Кашин и не футбол: прощание с Говорухиным, правда в «Деле Собчака», и главный российский политзаключенный Сенцов

Умер Станислав Говорухин, и это, конечно, очередное «ушла эпоха», вопрос только — какая. Принятый у нас этикет прощального слова подразумевает и приветствует гипертрофированные оценки, и словосочетание «великий режиссер» в эти дни звучит довольно часто, и оно, конечно, режет слух, потому что это был, конечно, совсем не великий режиссер, прямо скажем, очень средний, в советском кино существовала такая, как в Голливуде, категория «Б», которая ни на что не претендовала, и Говорухин в эту категорию очень точно укладывается, его работы на Одесской киностудии, начиная с «Вертикали» — это всегда что-то малобюджетное и рассчитанное на невзыскательный вкус, и даже «Место встречи изменить нельзя», которое все видели и все любят, и я тоже люблю — не столько заслуживающая внимания режиссерская работа, сколько бенефис, прощальный бенефис Владимира Высоцкого, без которого этот фильм, конечно, не стал бы культовым, и, между прочим, об этом вспоминал сам Говорухин, некоторые сцены в «Месте встречи» в отсутствие Говорухина ставил как режиссер сам Высоцкий. Так что даже самый популярный его фильм Говорухину в зачет идет, скажем так, с оговорками.

Но есть и другой Говорухин. Великий — тут уже никаких оговорок, и нет второго имени, которое стояло бы выше его, — великий перестроечный и постперестроечный кинопублицист, автор фильма «Так жить нельзя», буквально исторического, и если кто не знает, во время голосования на Съезде народных депутатов, когда выбирали Ельцина в 1990 году, и когда ему не хватало голосов, депутатов возили на «Мосфильм» смотреть «Так жить нельзя», и это стало, по крайней мере, одной из причин победы Ельцина. Дальше была «Россия, которую мы потеряли» — то, над чем модно смеяться у современных левачков, вот этот «хруст французской булки», идеализированное представление о дореволюционной России и лично о Николае II — это все сформулировал на языке кино именно Станислав Говорухин, и хотя этот фильм сейчас, наверное, покажется наивным, каждый, кто ностальгировал по той России, противопоставляя ее нашему постсоветскому или советскому настоящему, каждый в этом смысле обязан именно Говорухину, который если не первым почувствовал, что альтернативу нужно искать там, то первым об этом сказал, и сказал так громко и весомо, что сила его высказывания сохраняется до сих пор. Потом он ездил к Солженицыну в Вермонт, фактически уговаривая его стать российским политиком — и об этом мы, поклонники Солженицына, до сих пор иногда вздыхаем, что, может быть, история пошла бы совсем иначе, если бы в 1991 году началась эпоха Солженицына, а не Ельцина. Дальше два фильма, два новых издания «Так жить нельзя» уже на материале девяностых — «Великая криминальная революция» и «Час негодяев», первый фильм понятно про что, второй — про октябрь 1993 года, в котором Говорухин, как и полагается порядочному человеку, был на стороне Верховного совета, а в 1996 году, когда вся постсоветская интеллигенция строем и во многих случаях за деньги шагала в колоннах, поддерживавших действующий режим, Говорухин в предвыборный вечер по Первому каналу задал нации самый простой вопрос — подумайте, за кого будут голосовать все жулики. В игровое кино он вернулся в конце девяностых, когда общество после почти десятилетней шоковой комы стало приходить в себя, и «Ворошиловский стрелок» с Михаилом Ульяновым оказался таким же программным высказыванием смутно предчувствуемой новой эпохи, как и «Брат-2» или, скажем, фильм «Окраина».

Я так подробно говорю об этом, потому что нонконформизм Говорухина девяностых — это еще и загадка в том смысле, что мы помним, каким Говорухин был в наше время, вот этот кошмарный начальник — конечно, только формальный, — предвыборного штаба Путина, консерватор из Госдумы, который всегда за, и от которого прямо веет всем, что вызывает сейчас протест. Почему произошло такое превращение, насколько оно закономерно — вот об этом мой, не хочу говорить «некролог», мой текст о Говорухине для Republic.

