Кашин и русский ад: в Совете Федерации, ростовской «Открытке» и на ТВ

Сенатор Арашуков — на этой неделе он главная звезда российской власти, главная знаменитость, хотя, если честно, даже сейчас, чтобы правильно произнести его фамилию, я ее прогуглил — и уверен, что скоро забуду. Он, оказывается, известный светский персонаж, много мелькал в разных инстаграмах. И я, когда смотрел его фотографии с Турчаком или с Тиной Канделаки, пытался вспомнить, видел ли я его раньше. Наверняка видел, но не обращал внимания. Потому что перед нами, конечно, абсолютно типичный представитель, и когда люди цепляются за эксклюзивные его особенности — переводчика затребовал или, если углубляться в биографию, депутатом городской думы стал еще в детстве, а школу, судя по всему, просто не закончил, не учился в ней, — вот когда люди за это цепляются, мне кажется, это такой механизм психологической самозащиты. В человеке, которого сейчас обвиняют в убийстве и воровстве миллиардов, приятнее и удобнее видеть аномалию, а он ведь действительно типичный. И, честно говоря, крайне сомнительной представляется вот эта официальная версия, что сначала не знали, что он убивал, а потом узнали и сразу посадили — я уверен, что все про всех такие вещи знают, и что если Арашукова посадили, то в последнюю очередь из-за того, что он кого-то убил или что-то украл — нет, его могли посадить в рамках передела власти в Карачаево-Черкесии, могли посадить в рамках передела газовых денежных потоков, или в рамках общего перераспределения денег и власти в пользу силовиков, потому что, когда денег делается меньше, преимущество в борьбе за ресурсы оказывается у людей с пистолетами — не золотыми, обыкновенными табельными.

Сегодня мы много будем говорить о русском аде, новости этой недели располагают к таким разговорам, и вот образцовый человек из ада, этот Арашуков — хочется, чтобы все его запомнили именно таким, с Басковым на дне рождения, с Турчаком, с Валентиной Ивановной, с орденом от патриарха — это образцовый россиянин, живой символ, и это уже давно не вопрос коррупции, не вопрос уголовного кодекса — это вопрос всего устройства нынешней России, правил жизни в ней, ее ценностей. О сенаторе Арашукове — моя колонка для издания Репаблик.

Арест Арашукова ⁠беспрецедентен только в том смысле, что неприкосновенности лишили действующего ⁠сенатора, повредив не только его персональной карьере, но и общему ⁠представлению о границах номенклатурной ⁠неприкосновенности. Эти границы, ⁠начиная, по крайней мере, с конца 2015 года, когда случилась «та самая» перестрелка на Рочдельской, смещаются постоянно, и хотя все шутки о новом тридцать седьмом годе вышучены, исторические параллели напрашиваются – да, каждый громкий арест меняет жизнь не только того, кто арестован, но и тех, кто остался на свободе. Повышаются риски, ломается сложившееся представление о нормах и правилах, сгущается мрачная атмосфера – за три-четыре года номенклатурная неприкосновенность стала гораздо более иллюзорной, и имена жертв «нового тридцать седьмого» – это еще и летопись номенклатурного отступления. Когда-то не арестовывали действующих губернаторов, когда-то не арестовывали действующих министров, когда-то не арестовывали генералов при исполнении, когда-то не арестовывали сенаторов. Снятые табу меняют образ жизни людей во власти, превращая их в людей, по умолчанию рискующих оказаться в тюрьме – пусть не за убийства, хотя всякое бывает, но уж «пакеты Bosco» (в деле начальника московского СК Дрыманова в них носили наличность) были в жизни, вероятно, каждого представителя российского правящего класса. Есть смысл без иронии произнести еще одно заезженное в этом контексте выражение – маховик репрессий, который действительно устроен так, что остановить его гораздо сложнее, чем запустить.

Чем агрессивнее власть выстраивает свои новые репрессивные правила, тем насущнее потребность номенклатуры в их смягчении. Понятно, что солидарность и способность к коллективному сопротивлению свойственны российскому правящему классу в последнюю очередь. Но даже тот, кто живет по принципу «умри ты сегодня, а я завтра» предпочтет не умирать вообще. Неприкосновенность номенклатуры, отобранная у нее путинскими силовиками, неизбежно станет основой внутреннего пакта любой послепутинской власти или даже очередного издания путинской, почему нет. Именно так и будет выглядеть неизбежная либерализация – в первую очередь они договорятся друг друга не сажать.

Как в истории со смертью дочери активистки «Открытки» сошелся весь русский ад

Кашин.Гуру

На этой неделе я опять сходил, — ха, сходил; съездил, слетал, — в передачу «60 минут», и меня даже уже не ругают, а уже вот так, махнув рукой — ну, все понятно, был Олег и нет Олега. Мне самому, конечно, интересно, какой у меня в этом смысле запас прочности, у меня у самого есть люди, которых я, допустим, раньше читал, а с определенного момента перестал просто потому, что понимаю, что у них в соцсетях каждый второй пост заказной, а заказные посты читать — ну, незачем в принципе. И я представляю себе своего какого-нибудь знакомого, который бы вдруг начал ходить на телевидение или еще куда-то «туда», и пытался бы угадать, что он задумал, какой у него план, чем его смогли купить и все такое. То есть людей, которые мне сейчас не доверяют, я прекрасно понимаю. На знакомых, которые, не поговорив со мной, делают по моему поводу какие-то суровые заявления, я обижаюсь, а незнакомых понимаю — я бы, если бы речь шла не обо мне, тоже бы заподозрил человека на моем месте в каком-то неприличном подвохе.

Но сам я знаю, что подвоха никакого нет, что я как три года назад ставил у себя дома камеру и рассказывал что-то на Дожде, так и сейчас рассказываю, и у меня нет ни секретной договоренности с КГБ, ни тайных денег, ничего вообще, и эти эфиры для меня — а в последнем эфире я и не говорил ничего скандального, мало говорил вообще, даже процитировать нечего, тут сам факт прихода в студию имеет значение, это он скандален, этот факт, а не слова, которые я там говорил, — так вот, эти эфиры для меня — такая демонстрация непризнания тех рамок, которые задает наша среда и которые мне не нравятся. Я пишу в связи с этим об общественном расколе, и, наверное, что-то неудачно сформулировал, потому что читатели говорят — Кашин призывает к единству. Да нет, совершенно не призываю, да и к какому единству можно призывать, с кем — с сенатором Арашуковым? Нет. Я не верю ни в единство, ни в примирение, мне оно и не нужно, мне нужна свобода — моя, персональная, и свободу я вижу в том, чтобы делать какие-то вещи, которые мне хотят запретить люди, не имеющие на то никакого права. Наверное, тут есть элемент иронии судьбы, что персональным символом этой свободы для меня стала та студия — но к таким парадоксам я отношусь очень неплохо.

В общем, я понимаю наивность своего призыва, но все-таки — мечтаю приучить хотя бы свою аудиторию, а в идеале и вообще всех, кто про меня знает, к тому, чтобы легитимным ответом на вопрос «Почему Кашин это делает, зачем он это делает?» было бы — «Потому что он хочет и больше нипочему». Что-то вроде манифеста по этому поводу — на Репаблике, который я люблю в том числе за то, что он дает мне возможность высказываться на такие темы.

Не от Щецина до Триеста, а от сердца к сердцу железная завеса опустилась на Россию. Общество, аудитория, среда делятся на две неравные части, фактически изолированные друг от друга, живущие вне друг друга и имеющие четкое (и максимально упрощенное, конечно) представление друг о друге, не позволяющее считать друг друга за людей.

