Кашин и теория большого взрыва: Россию готовят к войне, Кавказ — к смене лидеров, а общество — к комсомолу

На неделе случилось столетие комсомола, неожиданно широко отмеченное, и конечно, это вымораживает даже привыкшего к российской идеологической эклектике человека. Комсомол все-таки был какой-то особой, отдельно стоящей советской мерзостью — такая, наверное, машина по отбору людей, не верящих ни во что и при этом способных на все. К моменту крушения советской власти у комсомола была, наверное, самая плохая репутация среди всех советских сущностей, потому что и про КГБ можно было что-то хорошее сказать, и даже в партии хорошие люди были, а комса — это было такое бесспорное ругательство, и это ведь только на самом очевидном уровне восприятия, когда речь идет только о современниках, которые перед глазами — ну вот, если кто помнит фильм «ЧП районного масштаба», такие приключения самых отвратительных негодяев под комсомольским знаменем. А если говорить об этих ста годах, я бы, — особенно на фоне набожности нынешней власти, — выделил особую роль комсомольцев в советском государственном безбожии и при Ленине-Сталине, и при Хрущеве. Они шли в авангарде и когда громили храмы, и когда издевались над священниками и верующими, и когда совершали надругательства над святынями. То есть комсомолец — это какой-то заведомый бес, которого нужно облить святой водой, и тогда его начнет корежить. И больше о комсомольце сказать нечего, никакой БАМ его не оправдывает, тем более что БАМ строили, прямо скажем, совсем не комсомольские работники. Поэтому, когда сейчас эта бесовская контора празднует свое столетие — ну, довольно гадко это выглядит.

При этом мы понимаем, почему так происходит. Во власти очень много ветеранов комсомола, включая самых влиятельных людей — есть Матвиенко, есть Кириенко, есть даже Бастрыкин, который был секретарем комсомольской организации в Ленинградском университете и, между прочим, консультантом как раз фильма «ЧП районного масштаба», его имя стоит в титрах. То есть перед нами даже не советский реванш, а корпоратив вот этой части путинской элиты — люди вышли из комсомола, люди добились успеха и могут позволить себе праздновать.

И примерно в те же дни у нас, как тоже все знают, день памяти жертв большевизма, день Соловецкого камня. Мои поклонники знают, что я 15 лет назад в рамках своего подросткового сталинизма, который, прежде всего, отрицал тогдашний идеологический мейнстрим (ну вот буквально когда эти комсомольские физиономии рассказывали нам о плохом Сталине, хотелось быть за хорошего), 15 лет назад я приехал на Лубянку, плюнул на Соловецкий камень и написал об этом в блоге. Сейчас я, конечно, жалею, что плюнул, но надо сказать, что я оказался типичным представителем, потому что это теперь мейнстрим — на Соловецкий камень плюет теперь государство, которое уничтожает организацию «Мемориал» и акцию «Возвращение имен», когда люди читают имена расстрелянных. Именно государство попыталось ее сорвать — в этот раз не получилось, но потом-то получится, трудно сомневаться. И память в такой обстановке сама по себе превращается в политическую позицию. Если власть против людей у Соловецкого камня, то эти люди — оппозиционеры, конечно.

Как споры вокруг теракта в Архангельске и изнасилования в Уфе поделили Россию надвое В новой колонке Олег Кашин смотрит на два главных происшествия недели — теракт у здания ФСБ в Архангельске и историю с изнас...

И когда вот это идет встык — лоялисты-комсомольцы и оппозиционеры у Соловецкого камня, трудно удержаться от их прямого противопоставления. Понятно, что это две разные России. И могут ли они ужиться друг с другом — об этом я рассуждаю в своей колонке для издания Репаблик.

И вот одни стоят со свечками на холоде, не зная, позволят ли им через год снова собраться у Соловецкого камня, а другие в тепле Кремлевского дворца поют комсомольские песни, и в сочетании это выглядит так себе. «Комсомольский» и «гулаговский» подходы к реальности взаимно непримиримы в приложении не только к прошлому, но и к тому, что есть сейчас – человек с комсомольской вечеринки вряд ли поймет читателя «Медиазоны», и наоборот. И вопрос, который возникает в связи с этим, касается уже не прошлого и даже не настоящего, а прежде всего будущего: вот эти принципиально разные люди смогут ли когда-нибудь мирно сосуществовать внутри одного общества хотя бы как американские конфедераты и северяне или рано или поздно исторический спор между «Архипелагом ГУЛАГом» и «Комсомольской правдой» придется доспорить и останется только один?

