Кашин и 17 садистов: рутина пыток, демарш музыкантов на «Нашествии» и тайный бунт единоросса

Подборка новостей, с которых мы всегда начинаем нашу передачу — я делаю ее сам, смотрю разные региональные сайты, прежде всего сайты силовых структур, и, конечно, в дни футбольного чемпионата — а это был целый месяц, — искать всякий бытовой трагизм было сущим мучением. Плохие новости исчезли, собутыльники перестали убивать друг друга, охотники за цветными металлами перестали устраивать короткие замыкания на опорах ЛЭП, а грабителям почему-то надоело врываться в магазины, чтобы отобрать у продавщицы тысячу рублей. Никто не видел инструкцию, запрещающую региональным УМВД во время футбола публиковать на своих сайтах плохие новости, но критерий истины — практика, и поскольку очень сомнительным кажется полное исчезновение преступлений из русской жизни, проще поверить в запрет плохих новостей.

При этом тоже такой удручающий момент — хорошо, пресс-службам, что называется, притушили фитилек, но из этого же не следует тотальный запрет. В каждом райцентре есть газета и сайт, попадаются очень неплохие сайты, дающие, как кажется, исчерпывающую картину происходящего в районе, городе или области. Теоретически региональные журналисты могут сами, без поддержки пресс-служб рассказывать о плохих новостях. Но вот этот — предполагаемый, конечно, — мораторий на плохие новости показал, что, по крайней мере, в большинстве случаев журналисты оказались не в состоянии его нарушить, и это уже вряд ли заговор или прямая инструкция — просто, когда есть привычка рассказывать о плохих новостях по материалам полицейской пресс-службы, то молчание пресс-службы автоматически влечет за собой и молчание журналистов. Это очень грустно, конечно.

Охранители: на страже зла

Кашин.Гуру

Откровенно говоря, я ждал какой-то очень громкой плохой новости, которая ворвется в наше медийное поле после футбольного финала. Так и произошло, но степень того, насколько эта новость плохая, просто шокирует — такого ведь не ожидал никто; я говорю о пытках в ярославской колонии. Практически впервые мы смогли узнать о том, что происходит внутри огороженного колючей проволокой периметра не со слов правозащитников или адвокатов, а своими глазами — на видео со ФСИНовского регистратора. Это можно сравнить с фильмом «Прибытие поезда», то есть такой технологический прорыв, который становится культурным. Участников пыток можно было узнать в лицо и по имени, все быстро нашли их странички в соцсетях — это обычные российские обыватели в погонах, и даже ссылаться на «Банальность зла» теперь банально — все слишком очевидно и слишком ясно. Когда замдиректора ФСИНа Рудый выступил в том духе, что да, надзиратели оказались в каком-то смысле не на высоте, но ведь и сам пытаемый тот еще негодяй, провоцировал их — это выглядело как такая уже потеря адекватности, когда человек еще не понимает, что оказался в новом мире.

Или это мы не понимаем, думая, что мир новый, а он на самом деле старый? В эти дни часто вспоминают Грузию, когда пытки в тюрьме стали фактически причиной провала партии Саакашвили на выборах и смены власти в стране. Всем же ясно, что у нас не так, и, какой бы «народной» ни была тюремная тема, она ничего не сотрясет и не обрушит. С Грузией Россию сравнивать нельзя, потому что при Саакашвили тюрьмы и полиция были образцовой витриной выстроенной им системы, грузинские государственные пиарщики, кажется, половину Москвы успели свозить в свои тюрьмы, они хвастались ими и гордились, и именно потому таким сильным был шок от пыток. А у нас тюрьмами наоборот, не гордятся, их стесняются, прячут, и, в общем, никто ничего хорошего от них не ждет. Пытают — ну да, нехорошо, но откровенно говоря, кого вы хотели этим удивить? Каждый скандал такого рода в российских условиях — прежде всего повод увидеть, что система нереформируема, и что ничего хорошего в ней не случится никогда. Об этом моя колонка для издания Репаблик.

Можно вспомнить другое потрясшее всех видео – 2009 года, когда майор Евсюков расстреливал посетителей московского супермаркета. Тогда ведь тоже огромную роль сыграло именно то, что преступление попало на видеозапись, и событие, которое без визуальных доказательств осталось бы мутной строчкой в сводке происшествий, благодаря видео превратилось в общенациональную сенсацию, повлекшую за собой и несколько лет повышенного общественного интереса к полицейским преступлениям, и отставку министра, и даже переименование милиции в полицию, но при этом вообще никак не изменившую ни природу системы, ни отношения между ней и обществом. Все осталось примерно так же, как было, с незначительными и преимущественно косметическими коррективами, ни на что, в общем, не влияющими.