Критики власти знают, что на стороне власти могут находиться только бессовестные циники, чья лояльность обеспечена коррупционными или иными аморальными и неприемлемыми для честного человека возможностями. Активные сторонники власти, в свою очередь, уверены, что бороться с властью, критиковать ее могут только те, кто действует в интересах врагов России из-за границы (это понятно) или из прошлого (из девяностых, из гитлеровских времен, из первых узлов «Красного колеса», откуда угодно). Обе стороны предпочли бы, чтобы другой стороны не было, и обе стороны уверены именно в собственной правоте. Это называется общественный раскол, Россия живет в нем не первый год, и, как часто бывает в долгих историях, никто уже не помнит, с чего все началось – конфигурация раскола менялась и меняется непрерывно, и лоялист 2019 года, наверное, перегрыз бы глотку лоялисту-медведевцу (вот я им тогда и был) 2009 года. Базовые точки раскола давно стерты и плохо различимы, правильнее говорить, что раскол нам заповедан полузабытым прошлым, и железный занавес давно стал привычной и комфортной частью ландшафта для всех, кому нравится думать, что за занавесом жизни нет.

Опыт оригинального железного занавеса, однако, учит, что жизнь на самом деле есть и там, и там, и если по одну сторону снимают «Крестного отца», а по другую – «Бриллиантовую руку», то счастливее других будет тот, кто посмотрит оба фильма. Но таких счастливцев нет, и жизни проходят в присутствии занавеса, как будто даже украшающего окружающий пейзаж, а если какой-нибудь мечтатель, «Слава Курилов», бросится в море и заплывет на ту сторону, обратной дороги ему уже не будет, а значит, и счастья тоже.

Железный занавес – это несвобода, это заложничество, одинаково унизительное для всех. Свобода – это возможность ходить туда-сюда, делать то, что хочешь, а не то, что положено. Считая свободу ценностью, я считаю ценностью и возможность пренебрегать расколом, игнорировать этот занавес и жить так, как будто его нет. Я борюсь за эту свободу. Получается пока плохо, но я честно стараюсь.

Избегаю международных тем, и поэтому прямо хочу сказать спасибо Бернару-Анри Леви, что он для солидности своего письма против популизма привлек в подписанты Людмилу Улицкую, и письмо таким образом превратилось в отчасти и российское событие, а мне о нем есть что сказать, потому что — ну, любимая моя тема, наши девяностые и наши тогдашние демократы, которые, боясь возвращения совка и борясь с возвращением совка, сами с огромным энтузиазмом выстроили новый совок, и эти ступени, по которым Россия пришла в нулевые и десятые, вымощены словами и поступками самых приличных людей в 1993, 1996 и 1999 году. Об этих словах и поступках вспоминать у нас не любят, а если вспоминают, то оправдывают их до сих пор, гордятся ими, ну и глянец Ельцин-центра, конечно, и сейчас довольно успешно прикрывает то дерьмо и даже ту кровь, которую принесли нам в том числе и подписанты писательского письма в «Известиях» в 93 году, и демократ Савостьянов, штурмовавший Грозный силами первого поколения постсоветских ихтамнетов без опознавательных знаков, и «Голосуй или проиграешь», из которого, в общем, выросла вся путинская электоральная этика и эстетика — все это было, все это важно, я об этом постоянно стараюсь напоминать.

От Запада мы, конечно, отстаем во всем, но тут тоже есть нюансы, потому что в каких-то самых, может быть, диких проявлениях мы его опережаем — и отстали навсегда, и опережаем навсегда. Модный сейчас на Западе левый дискурс, я уверен, не может быть дословно переведен на русский язык, потому что у нас, в отличие от Америки или Западной Европы, была настоящая и безумная левая диктатура, и то, что сейчас интеллектуальная мода, у нас было колхозами и лагерями. Западный интеллектуал, скорее всего, будет антиклерикалом или даже атеистом, но у него нет опыта антихристианского террора с уничтожением церквей и священников только за то, что они священники. Ну и — мы много спорили об этом осенью 2016 года, американской предвыборной осенью, — у нас газета «Не дай Бог» была двадцать лет назад, у них она появилась только сейчас.

То есть наше отставание правильнее считать рассинхроном — где-то отстаем, но где-то и опережаем. И когда Бернар-Анри Леви, Милан Кундера, Орхан Памук, Салман Рушди и Эльфрида Елинек в связи с выборами в Европарламент пугают Европу новым Гитлером и вспоминают Эразма Роттердамского, Данте и Гете, это до смешного напоминает — ну вот, если помните, как литературовед Карякин кричал после победы Жириновского на выборах — «Россия, опомнись, ты одурела», — кричал, не понимая, что Россия голосует не столько за Жириновского, сколько против как раз Карякина, который почему-то решил, что у него есть право объяснять России единственно верный путь. Из морального и политического — я не знаю, что тут первично, — поражения демократов девяностых вырос Путин. Я не настолько самонадеянный эксперт, чтобы уверенно предрекать Европе своего Путина в будущем, хотя вон у Америки, как многим кажется, свой Путин уже появился, — предрекать не буду, но искренне желаю такого же, как у нас, поражения вот этим западным шестидесятникам, которые почему-то решили, что только они знают, как правильно. Я вырос в стране, вероятно, навсегда травмированной левой диктатурой, и я люблю Европу, поэтому, конечно, не желаю ей леволиберальной диктатуры — а ее угроза, угроза европейского Ленина, кажется мне более реальной, чем угроза нового Гитлера.

Ну а свою колонку в Репаблике про борьбу интеллектуалов с популистами я посвятил Людмиле Улицкой.

Наша «Европа как идея» – это были гайдаровские реформы, наше Refugees Welcome пришло с Кавказа, наше #MeToo – это был жесткий слом консервативной советской морали. Поводов взвыть у общества было множество, но каждый раз выходил очередной Бернар-Анри Леви и объяснял, что только так и надо. Общество раз за разом отступало, чтобы при первой возможности спрятаться за первую подвернувшуюся чекистскую спину и никогда уже больше ни о чем таком не думать.

Если бы Людмилу Улицкую пустили за тот стол, за которым лучшие представители новой исторической общности – европейского народа, – обсуждали свое «Европа, ты одурела», она могла бы рассказать им, что в ее стране новую историческую общность, СССР как идею, насаждали такой силой, которая вообще не снилась современным европейцам, но даже у самых жестоких тиранов не нашлось такой силы, которая смогла бы скрестить узбека с латышом или армянина с азербайджанцем. И если советская многонационалия обернулась расцветом этнократий вплоть до кровавых конфликтов при первом же ослаблении тирании, то что говорить о многонационалии европейской.

Людмила Улицкая, как и любой взрослый русский с постсоветским опытом, могла бы много рассказать Бернару-Анри Леви об опасностях твердокаменного антипопулизма. Но наш рассинхрон однозначно трактуется как отставание, и права поделиться русским опытом так, чтобы услышали, поверили и поняли – такого права нет даже у Людмилы Улицкой и поэтому (в том числе поэтому, конечно) Бернар-Анри Леви и его друзья обречены еще много раз выступать в жанре «Европа, ты одурела» и «где же наши танки». Ну и сами виноваты, конечно.

На этой неделе в фейсбуке была довольно адская дискуссия об Освенциме — обсуждали рассадку на траурной церемонии 27 января. Наверное, нет более скользкой темы, и я бил себя по рукам — не пиши, не пиши. Но написал, конечно.

До 2001 года дата 11 сентября уже была памятной и исторической, я ее помню с детства, да и все мое поколение по идее помнит — это день пиночетовского переворота. Сейчас об этом никто не вспомнит, ну и понятно, что теракт в Америке — такой теракт! — значит для истории больше, чем переворот в Чили. Одна дата вытеснила другую.

Но теракт — это стихия, форс-мажор. А дата Дня памяти жертв Холокоста — явление рукотворное и довольно новое, я думал, конец девяностых, посмотрел — нет, даже начало нулевых, совсем недавно. Люди сидели и думали, к какому календарному дню приурочить поминовение погибших. Дат много на выбор, вот та же Хрустальная ночь. Освобождение Освенцима — вариант не очевидный, но выбрали именно его.

А в этот же день, 27 января — снятие блокады Ленинграда. И понятно, что одна дата если и не вытеснит другую, то оттенит. И тут или не подумали об этом, или допустили бестактность, или уж я не знаю — как контрпрограммирование какое-то. В году 365 дней, и я действительно не понимаю, как так вышло, что две трагедии теснятся на одной клеточке календаря — это плохо, мне кажется. Но могу ошибаться, конечно. Это программа «Кашин. Гуру», я Олег Кашин, встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.