Отечественные традиции не располагают к оптимизму по поводу сосуществования, и самый очевидный прогноз даже не нуждается в подробном проговаривании – «Мемориал» добьют, Лубянку обнесут забором, а в 2037 году будут отмечать 200-летие смерти Пушкина, а не что-то там еще. Пессимист добавил бы что-нибудь про новый памятник Сталину возле Кремля или про проспект маршала Берии, но это как раз наиболее спорно – девятнадцати путинских лет достаточно, чтобы уверенно говорить, что любой определенности в таких вопросах российская власть последовательно избегает, и показательно, что столетие комсомола сейчас празднуется на порядок шире, чем (исторически – несопоставимо более важное) прошлогоднее столетие большевистского переворота. Когда Матвиенко и Кириенко вспоминают свою юность – это не страшно, а вот любой повод сформулировать отношение к прошлому парализует государственную волю. И в условиях, когда Соловецкий камень что-то значит только для нескольких тысяч москвичей, этот паралич власти перед лицом истории остается единственной гарантией того, что окончательного неосталинистского реванша не случится никогда, и он так и останется на уровне «мордовское УФСИН отмечает юбилей Дубравлага» или «пензенский обком КПРФ открывает бюст Сталина». Сталинисты и антисоветчики смогут мирно сосуществовать в России только как две одинаково маргинальные группы – ни тем, ни другим рассчитывать не на что.

У нас сегодня, наверное, какое-то «слово пастыря», но я опять хочу обратиться к религиозной теме в контексте путинского вот этого про рай, ну и еще вы наверняка видели МИДовского Белоусова, у которого «Россия готовится к войне, а Соединенные Штаты готовят войну». Я тут задумался о разнице между советскими генеральными секретарями, панически боявшимися ядерной войны, и нашими, которые ее всячески теперь пытаются накликать. Мне кажется, тут во многом дело в разнице восприятия Бога брежневской властью и путинской. Те ведь были атеистами, для них война и смерть была бесспорной точкой, после которой ничего нет, а у этих — которые, скажем мягко, не самые стандартные христиане, там и язычество какое-то, и пародия на ислам с хаджем на Афон и святынями «как у Пророка», которые они к нам привозят, и вот эта вполне шахидская тема с раем — в общем, все сложно, но — и это получается такая невольная похвала атеизму, — того внутреннего тормоза, который был у коммунистов, у нынешних, очевидно, нет.

В ядерную войну мы не верим с детства, и именно по мере того, как часто нас в детстве ею пугали, страх войны превращался в пародию, все помнят вот эти анекдоты про «кто положил валенок на красную кнопку», ну и как-то само собой так вышло, что до наших дней мы дожили, вообще не представляя, что, как сказал мой любимый поэт, «припадок атомической истерики все распылит в сияньи синевы». Я не хочу сейчас нагнетать и говорить, что нет, война обязательно будет — если она будет, и если мы погибнем, то наши прогнозы окажутся, понятно, никому не нужны. Но что хочу сказать — чем больше разговоров о допустимости войны, тем сильнее вот сама эта допустимость начинает влиять на нас. Мы сегодня еще будем говорить об архангельском бомбисте, — отзовитесь, бомбисты, ага, — и если считать, что у народов логика та же, что и у частных людей, то понимаете — чем меньше в жизни остается того, чем по-настоящему дорожишь, и, грубо говоря, чем хуже жизнь, тем выше вероятность ядерного гриба.

Мы уже сейчас живем, имея в виду допустимость ядерной войны — пусть и с дежурными оговорками о невозможности превентивного удара. И страна, которая живет с допустимостью войны, уже делается другой, еще в мирное время. Именно так было в предвоенном СССР, жертв которого мы вспоминали на этой неделе. Вот об этом моя колонка для Репаблика.

