Кашин и эпоха дня сурка: старение власти, отладка репрессий и рутина митингов Навального

В нашей программе так бывает не всегда, но иногда бывает, когда у всех колонок, написанных мною за неделю, есть общий лейтмотив, одно слово, и сегодня это слово — «застой». Я много лет занимаюсь позднесоветской историей, у меня об этом периоде даже есть две книги, и, наверное, могу себе позволить зайти сейчас очень издалека — как раз с брежневского застоя. Когда была эта история с танцами ульяновских курсантов, на меня самое сильное впечатление произвело полное название этого института, гражданской авиации, в котором они учатся — оказывается, институт носит имя Бориса Бугаева, причем носит его совсем недавно, с позапрошлого года. Кто такой Борис Бугаев — это интересно. Это личный пилот Брежнева, заслуженный гражданский летчик, которого Брежнев сделал маршалом авиации и назначил министром, и именно при Бугаеве советский «Аэрофлот» стал той авиакомпанией мирового значения, которую мы до сих пор знаем и любим. Бугаев работал министром очень долго, сняли его при Горбачеве, и в перестроечной прессе о нем писали как о таком одиозном персонаже застойных времен — ну, в самом деле, личный пилот, и он даже однажды приказал сконструировать для Брежнева трап-эскалатор, чтобы генсек, которому уже было тяжело ходить, мог удобно подниматься на борт своего самолета. Трап делали долго, и он был готов уже после смерти Брежнева, так и не пригодился. Тридцать лет назад Бугаева разоблачали как брежневского прихлебателя, сейчас он посмертно прославлен, его имя носит не только институт, но и, конечно, аэрофлотовский самолет.

Таких имен в разных отраслях немало. Даже Щелоков, брежневский министр МВД, которого когда-то называли коррупционером и вообще злодеем, сегодня воспринимается как исполин, создатель советской милиции в том виде, в каком она существует до сих пор, даже будучи переименованной в полицию, со временем мы узнали, что именно Щелоков тайно организовывал поиски останков царской семьи — их, если кто не знает, нашел близкий к Щелокову писатель и сценарист Гелий Рябов, действовавший по поручению министра, и еще Щелоков даже помогал Солженицыну с архивными материалами для «Красного колеса».

Чуть менее громкое, но того же ряда имя — Александр Ишков, многолетний министр рыбного хозяйства, создатель советской рыбной отрасли с океанским флотом и фирменными магазинами «Океан», из которых выросло одно из самых громких коррупционных дел восьмидесятых. