих сейфов, и показательно, что екатеринбургский центр стал сейчас точкой притяжения для многих людей, которым совсем недавно еще не пришло бы в голову бежать от актуальных дел в музейные залы. Так в сталинские времена те старые большевики, которым повезло не стать перемолотыми в жерновах Гулага, оседали на всяких научно-исследовательских должностях в институтах истпарта, в музеях революции или Ленина, на кафедрах марксизма-ленинизма и так далее. И это сравнение стоит продолжить — отношение к Ельцину в обществе уже сейчас строится по тем же принципам, по которым шестидесятники, борясь с призраком Сталина, сражались с ним при помощи призрака Ленина. Это было самое наивное противопоставление, без которого по тем временам, наверное, было в любом случае не обойтись — десталинизация без деленинизации отвечала интересам и партийного начальства, и, что не менее важно, значительной части шестидесятнической интеллигенции, которая сама по себе была слишком привязана к поколению старых большевиков (родством, дружбой, наставничеством), и нужно было быть Солженицыным, чтобы вырваться из этого круга, очерченного вокруг тогдашних официальных святынь.

Грустная новость — закрытие журнала The New Times. Я уже немолодой человек, и я хорошо помню весну 2007 года — тогда почти одновременно мы с товарищами запустили журнал «Русская жизнь», а Евгения Альбац со своими товарищами запустила Нью Таймс, причем вопреки всеобщему представлению она там была всего лишь редактором отдела политики, а главным редактором был давно всеми забытый Раф Шакиров, но почему-то с самого начала для всех это действительно был журнал Альбац.

Я ее тогда очень не любил. Собственно, кто помнит выражение «вон из профессии» — оно возникло в споре Альбац с журналисткой Анной Арутюнян, а почему Альбац ее ругала? Потому что Арутюнян позволила себе, вы не поверите, процитировать в своей статье меня, Олега Кашина, человека, которого нельзя ни цитировать, ни подавать ему руку. Так что естественно, что я не любил Альбац, и смотрел на нее с высоты нашего журнала «Русская жизнь», будучи уверенным, что мы делаем вечное, а вот ее журнал скоро ждет бесславный конец. В итоге «Русская жизнь» закрылась в 2009 году, а The New Times дожил до 2017-го, и я сейчас его оплакиваю.

Маленькая притча на отвлеченную тему. Во время второй чеченской войны в Нижнем Новгороде местные университетские ультралибералы создали такую организацию под названием «Комитет русско-чеченской дружбы», это были фактические сторонники Ичкерии, которые в русском Поволжье уже по тем временам смотрелись диковато, и местные патриоты их всячески травили. Первыми травителями были нацболы — они встречали активистов комитета в их подъездов, ругались с ними и дрались, клеили листовки против них, то есть такая прямо настоящая война. Но шли годы, официальная Россия начинала бороться с экстремизмом, и в какой-то момент оказалось, что для ФСБ и для центров «Э» нет вообще никакой разницы между нацболами и сторонниками Ичкерии — как говорится, сидеть будете в одной камере. Их лидеров действительно сажали, а те, кто остался на свободе, перестали враждовать и начали держаться вместе. Один из лидеров «чеченского» комитета Оксана Челышева эмигрировала в Финляндию и стала помогать всяким неблагонадежным людям эмигрировать из России. С ее помощью из страны уехали многие и чеченцы, и нацболы. А сейчас, когда нацболы воюют за Донбасс, Оксана Челышева продолжает их поддерживать, но это уже отдельная история. К чему это я? К тому, что вот я не любил Альбац, не любил, а потом оказалось, что для наших общих врагов никакой особенной разницы между нами и нет, и когда меня уволили из «Коммерсанта», Альбац была первой, кто предложил у нее печататься — и я несколько раз напечатался, — во время раскрытия дела Кашина и истории с Турчаком The New Times был единственным бумажным журналом, который об этом писал, и Альбац даже поставила меня и Турчака на обложку — в общем, мне есть за что благодарить Евгению Марковну, и на смерть ее журнала я написал самую доброжелательную колонку из всех возможных. Если бы мне сказали об этом десять лет назад, я бы рассмеялся в лицо тем, кто так говорит. Колонка вышла на сайте Republic.

Спорное допущение – что к газете или журналу всегда стоит относиться только как к рыночному продукту, ничем не отличающемуся от любого другого товара, продающегося в магазинах. Это допущение сводит на нет все нематериальные свойства прессы – и как общественного института, и как культурной ценности. Такой ломбардовский подход, когда ювелирное изделие оценивают по стоимости лома, – формально верно, а по сути издевательство. Аудитория любого издания – это не только рекламный ресурс, но в первую очередь часть общества, и ликвидация газеты или журнала разрушает эту часть общества, уничтожая все связи между бывшими читателями, превращая их просто в толпу. И это уже даже формально не назовешь прогрессом, это чистая архаизация, преодоление которой потребует гораздо больше времени и сил, чем потребовало бы ее избежание.

Семнадцать лет назад Владимир Путин принял Россию страной с развитой медиакультурой, большими влиятельными независимыми СМИ и относительной свободой слова. Возможно, такого уже не будет никогда – ни газет, ни журналов, одни видеоблоги, телеграм-каналы и прочая партизанщина, сколь угодно симпатичная, но это не имеет значения, потому что на любых руинах рано или поздно заводится новая жизнь, но руины остаются руинами.

Ну и трудно пройти мимо очередной порции путинских шуточек про «плохие дни» или про гея в душе. Надо быть справедливым, и соавтор фразы про гея — Оливер Стоун. Путин недокрутил, конечно — по поводу геев в бане у нас в советской культуре есть каноническая присказка, связанная с упавшим мылом, и если Путин ее забыл, то это даже неплохо о нем говорит. Я не специалист в американском казарменном юморе, и, видимо, это какой-то известный мем про подводную лодку — хотя в разговоре именно с Путиным любые отсылки к этой теме звучат двусмысленно, и дело тут не в геях, а в знаменитом «Она утонула», сказанном в те времена, когда путинский юморок звучал еще свежо и оригинально, и все успели повосхищаться формулой про «мочить в сортире», но «Она утонула» покоробило даже поклонников. Сейчас путинские шутки уже и не коробят и тем более не веселят — ну в самом деле, один и тот же человек абсолютно одинаково шутит на протяжении многих лет, сколько можно. Я, конечно, все равно написал об этом колонку, но мне путинский юмор интересен с той точки зрения, что в авторитарной системе первое лицо — это ведь ролевая модель для многих подчиненных, и если Путин начинает прилюдно и, в общем, похабно шутить на ранее табуированные темы, то можно представить, как это пример сумеет перенять, например, губернатор Потомский, о котором мы говорили неделю назад. Моя колонка о Путине и «телесном низе» — для Deutsche Welle.

В оправдание Владимира Путина можно сказать, что шутки по поводу телесного низа - не такое страшное преступление по меркам современного российского общества. Путин не сказал ничего, чего не мог бы сказать российский пенсионер его возраста или даже какой-нибудь модный стендап-комик. Но все-таки перед нами действующий глава государства, и не просто глава государства, а человек, много лет сидящий на вершине авторитарной вертикали и давно превратившийся в ее символ и образец для прямого подражания для тысяч чиновников рангом ниже - от министра до клерка в районной управе. Будучи ролевой моделью для всех людей во власти, Путину, наверное, стоило бы повнимательнее следить за собой - если бы он понимал, что он в ответе за всех чиновников, которых приручил.

Ведь про геев и менструацию шутит не живой политик, а портрет, висящий в тысячах кабинетов, и сейчас обитатели этих кабинетов записали в свои тайные дневники, что это теперь так положено - рассуждать о геях и женщинах в таком развязном и оскорбительном для них тоне. "В Стамбуле стригут ногти, в провинции ломают пальцы", - завтра о женщинах и геях выскажется и какой-нибудь губернатор, причем необязательно военный отставник за шестьдесят, а кто-нибудь из молодых технократов, которые обычно более восприимчивы к поступающим из Кремля сигналам.

Главный герой недели — конечно, чеченский боец смешанных единоборств Мурад Амриев, который зачем-то решил приехать в Россию и обнаружил, что давнее обещание кровное мести, данное ему кем-то из не очень статусных чеченских силовиков, продолжает действовать. Думаю, вы следили за этой историей — чеченский спецназ в Брянске, побег через окно, арест в Белоруссии и так далее. В нашем детстве это были такие утопические триллеры — вспомните фильм «Бегущий человек», когда смертников делают героями реалити-шоу, и за тем, как они бегут от смерти, наблюдают миллионы зрителей. В восьмидесятые, когда американское кино вошло в нашу жизнь через видеосалоны, думаю, многие хотели жить в американском фильме, и, видимо, Бог услышал наши молитвы, но мы в них не уточняли, в каком именно фильме хотим жить. Извините, что я пытаюсь шутить, но вообще-то да — это страшно, а когда страшно, хочется так нервно отшучиваться.