Готовность к войне, принятие войны – самостоятельный, отдельный от самой войны фактор общественной жизни. Люди, готовые к войне, живут иначе и ведут себя иначе, чем те, для кого война – главный страх. Тут можно вспомнить доядерные времена; советский милитаризм 1930-х годов не сильно помог Сталину в 1941 году, и после войны стало модно смеяться над фильмом «Если завтра война…», книгой «Первый удар» и прочей предвоенной пропагандой такого рода. Все вышло не так, как обещали на парадах 1930-х годов, эпоха маршала Ворошилова закончилась бесславно, но это вообще никак не отменяет того, что эта эпоха была и что большой террор вообще-то случился в стране, которая жила будущей войной, ждала ее, верила в нее, записывалась в ОСОАВИАХИМ, пела про «несокрушимую и легендарную» и сдавала нормативы ГТО. И именно ожидание войны стоит считать и политическим, и даже психологическим объяснением кровавого безумия 1937 года – строго говоря, все, что происходило в СССР в 1930-е годы, объяснимо именно с точки зрения превращения страны в тотальный военный лагерь. Готовность к катастрофе сама по себе становится источником катастроф.

Тут можно было бы сказать, что Россию, готовящуюся к войне, ждет новый тридцать седьмой год, но в последние годы на эту тему так много шутили, что любые параллели просто неприличны. Но в любом случае милитаризованным обществом легче управлять и манипулировать, а война, которой ждут, списывает не меньше, чем война, которая случилась. Ядерная риторика в международных отношениях может быть просто модой этого сезона. Трамп ведь тоже зачем-то хочет выйти из договора РСМД, то есть Россия в тренде. Но ожидание войны внутри страны – это не про Трампа, а про страну. Готовность к ядерной войне, признание допустимости ядерной войны уже сейчас делает российское общество другим даже по сравнению с тем, что было после Крыма и Донбасса.

На Дожде есть целых два человека, которым удалось подробно пообщаться с легендарным старым кагэбэшником Филиппом Денисовичем Бобковым — Антон Желнов и я. Бобков был начальником пятого управления, отвечавшего за интеллигенцию, диссидентов, ну и вообще всякие вот такие нематериальные, гуманитарные дела. И вот я на днях вспоминал свой любимый момент из своего разговора с этим старым чекистом — он рассказывал мне про Алма-Ату 1986 года, когда Горбачев туда назначил русского первого секретаря, и восстали казахи, которым, как я уверен, помогала этнически казахская часть местной номенклатуры, но неважно — Москва удивилась, что казахи восстали, отправили туда делегацию во главе с членом политбюро Соломенцевым, и вот этот партийный дедушка ходил по Алма-Ате с круглыми глазами и не понимал, что вообще происходит. И потом они с Бобковым летели в Москву, и Соломенцев говорит — ну как же так, у нас дружба народов. А хитрый Бобков, — я ему тут вполне верю, — отвечает — ну чего вы такой наивный, у нас же в стране столько межнациональных противоречий, хотите, я на пару дней заеду в Ереван, и устрою войну между Арменией и Азербайджаном? Когда он мне это рассказал, я подумал — хм, а почему бы не предположить, что карабахскую войну действительно КГБ устроил, почему бы и нет.

И чего я это сейчас вспомнил. Вот мы каждый день наблюдаем, как Кадыров со своими БРАТЬЯМИ приезжает к очередному ингушскому старейшине, просит его пояснить за слова, но во дворе стоит весь ингушский народ, и если начнется битва, то исход ее очевиден, поэтому и старейшина ничего не поясняет, и Кадыров на конфликт не идет, и они пьют, как это у них называется, ароматный чай, и расходятся — до завтра.

И, поскольку проблема чечено-ингушской границы не то, чтобы надуманная, но, по крайней мере, не самая животрепещущая, есть, конечно, параноидальное ощущение, что кто-то в Москве подумал — а что, если чеченцы с ингушами поссорятся, а, допустим, кабардинцы будут их разнимать, и так лет на пятьдесят. Зачем — да хоть бы чтобы отвлечь от пенсионной реформы. Про пенсионную реформу я, конечно, шучу, но вообще управляемый конфликт — такая вполне имеющая право на существование версия, слишком многим было бы выгодно, если бы на Кавказе что-нибудь такое устроилось. И, конечно, стоит признать бесславно закончившейся политическую карьеру генерала Евкурова, которого сейчас вообще нет в этом сюжете, то есть он там есть, но как такой кадыровский сателлит, который время от времени через информагентства, ни в коем случае не лично, передает своему народу, что Рамзан Ахматович всегда прав. Евкуров при этом — сам по себе герой, он брал аэропорт в Приштине в 1999 году, и про таких людей есть известная строчка Бродского — «Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Я сам часто ее цитирую в таких ситуациях, но впервые, может быть, в истории строчка — «возвращались в страхе в свою» — звучит так буквально. В свою столицу боится возвращаться не несчастный старый солдат, а собственно хозяин этой столицы, который не справился со своим народом. Такая печальная история. Об этом — моя колонка для Репаблика.

