Кашин, Батька и Батенька: Лукашенко наносит ответный удар, а российские медиа спорят о героине

К нашей новогодней программе, которая будет через неделю, я собирал подборку своих главных текстов за год, прочитал сто и больше колонок и заметил — ну как заметил, вообще это очень давнее мое сознательное решение, но оно уже на автомате, и я об этом не думаю и не обращаю внимания, а сейчас обратил и вспомнил: понятно, что когда пишешь о Путине, просто по структуре текста нельзя постоянно писать — Путин, Путин, Путин, нужны какие-то синонимы, и нормальный автор всегда пишет, конечно, «президент», или, если и «президента» мало — «глава государства». А я уже много лет сознательно избегаю этих синонимов, потому что вижу в них такую неуловимо тонкую неточность. Когда ты пишешь, допустим, — «президент пришел на прощание с Людмилой Алексеевой», в этом нет того драматизма, который есть во фразе «Путин пришел проститься с Алексеевой». Когда власть так жестко персонализирована, как у нас, ее формальное обезличивание становится манипуляцией. Президент или глава государства может быть кем угодно, а в России нет Путина кроме Путина, и это существенный политический фактор, который всегда надо иметь в виду.

Поэтому я всегда пишу просто — Путин, Путин, Путин. Если частота употребления имени делается совсем неприличной, то единственный синоним, который я признаю — это «первое лицо», потому что, хоть и с натяжкой, это словосочетание можно считать аппаратной кличкой лично Путина. Медведева первым лицом, кажется, не называли. Ну и часто пишу — «путинская Россия», «путинская система», «путинское царствование» — мне это кажется важным, потому что российское государство настолько путиноцентрично, что любая попытка описывать его просто как государство, которое сильнее и весомее персоналий — будет в буквальном смысле ложью.

И вот путинская пресс-конференция — я ее не смотрел и о ней не писал, но, конечно, читаю, что везде пишут, и в этом году общее место всех комментариев — ну вот, совсем скучно, ничего яркого, даже мемов не сделаешь, и сам Путин чаще цитирует самого себя, чем говорит что-то новое, и журналисты с плакатиками достигли уже какого-то исключительного просветления, как на «Поле чудес», ну и вообще зачем это смотреть и зачем об этом писать. У меня у самого есть добрый десяток таких текстов, написанных в прошлые годы, и я пару раз даже писал, что единственный способ сделать пресс-конференцию Путина сенсационной — это чтобы он вошел в зал, а зал пустой. Но пустого зала не бывает, всегда есть люди, которые хотят туда попасть, и даже мою калининградскую знакомую Оксану Майтакову, редактора районной газеты, не пустили в зал, потому что ей не хватило места, и она жалуется в соцсетях, что надо было локтями толкаться, а то дочка расстроилась, не увидев маму по телевизору — и про дочку тоже характерный аргумент, вот это «увидеть маму по телевизору» — самое серьезное, что только и возможно в этом формате. Об этом действительно все или, по крайней мере, многие говорят и пишут, это общее место, и я рад, что писал об этом теми же словами, когда это общим местом еще не было.

Поэтому сейчас скажу немного иначе. Традиционные путинские форматы были придуманы в те времена, когда Путин нуждался в том, чтобы уговорить людей верить ему, быть лояльными ему — вот, кстати, слово «президент» применительно к Путину я все-таки использую, когда пишу о 2000 годе, я могу назвать его «молодой президент», потому что он тогда еще только доказывал, что его имя может быть синонимом власти вообще. И вот эти большие телевизионные путинские форматы были придуманы для молодого президента, чтобы сделать из него Путина. Путина давно сделали, форматы не нужны, но закрывать их никто не решается, а более интересными делаются такие дочерние жанры — когда Путин собирает вокруг себя нетипичных для него людей, и эти люди спрашивают его о чем-то некомфортном, а он доказывает прежде всего себе, что до сих пор способен убеждать тех, кто ему лоялен не на сто процентов. И главный такой формат — это заседания СПЧ и совета по культуре, на которых Путину могут задать вопрос, грубо говоря, из новостей Дождя, а не Первого канала, и Путину придется на этот вопрос отвечать, и хотя это такая игра, которая ему самому нужна в первую очередь, иногда получается интересно. И вот на этой неделе было интересно — когда Путина спросили про дело «Сети», выдуманной ультралевацкой организации, по этому делу сажают и пытают антифашистов и анархистов в разных городах, дело такое очень одиозное — Путина о нем спросили, он сказал, что ничего об этом не знает, а потом спросили еще раз, и он уже так со знанием дела прочитал какую-то бумажку о том, что все люди из дела «Сети» террористы. Это было очень драматично, и об этом я пишу в своей колонке в издании Republic.