Сейчас появление ярославского видео просто смещает линию «все не так однозначно» от самого факта преступления, который оспорить невозможно, к вопросу о его типичности, которую никакими видео не докажешь и не опровергнешь – если только, конечно, из каждой российской колонии не пришлют по такому же ролику (что пока в любом случае кажется фантастикой). Семнадцать садистов в одном отдельно взятом учреждении – новость для системы не очень хорошая, но, в общем, перевариваемая. Перегиб на местах, разовый сбой, эксцесс. Возбуждено уголовное дело, люди из ролика уже вроде бы отстранены от работы и вроде бы кого-то даже арестовывают (хотя даже на этот счет есть пока разные данные – может быть, и не арестовывают, непонятно). Ярославский скандал высветил маленький прямоугольничек на огромном темном поле, и что там находится на остальной неосвещенной части – это теперь и будет предмет дискуссий на тему «все не так однозначно». Избирательное правоприменение для российской системы – если не основа основ, то по крайней мере важнейший и базовый принцип, позволяющий системе всегда использовать закон только на пользу себе, оставаясь при этом неуязвимой. Для Евгения Макарова, которого пытают на ярославском видео, наказание для его обидчиков все равно станет достижением справедливости, и в российских условиях это само по себе очень хорошая новость. Но справедливость с элементами лотерейного выигрыша не может быть хорошей новостью для всех. Видео из ярославской ИК-1 поделит на «до» и «после» жизнь только тех, кто на нем снят, и больше ничью.

Отказ нескольких музыкантов выступать на фестивале «Нашествие» из-за участия в нем Министерства обороны — новость интересная, но странная в том смысле, что милитаризация «Нашествия» началась не вчера, и споры тоже начались не вчера. Андрей Макаревич именно из-за военной составляющей отказался выступать на «Нашествии» еще три года назад, то есть «Пошлая Молли» и прочие, в общем, только повторяют трехлетней давности демарш Макаревича. И тогда непонятно, в чем вообще новость и о чем мы спорим сейчас.

Я даже специально посмотрел, что я писал по этому поводу в 2015 году. Да, как и полагается, там были какие-то шутки на тему того, что в советской России хиппи из Вудстока отправляются на вьетнамскую войну, но вообще три года назад меня больше интересовал конформизм тех, кого танки не смущают. Тут не обойтись без некоторой неловкости, потому что создатель именно этой рок-музыкантской среды Михаил Козырев работает на «Дожде», и сам я к нему отношусь очень хорошо, поскольку и меня тоже он в значительной мере воспитал, но тут его роль кажется мне ключевой — в золотые годы «Нашего радио», когда критерием успеха музыканта было именно попадание в ротацию, и когда возник вот этот усредненный формат отечественного рокопопса — наверное, именно он, то есть еще до всякого Путина, стал источником того конформизма музыкантов, который сейчас всех шокирует. Певица Чичерина ходит строем по Донбассу, и не надо забывать, что ходить строем ее научили пятнадцать лет назад на «Нашем радио», лозунги были, конечно, совсем другие, но принцип хождения строем — тот же.

Но это, повторю, то, о чем было интересно говорить три или четыре года назад. И, может быть, это и есть разгадка — почему споры о «Нашествии» стали такими отчаянными только сейчас, когда уже давным-давно все про всех ясно. Я здесь вижу зависимость яростности этих споров от неяростности всей военной темы — три-четыре года назад она вызывала сильные чувства, в том числе тревогу, потому что и Донбасс тогда буквально горел, и от Сирии ждали нового Афганистана, и вообще все было крайне сурово. А за три-четыре года суровость ушла, все стихло и успокоилось, милитаризация вошла в привычку, стала фоном и, если совсем честно, не вызывает никаких сильных чувств. И, получается, только теперь и появилась возможность, переведя дух, поспорить о музыкантах и танках. Монеточка, о которой мы тут говорили два месяца назад, тоже отказалась ехать на «Нашествие», и это пока самое громкое имя среди тех, кто отказался. Я, если кто помнит, очень хвалил Монеточкин альбом, я его слушаю все лето, и вот я пытаюсь представить себе этот голос, эти слова и вообще этот образ над полем «Нашествия», где собирается такая вечная традиционная аудитория российских рок-фестивалей — даже без танков Монеточка кажется там лишней, и хорошо, что она туда не едет, пускай там группа «Ария» поет и Кинчев. Это ведь ключевой момент — вот такая старомодная субкультура, которая физически стареет вместе со своими лидерами, она не может не быть консервативной, а российский консерватизм по многим причинам подразумевает и портянку в том числе. Тот же Кинчев и Путин — люди одного поколения, и логично, что их поклонниками будут пересекающиеся множества. То есть напрашивающаяся схема, в которой занимаются любовью, а не войной, рисуют знак пацифика и что там еще — она в наших условиях и так не работает, ну и, наверное, не нужно лицемерить. О коллизии с танками на «Нашествии» — моя колонка для Репаблика.

Слово из советского пропагандистского словаря – «военщина» – в свое время так и не вышло за пределы официальной риторики, и до наших времен дожило, вероятно, только благодаря песне Галича про израильскую военщину; понятно, что всерьез это слово произносить не получается. Но оно заслуживает того, чтобы вернуться в язык. Российская военщина времен министра Шойгу – явление принципиально новое; это не только и не столько собственно армия, сколько ее отражения в остальных сферах, где ничего военного раньше не было. Патриотические шуточки из «Одноклассников» про «медаль за город Вашингтон» и «кто не хочет разговаривать с Лавровым, будет разговаривать с Шойгу», парк «Патриот», «Юнармия», телеканал «Звезда», танковый биатлон, магазины одежды «Армия России», культмассовое мероприятие «Гонка героев», все, что можно отнести к милитаризации мирных когда-то пространств – вот это российская военщина. Сирия и Донбасс при этом остаются где-то за пределами явления. О новом Афганистане или о новой Чечне можно было говорить три-четыре года назад, и кто о них говорил, тот теперь растерян – ни цинковые гробы, ни страх военкомата так и не стали приметой времени. О похоронах военных вяло пишет «Новая газета», и страну это не потрясает, ощущения массовых потерь нет, какие-то имена подхватываются пропагандой, – Александр Прохоренко, Роман Филиппов, – но чаще потери остаются вообще за пределами общественного внимания, потому что и численность их, слава Богу, совсем не та, что в прошлых войнах, и хитрая система, в которой вместо армии воюют либо непонятные ЧВК, либо вообще «их там нет», отделяет войну от жизни, проводя ее по категории спецопераций, когда подразумевается, что погибший сам знал, на что шел, и что погибать на войне – просто относительно опасная работа, не более того.

Такая, вероятно, циничная система отношений между войной и обществом, тем более выстроенная вообще без участия общества, освобождает военщину от всех привычных печальных составляющих и делает ее заведомо не страшной – чего бояться, если вся грязь вынесена на аутсорсинг, а массовому зрителю оставлена только завораживающая сила танка или ракеты? Когда войны нет как общественного фактора, когда армии нет как самостоятельного общественного института, вся военщина, какой бы свирепой на вид она ни была, производит впечатление просто одного из прежде всего медийных, а не реальных, проявлений государства.

Уход Сергея Железняка с должности в «Единой России» — давайте все-таки исходить из того, что источники Дождя с самого начала были правы, то есть человек не захотел голосовать за повышение пенсионного возраста и пожертвовал в связи с этим своей политической карьерой. Так в наших условиях выглядит бунт — под ковром или под одеялом, без комментариев вообще, с робкими утечками через анонимные информированные источники. То есть довольно грустно выглядит бунт российского политика в 2018 году.

Но, надо добавить, не менее грустно выглядит и вообще карьера российского политика в 2018 году, когда даже само слово «Железняк» не вызывает вообще никаких индивидуальных ассоциаций — то есть мы что-то смутно помним про рекламный бизнес и про дочек за границей, про которых писал Навальный, но это все не то, потому что политика Железняка как какой-то самостоятельной сущности никогда не существовало, «Единая Россия» исключает любую индивидуальность, любые неповторимые черты, Железняк был растворен в «Единой России» и был неотличим от той же Яровой или — да любое имя впишите, они там все одинаковые. Индивидуальность политика Железняка начинается только сейчас — вот когда он тихо уходит из «Единой России» под шепот о пенсионной реформе.

У меня, конечно, язык не повернется как-то хвалить Железняка, но, повторю, если мы исходим из того, что все действительно началось с пенсионной реформы, то это даже красиво — человек существует в какой-то системе координат, полностью потерял лицо, давно вообще ни о чем не думает, но вдруг, как Кочегар в фильме Балабанова, испытывает какую-то смутную тревогу, и, мотивированный только тем, что не хочет брать грех на душу, меняет свою жизнь, ломает ее. Я не верю, что за демаршем Железняка стоит какой-то популистский расчет — он знает систему и понимает, что популизм без мандата на популизм в ней невозможен. Конечно, можно было бы заподозрить и мандат, мы привыкли везде видеть скрытый смысл, но если такой мандат у Железняка есть, то почему он им не пользуется, почему не приходит в передачу к Малахову, где показывают бодрых стариков, не желающих получать пенсии, и не кричит — эй, старики, вас обманывают, не верьте, пенсия — это хорошо. Если и искать здесь что-то скрытое, то, может быть, только усталость и желание соскочить, воспользовавшись возникшей турбулентностью — нашел повод и уехал к дочкам за границу, жить в свое удовольствие и больше никогда не голосовать вообще ни за что. Но я почему-то даже в такой подвох не верю, и, пока не доказано обратное, хочу исходить из версии вот такого тихого бунта, основанного на каком-то смутном ощущении. Как у Кочегара, да. О судьбе Сергея Железняка — моя колонка для Репаблика.

Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в назначенный час? Могу, я же бунтарь. Я выйду на площадь глубокой ночью, в четвертом часу, когда нет ни полицейских, ни дворников, ни гуляк, никого. Постою молча — не очень долго, конечно, а то мало ли что. Потом пойду домой. Утром расскажу о своем бунте нескольким самым болтливым знакомым — пусть расползется слух, и этот слух будет самой отчаянной частью моего бунта. О нем узнают и меня накажут. Лишат возможности голосовать за то, за что я не хочу голосовать, говорить то, чего я не хочу говорить. Я смогу уехать за границу к дочерям. Через год, может быть, дам интервью, в котором скажу что-нибудь острое — в самом деле, я же бунтарь.

Так или примерно так реконструируется логика поведения Сергея Железняка, если считать, что все анонимные источники, дававшие комментарии по его поводу на протяжении последней недели, говорили правду — он не захотел голосовать за повышение пенсионного возраста, отказался явиться на соответствующее заседание Госдумы, сказавшись больным, и хотя от его имени по его карточке кто-то все равно проголосовал «за», демарш не остался незамеченным, и теперь Железняк должен лишиться своей должности в «Единой России». Если все это правда, то перед нами, возможно, самый смешной бунт в политической истории России, когда осторожный бунтарь ведет себя так, что и через неделю после бунта у него остается возможность выйти к людям и сказать, что все это слухи, его неправильно поняли, он ничего не имел в виду, а просто болел. Но абсурдистская логика российской политики не позволяет поставить на этом точку — сейчас, когда, пусть все источники и анонимные, но медийно отставка Железняка и его пенсионный демарш уже превратились в факт (анонимные источники сейчас в России вообще бывают заведомо более убедительны, чем официальные комментаторы), и если он вдруг выйдет и скажет, что его неправильно поняли, сама российская политическая реальность выдохнет ему в ответ — нет, старик, мы все очень даже правильно тебя поняли, источник сказал — всё, — значит, всё.

И это уже шаг из комизма в трагизм — да, бунт Железняка выглядит карикатурно, но кто виноват, что по-другому бунт российского системного политика не может выглядеть никак?

На этой неделе Ксения Собчак выложила на ютубе полностью свое интервью с Виктором Золотовым для фильма об Анатолии Собчаке. Это первое в жизни Золотова интервью. То есть, наверное, по умолчанию сенсация. И вот я смотрю его, думая, может быть, что-то о нем написать. Собчак спрашивает Золотова, будет ли Росгвардия, если что, стрелять в народ. Золотов отвечает, что не будет. То есть вы не выполните приказ стрелять в толпу? — спрашивает Собчак. Золотов отвечает — Не выполню, потому что мне такой приказ никто и не отдаст, Путин никогда не захочет стрелять в народ.

Эта цитата даже попала в новости, но тоже как-то прошелестела периферийно, потому что нет тут на самом деле никакой сенсации. Дело в том, что никто никогда не стреляет в народ. Ни одна Росгвардия, ни одна жандармерия, ни одни каратели. Стреляют в террористов, стреляют в провокаторов, стреляют в нанятую иностранными шпионами массовку — но не в народ, не в людей. Ни один самый свирепый генерал не скажет «я буду стрелять в народ». Поэтому и спрашивать их об этом, наверное, просто не надо.

А так-то Золотов очень милый, мне он понравился. Но мне об этом неловко говорить, поэтому давайте лучше прощаться. Это программа Кашингуру, я Олег Кашин, встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.