Сейчас, когда политический облик и репутация Говорухина определены последними годами его жизни — членство в «Единой России» и депутатство от нее, ОНФ и штаб Путина в 2012 году, публичная роль ультралоялиста, всегда выступающего с чуть более консервативных позиций, чем консервативная власть — сейчас велик соблазн записать Говорухина в конъюнктурщики и лицемеры наряду с другими деятелями искусства, поставившими свои творческие судьбы в прямую зависимость от своей лояльности, и растерявшими в этой зависимости все, что у них было раньше. Но это именно соблазн, основанный на стереотипном представлении, причем не на представлении о Говорухине, а вот на этом «они все такие». И именно здесь — главная ошибка.

Потому что не существует никаких «их всех», в которые можно было бы записать Говорухина. И «режиссер», и «политик» — это все-таки пометки на полях биографии, в которой должно быть написано что-то другое. Биография Говорухина, начиная с перестройки, измеряется не фильмами и не выборами, а вот этими эпизодами — поддержал Ельцина, поехал к Солженицыну, проклял Ельцина, поддержал Зюганова. Череда политических даже не высказываний — поступков. И самым адекватным обозначением применительно к такой биографии будет заезженное словосочетание «совесть нации»; у нас как-то принято наделять этим титулом каких-нибудь совсем монументальных людей, которые не погружены в суетное и время от времени изрекают что-нибудь банальное, но нет, монументальной совести как раз не бывает и быть не может, совесть — это наоборот, что-то очень повседневное, оперативное, срабатывающее в каждой спорной ситуации и заставляющее делать выбор, часто вопреки привычкам и нормам. И биография Говорухина уникальна, конечно, не потому, что фильмы или депутатство, а вот буквально — потому что совесть.

Бессовестно, но целесообразно — это давно сложившаяся норма. Возможно, в политике вообще нельзя иначе, но ведь и нельзя сказать, что этой норме прямо железно следуют все; людей, которые между целесообразностью и совестью выбирают совесть, у нас хватает, но чтобы всегда, в каждой конкретной точке — и в 1991, и в 1993, и в 1996, и в другие моменты — может быть, кроме Говорухина таких и вообще не было. И, то, что путь, проведенный по этим точкам, привел его туда, где его ждал оппонировавший ему 22 года назад Михалков — в этом есть какая-то необъяснимая и жутковатая логика, которая теперь, когда Говорухин умер, так и останется неразгаданной.

Проклятие русской интеллигенции: почему лозунг «Свободу Сенцову» неотделим от «Слава Украине»

Кашин.Гуру

Когда Николай Усков двенадцать лет назад написал про «мощную струю любимого Comme des Garcons 71 на чистое тело», я, как и все, над ним смеялся, но сейчас, перечитывая тот его старинный текст, понимаю, что смеяться там особенно не над чем, дух времени передан идеально, и даже в гречке с лисичками, названной Усковым наряду с другими маленькими радостями жизни, тоже нет ничего смешного, и вообще никогда не бывает ничего смешного в том, что мы видим, когда из нашего времени оглядываемся на радости той жизни, которая давно закончилась. Я люблю нулевые, как шестидесятник любит шестидесятые, или как военный пенсионер любит сталинизм времен своего детства, и уволенный в конце прошлой недели из журнала «Форбс» Николай Усков для меня — конечно, символ тех нулевых, смыслообразующая фигура того, уже не существующего, журнального глянца, который, выйдя из исходной точки, где полагалось писать о запонках и лоферах, с удивлением обнаруживал, что лайфстайл — это не только рекламоемкие вещи, но и вся жизнь вообще. Конечно, главный мужской глянец нулевых назывался по-другому, и то, что в нем теперь вместо Филиппа Бахтина — Сергей Минаев (кстати, активнее всех поддержавший Ускова сейчас, когда его уволили) — это тоже очень точная характеристика смены эпох, но «Эсквайр» сознательно экспериментировал с неглянцевой журналистикой, а Усков времен GQ — бессознательно, и тем интереснее, как в его журнале рядом с запонками возникали Эдуард Лимонов, Марк Эймс, Григорий Ревзин и даже Евгений Киселев, тогда еще не украинский журналист, а такое воплощение наших девяностых, которые тоже именно тогда, в середине нулевых, начали приобретать свой новый канонический облик, превращаясь в миф, отношение к которому делается знаком партийной принадлежности. И вот это стихийное движение общественной мысли, общественного мнения, сначала сделало Ускова послом девяностых в нулевых, а потом — это уже какая-то вторая производная, — послом нулевых в десятых, когда он пришел уже на зачищенный или, хорошо, давайте мягче, переформатированный рынок деловой прессы, где уже не осталось ничего от времен того Пола Хлебникова, о котором он сейчас вспоминает, и где все большие СМИ больше похожи на забальзамированные мумии тех легендарных медиа, которые были когда-то. И конечно, именно такой главный редактор — старомодный, компромиссный, даже, чего уж там, нелепый, и подходил лучше всего «Форбсу» конца десятых, когда от деловой прессы уже никто не ждет ни открытий, ни подвигов, ни вообще чего-то героического.

Однажды — как раз в нулевые, все-таки это и мое время тоже — я делал репортаж из редакции газеты «Правда». Вот это большое здание на одноименной улице, где сейчас сидит «Российская газета», и еще сидел «Эксперт», в котором я одно время работал, и еще какие-то издания — когда-то это все построили для одной только«Правды», и сейчас невозможно представить себе, что это была за газета по меркам восьмидесятых, всемирно влиятельная, высшая лига советской даже не журналистики, а политики вообще, и вот было в КПСС 18 миллионов человек, и в «Правду» попадали буквально лучшие из этих 18 миллионов, это действительно была вершина, и до вершины добирались немногие.

А потом все сломалось, и тех немногих, уже совсем немногих, которые все-таки добрались до той вершины, я застал уже несчастными стариками, которых давно выселили из их кабинетов, им осталось меньше половины одного этажа, и кого-то даже посадили в коридор, и это были такие даже не погорельцы, а привидения, с которыми ну, просто страшно было разговаривать, как всегда бывает страшно разговаривать с людьми из несуществующего мира. Я написал тогда, что вот если бы большевики по какой-нибудь причине решили оставить от старой России одну институцию, ну вот буквально редакцию каких-нибудь «Биржевых ведомостей», которая пережила бы и тридцать седьмой год, и восемьдесят четвертый — наверное, это было бы так же жутко и завораживающе. Я писал этот репортаж в 2007 году, параллельно работая для крутейшего журнала «Форбс», образцового делового глянца, основанного Павлом Хлебниковым, которого я даже немного знал лично. «Форбс» в нулевые воплощал, наверное, все лучшее, что было в деловой журналистике тех лет, и, публикуясь в нем, я меньше всего думал, что пройдет десять лет, и уже к «Форбсу» будут применимы те слова, которыми я описывал тогда загробную жизнь «Правды». Потому что любая журналистика адекватна своему времени, и наши десятые для классической деловой журналистики непригодны совсем, потому что деловые люди нашего времени, люди типа Сечина, заслуживают какого-то другого языка и какого-то другого подхода, а нулевые — это уже археология, давнее-давнее прошлое. Увольнение Ускова из «Форбса» — событие, про которое вообще невозможно понять, в прошлом оно или в настоящем. Это странное чувство я попытался сформулировать в своем тексте для издания Republic.

Это действительно мир теней, пространство загробного существования той медийной жизни, которая кипела здесь когда-то. Таинственные формы жизни, сами собой возникшие на мертвых руинах и теперь уступающие, видимо, каким-то еще более таинственным формам жизни — ну что о них говорить? А в тех руинах уже совсем смутно, почти неразличимо угадываются очертания журналистики, которая родилась в девяностые или даже в восьмидесятые, расцвела в нулевые и потом долго умирала, провожаемая то равнодушными — «спор хозяйствующих субъектов», — то издевательскими — «уникальный журналистский коллектив», — то отчаянными — «звенья гребаной цепи», — голосами. Свобода слова оплакана многократно, на могиле исполнены все положенные и неположенные танцы, сверху вырос лопух, и зачем грустить, если чья-то недрогнувшая рука вырывает теперь и этот лопух?

Николай Усков бредет по кладбищу русских медиа и слышит голос: «Что, страшно?» Наверное, ему страшно, но голос успокаивает: «Ничего, я, когда был жив, тоже боялся».

Стандарты деловой прессы в России сформировались в те годы, когда бизнес был преимущественно частным и мог играть самостоятельную роль в жизни страны. Государства тем временем становилось больше, потом еще больше, потом еще, и само появление в Forbes наряду с традиционным рейтингом частных миллиардеров рейтинга зарплат государственных топ-менеджеров было характерной чертой меняющегося времени — с некоторых пор зарплата Игоря Сечина или Андрея Костина стала более существенным показателем, чем состояние Олега Дерипаски или Алексея Мордашова. А если вместо олигархов теперь Сечин и Костин, то деловая пресса сама собой превращается в сугубо политическую, и выбор перед ней простой — либо играть в лицемерную игру, подходя к Сечину с той же меркой, что и к традиционному ньюсмейкеру из частного бизнеса, либо (опыт «Ведомостей» с дачей Сечина и опыт Forbes с зарплатой Костина) превращаться в оппозиционное издание и вести себя так же, как ФБК Навального. Оба варианта несовместимы с прежними стандартами этой прессы и шансов выжить у нее не остается. Имена главных редакторов здесь значения не имеют — Николай Усков или Татьяна Лысова, неважно, все равно это уже эпоха ТАСС и ВГТРК, в которой нет места деловой прессе в том виде, в каком она существовала в годы своего расцвета. В мире теней лица неразличимы, уволен не Усков, а просто очередной главред Forbes, потому что в России десятых невозможен никакой Forbes.

Надо мной часто смеются, что я во многих случаях вместо того, чтобы написать новую колонку, даю ссылку на старую, и тут снова такой случай, причем почти неприличный, обычно я вспоминаю, что писал годы назад, а тут всего два месяца. В апреле я рецензировал фильм Веры Кричевской о Собчаке, «Дело Собчака», в котором главным положительным героем оказался Путин, а сейчас фильм вышел в прокат, и как-то стало модно его ругать, потому что как же это так, положительный Путин, надо было сказать, что он злодей, вспомнить доклад Салье, сериал «Бандитский Петербург» и книгу «ФСБ взрывает Россию».

Я вообще не поклонник Анатолия Собчака, несколько лет назад я, на каком-то очередном витке своего сидения над всякими архивными материалами, стенограммами съездов и прочим, даже обидел Ксению Собчак, выступив с таким очень рискованным и непроверяемым предположением, что Собчака в 1989 году в политику привел КГБ, на который он вполне мог работать, потому что и странным выглядит его стремительный взлет, и еще более странным кажется сочетание вот такого абсолютного демократа с его командой, которую за восемнадцать лет мы очень хорошо изучили, и если там все чекисты или получекисты, то странно было бы, если бы чекистом не был лидер этой команды. То есть к Собчаку действительно очень много вопросов, но вопросы отдельно, а история с его уголовным делом и спасением его от тюрьмы — да, именно она, а не Межрегиональная группа и не криминальный Петербург девяностых прячет в себе разгадку путинской эпохи, ее возникновения и предрешенности. И сейчас, когда критики фильма недовольны тем, что Путин в нем не назван кровавым тираном, я хочу вступиться за авторов фильма. Партийность всегда вредит правде, но игры в объективность часто вредят ей еще больше. И когда авторы фильма сознательно ставят себе такие рамки — трудно требовать объективности от фильма, над которым работает дочь его героя, и деньги на него дает фонд имени этого героя, — но когда необъективность не прячется и не маскируется, правде проще прорваться через нее к зрителю. И правда эта интересная и важная, вот буквально — никакой демократии в девяностые не было, была византийщина, диктатура силовиков, звонки президента генпрокурору и прочие вещи, которые почему-то принято ассоциировать только с нашим временем. А еще — астрологи, влияющие на принятие политических решений, и какие-то совсем мутные поставщики куриных окорочков, за которыми оказывается последнее слово в ключевых политических конфликтах. Движение к нашему времени, превращение ельцинской эпохи в путинскую — это не сбой, не эксцесс, это самое естественное эволюционное развитие, которое до сих пор никем адекватно не описано, и если, в общем, дежурное мемориальное высказывание о давно забытом политике оказывается самым адекватным описанием этой эволюции, то к нему стоит прислушаться, а не портить его теми дополнениями, которые вы привыкли считать правдой. Ну и давайте еще раз вспомним мою апрельскую рецензию на этот фильм на сайте Republic.

Вся политическая биография Собчака — и победа на парламентских выборах в 1989 году, и то, с чем он гремел на Съездах народных депутатов СССР (прежде всего — расследование бойни в Тбилиси), и превращение Ленинграда в демократический город, и противостояние ГКЧП — это просто ступени, по которым незаметно поднимался на вершину власти тихий подполковник КГБ, работавший у Собчака.

И вот фильм Кричевской, похоже, получился именно об этом. Россия, девяностые, федеральная власть находится в каком-то прямо полусгнившем состоянии, главный человек в Кремле — охранник Коржаков, явочным порядком сделавший себя верховным силовиком или даже верховным правителем; недалекий человек в спортивном костюме простодушно рассказывает о том, как он, охранник, назначил Юрия Скуратова генеральным прокурором, а своего крестника (в прямом церковном смысле) Олега Сосковца определил в преемники Борису Ельцину. Кремлевские легенды тех лет об астрологах и магах на службе у Коржакова (люди сидели в разных углах зала во время выступлений Ельцина и отгоняли злых духов!) подтверждает другой кремлевский охранник, работавший в те годы с Коржаковым, и это бесспорная сенсация фильма — первое, судя по всему, в его жизни интервью Виктора Золотова, который даже неважно, что говорит — он тут символизирует контраст эпох. Коржаков в трениках, Золотов в костюме, Коржаков толстый, Золотов подтянутый, Коржаков глупый, Золотов — о Боже! — кажется, вполне умный.

Восемь лет назад я впервые пришел на Дождь как комментатор новостей, недавно видел в фейсбуке свой пост об этом — по дороге на канал я попал под дождь в прямом смысле, промок, и мне для эфира выдали рубашку из гардероба канала, а пока я сидел в студии, мою рубашку высушили и погладили. А говорил я о новом на тот момент калининградском губернаторе Цуканове, про которого тогда никто не понимал, откуда он взялся и кто за ним стоит, и я рассказывал в эфире, ка​к местные мне его хвалили, потому что он добрый хороший человек — будучи главой района провел в районные депутаты свою пожилую маму. Сейчас его назначают полпредом на Урал, и уже уральские коллеги спрашивают меня же о Цуканове, и по-прежнему непонятно, почему он такой непотопляемый и кто за ним стоит, но благодаря ему я вспомнил свой первый эфир на Дожде — и это приятное воспоминание. Я Олег Кашин, это программа Кашин гуру, мы встретимся через неделю.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Фото: Артем Коротаев / ТАСС