У говорящего без бумажки Путина ⁠в голове как раз бумажка – он сам несколько раз ссылается ⁠на нее в последнем ⁠разговоре с членами СПЧ, и судя по контексту, это справка из ФСБ, которая материализуется где-то в середине разговора – сначала, когда Путина спрашивают о «Новом величии» и «Сети», он говорит, что не знает, что это такое, а чуть позже уже уверенно цитирует, и выглядит все так, как будто эту справку, услышав путинское «не знаю», срочно печатали в соседней с залом заседаний комнате, чтобы до конца встречи Путин смог продемонстрировать свою универсальную компетентность.
⁠Фокус в том, что это уже не его компетентность, а компетентность или хитрость неизвестных авторов этой справки. Мы видели Путина между «не знаю» и «знаю», он сидел за столом, он не листал десятки томов уголовного дела, он ни с кем не разговаривал о деле «Сети», никого не спрашивал, у него не было физической возможности разобраться в очень-очень спорном сюжете, а потом принесли справку и, как говорится, вжух – разобрался и сделал вывод: «Понимаете, это такая серьезная вещь. Нам что с вами мало терактов где‑то там?»
Кто хотел знать, что у Путина в голове, тот увидел, что в голове у него – черт знает кем составленная справочка, в которой нет ничего ни про пытки, ни про крайне сомнительные обстоятельства расследования, ни вообще чего-то, кроме списка боеприпасов, вообще ничего не значащего вне контекста – что это за гранаты, откуда они взялись и какое к ним отношение имеют фигуранты дела «Сети». Путин, прочитавший и процитировавший эту справку, не стал знать больше, чем Путин, этой справки не читавший. При этом на наших глазах сформировалась государственная установка по поводу дела «Сети» – они террористы, они виноваты, ошибки нет. Чем хороши продолжительные публичные выступления Путина – они демонстрируют, как на пустом месте возникают стереотипы, имеющие в персоналистской системе силу закона.

Александр Лукашенко — такой важный телевизионный герой моего детства, и детские воспоминания здесь важнее политологии или историографии. Лукашенко моего детства — это советский реванш, это даже надежда, довольно распространенная в те годы, что вот сейчас он как-нибудь хитро возглавит и Россию, и мы быстренько вернемся в выдуманные благословенные времена. И еще Лукашенко — это, конечно, провинция, вот этот говор, эта лексика, и даже баян — он натурально играл на баяне! — ну и вообще совхоз, усы, прическа, ну то есть что-то такое очень родное и трогательное. То есть я понимаю, конечно, что многих тогда от всего этого тошнило, и советского реванша боялись, и все такое, но я сейчас говорю о своем восприятии. Один мой приятель, выходец из Белоруссии, рассказывал мне, как он смотрел по телевизору первое новогоднее обращение Лукашенко и, будучи интеллигентным человеком, хватался за голову, когда Лукашенко обещал, что у каждого в новом году будет «чарка и шкварка»; мой приятель рассказывал мне об этом с омерзением, а я слушал, и сердце мое таяло — чарка! Шкварка! Как это мило!

Прошло почти двадцать пять лет, Лукашенко постарел, но в общем не изменился, мы повзрослели, по-прежнему смотрим его по телевизору — сейчас он уже не похож на милого жлоба, многому научился, седины добавили мудрости, а в других постсоветских странах, кроме Казахстана и Таджикистана, власть за эти годы столько раз сменилась, даже в России, что Лукашенко по факту теперь старейший и опытнейший постсоветский лидер, старше даже Путина, несмотря на то, что Путин по паспорту на два года старше.

И вот при таких условиях задачи — какие эмоции я должен испытывать, когда смотрю на Лукашенко по телевизору? Наверное, ностальгию, может быть, радость, по поводу того, что союзное государство так всерьез и не сложилось, или наоборот, сожаление по этому поводу. Лукашенко такой же смешной и трогательный, как двадцать лет назад, но почему-то главное чувство от его появлений сейчас — тревога. Причем источник тревоги, конечно, не он сам, а общий контекст постсоветской политики.

От Лукашенко веет интербеллумом. Своей харизмой и своей несменяемостью он прикрывает белорусское государство от  тех вопросов, которые с некоторых пор у нас задают Украине. Вхождение Белоруссии в виде шести областей в состав России — я помню, как появилась эта идея. В начале нулевых Лукашенко предпринял последнюю серьезную попытку усилить союзное государство до такого предела, чтобы самому стать во главе его, и возглавить таким образом и Россию тоже. Но в России уже был Путин, которому это совсем не было нужно, и Россия выставила против Лукашенко депутата Гончара — он до сих пор депутат, но сейчас такой довольно тихий, а тогда не вылезал из телевизора, и как раз специализировался на Лукашенко. Он выходил и говорил — так, отлично, объединяемся с белорусами — отличная идея. Белорусское государство упраздняется, шесть областей включаются в состав России, создается Белорусский федеральный округ, Лукашенко полпред. Это была та единственная позиция, которую Россия тогда транслировала в ответ на инициативы Лукашенко, и Лукашенко такой — эээээ. Ну и все закончилось.

Но то был 2002 год, времена совсем вегетарианские, а сейчас ведь пятый год крымской эры — ну и Лукашенко это понимает, конечно, поэтому очередной виток его полемики с официальной Москвой о белорусском суверенитете звучит не так карнавально, как 15 лет назад. О том, что Россия рано или поздно присоединит Белоруссию военным путем, авторы типа Пионтковского или Илларионова пишут уже давно, но это как остановившиеся часы, которые дважды в сутки показывают правильное время, и вопрос сейчас простой — это правильное время или еще рано нервничать? Об этом я рассуждаю в колонке для Republic.

Россия конца десятых – в каком-то смысле гипертрофированное воплощение лукашенковской утопии двадцатилетней давности. Мечта о постсоветской интеграции после Крыма встала на рельсы неоимперского собирания земель, претензия на лидерство в «русском мире» материализовалась в донецкой войне, и шуточки о российской границе, которая не заканчивается нигде, с некоторых пор звучат пугающе для всех сопредельных стран – опыт Украины уже никуда не денется, причем к этому опыту относится не только потеря Крыма и Донбасса, но и вся остальная жизнь в присутствии российской угрозы, частью реальной, частью вымышленной, но в любом случае определяющей практически все существование страны во внутренней и внешней политике. Угроза российского вторжения может стать для Александра Лукашенко таким же источником собственной устойчивости, каким когда-то были его планы по интеграции с Россией. Представить себе Белоруссию, сопротивляющуюся российской экспансии под привычными неосоветскими лозунгами, очень легко.
Легко представить себе и Россию, делающую вид, что воссоединение с Минском для нее так же важно, как в свое время и присоединение Крыма. Прагматическая риторика Медведева уже сейчас ставит через запятую «снятие торговых барьеров» и будущее 75-летие Победы – при должной пропагандистской поддержке завтра выяснится, что деды, собственно, и воевали за то, чтобы Минск и Москва жили в одной стране. Совсем не обязательно, чтобы риторический экспансионизм приобретал какие-то практические формы – высадка «вежливых людей» в Витебске или Могилеве по-прежнему кажется диковатой фантастикой. Но игра в угрозу аннексии, как когда-то игра в интеграцию, позволит Москве решать свои внутриполитические задачи, а Минску – внешнеполитические, и как минимум поэтому слухи о планах России по поглощению Белоруссии будут самыми модными и в этом сезоне, и в следующих.

Извините, что сегодня злоупотребляю воспоминаниями, но тут такая тема как раз ностальгическая — вциомовский опрос про возвращение в СССР, две трети россиян хотят туда, это рекорд за десять лет. А я помню, как в самом начале нулевых, еще туристом, я приезжал в Москву, и вижу — весь город заклеен красного цвета плакатами «Наша родина СССР». Нет, я сразу понял, что это афиши какой-то дискотеки семидесятых, которые как раз тогда входили в моду, но своим юным политологическим умом я подумал — вот идиоты, они ведь не понимают, что эти, конечно, аполитичные концерты с такими афишами по факту агитируют за КПРФ, потому что советская ностальгия у нас не столько культурный, сколько политический феномен.

Я помнил 1996 год, когда в своем городе я слушал по радио еженедельную передачу про старую музыку — там чередовалось, неделю играла советская музыка, неделю западная, очень хорошая была передача, но предвыборной весной формат на время поменяли, и в передаче осталась только западная музыка, потому что советская могла опосредованно агитировать за Зюганова. Это ведь так работает, — думал я, глядя на плакаты про СССР в Москве 2001 года.

Но я не понимал главного. Да, советская ностальгия оставалась политическим фактором, но этот фактор работал уже на власть. И дело даже не в том, что Путин оказался таким советским реваншистом, нет — просто власть Ельцина строилась на отрицании советского, и это отрицание давно себя изжило на фоне экономических неудач, чеченской войны и прочего. Но Ельцин сам символизировал это отрицание, поэтому ничего с этим поделать было нельзя, но проблема решалась очень просто — механической заменой первого лица. Неважно, кто президент, но если он не участвовал в крушении СССР, ему придется опираться на советское просто потому, что на нем держится народ, и народная ностальгия — она, конечно, не по очередям и не по дефициту, а по стабильности, предсказуемости и миру. Путин оседлал эту ностальгическую волну, но важно понимать, что волна была до него.

И что стало с этой волной сейчас — наверное, что-то стало, судя по рекордному опросу. О советской ностальгии в конце десятых я пишу в Republic.

Самое советское в путинском советском ренессансе — не контент, а технология. В исторически сложный момент перестать сопротивляться массовой ностальгии, приостановить насилие над историей и (дозированно, конечно, и исключительно в порядке имитации) вернуть на время символические черты уничтоженного прошлого — такое у нас уже было в XX веке. Так большевистское государство перед войной и особенно во время войны отказывалось от самых одиозных своих черт и разбавляло советское слегка подправленным дореволюционным — культ нескольких главных русских полководцев, погоны и офицерские звания в армии, легализованная церковь и патриаршество и прочий «тост за русский народ». Это был обман, это было лицемерие, большевистское государство не имело ни морального права, ни искреннего желания наследовать старой России, но в силу политической конъюнктуры (в том числе международной — в войну западным союзникам было сложно иметь дело с радикальными безбожниками, и Сталин сделал выбор не в пользу безбожия) делало вид, что наследует. После смерти Сталина именно символическое неоимперство будет первым делом сброшено с советского корабля — начнутся новые гонения на церковь, тема «России родины слонов» будет высмеяна, изобретут новую эстетику, возникнет культура потребления, начнется тот самый «совок» с пятиэтажками и космическими полетами, который, скорее всего, и имеют в виду те две трети россиян из опроса «Левады», которые хотят в СССР — что-то такое смутное, смесь лета в пионерлагере и «Иронии судьбы» зимой, чтобы без партсобраний, но с вкусным пломбиром и ракетами на праздничном параде.

Этот выдуманный образ, имеющий мало отношения к тому, что было на самом деле, но заполняющий постсоветские пустоты, не имеет вообще никакого отношения к настоящему советскому реваншу. Капиталистической и империалистической России Путина просто не во что себя упаковать так, чтобы средний россиянин всерьез чувствовал это государство своим. Как и в 1942 году, игра в ностальгию нужна и государству, и обществу прежде всего для того, чтобы несовпадение их интересов и ценностей не так сильно бросалось в глаза и не было таким невыносимым. Но эта игра, так нужная в начале нулевых, ведется сейчас по инерции и давно лишена смысла; если продолжать проводить параллели, то сейчас в этом смысле не 1942, а 1952 год.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.