Когда в сверхцентрализованной России речь заходит об инициативе региональных властей в потенциально конфликтных вопросах, к этому всегда лучше относиться с недоверием – ну в самом деле, люди, боящиеся произнести лишнее слово без разрешения администрации президента, вдруг бросаются в какой-то геополитический омут и ведут себя не как федеральные назначенцы, а как настоящие самостоятельные лидеры, принимающие решения без оглядки наверх. Самостоятельность даже чеченского (об ингушском в этом контексте и говорить неудобно) лидера во многом мифологизирована, и случаев, когда Кремль непублично или даже публично одергивал его, хватает. Даже в формате «разбирайтесь сами» решение Москвы в чечено-ингушском сюжете должно стоять в основе всего, что случилось дальше. Без Москвы, без Кремля, Евкуров и Кадыров не могли бы пойти на заключение договора о границе, и единственное, о чем можно спорить – учла или не учла Москва риски, связанные с уточнением границы, и если учла, почему все равно согласилась на рискованный чечено-ингушский эксперимент. Очередное вечное отечественное «глупость или измена», в котором глупость вероятнее, а измена интереснее.

В этом смысле чечено-ингушское обострение стоит сравнивать (возможно, только пока) не с Карабахом, а с прошлогодним языковым кризисом в Татарстане, когда именно с подачи Москвы, чуть раньше отказавшейся продлевать договор о разграничении полномочий с Татарстаном, в республике случился конфликт из-за обязательности татарского языка для школьников, и дальше Москва и Казань медленно и долго его гасили, заново выстраивая те пределы, за которые региональная власть не имеет права заходить. Сейчас, когда все затихло, этот опыт можно считать успешным, а какими принципами поступилась в этом споре Казань, можно будет узнать, наверное, лет через тридцать из мемуаров Рустама Минниханова, если он их напишет. В чечено-ингушском сюжете пока тоже напрашивается вмешательство Москвы и поиск хотя бы символического компромисса – возможно, на него и намекает Евкуров, когда говорит, что соглашение двух республик может пересмотреть только федеральный Конституционный суд, и если действительно дело дойдет до него, можно будет только гадать, чем на самом деле в этом конфликте пожертвовала Ингушетия, а чем Чечня. Это может быть что угодно, это вообще не про границу – может быть, про деньги, может быть, про полицию, может быть, про смену власти в одной из республик или даже в обеих, в конце концов, отставка Кадырова не настолько фантастична, как кажется – найдется и на Чечню молодой технократ, умеющий прыгать со скалы.

Дождь — канал демократический, а я к тому же совсем не фанат излишней корпоративности, поэтому позволю себе выступить с особым мнением по поводу программы «Фейк-ньюс». Мне в принципе нравится идея разоблачать выдумки пропаганды, но когда даже хорошие вещи делаются с позиций морального превосходства, на которое мало кто имеет право, это, скажем так, не круто. И это прямо бросается в глаза в последние недели, когда коллеги стали бороться с каналом «Россия-1» с помощью девочки, погибшей в Керчи. Сначала разоблачали очевидную ошибку как сознательную ложь, а когда это не сработало, включили моралистов, и это как-то уже совсем превратилось в распятого мальчика в том смысле, что человеческая трагедия, смерть делается расходным материалом в полемике с оппонентами, и это, я считаю, очень плохо. Я в своей колонке уже говорил о смазанности границ между добром и злом у нас, ну и тут можно вспомнить популярный в моей юности стишок про доброго человека, который победил злого — «Из гранатомета шлеп его, козла, стало быть, добро-то посильнее зла». Не надо так, я считаю. Права извиняться у меня нет, но хочу сказать, что в этом споре я на стороне Ольги Скабеевой. А это программа Кашин.Гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции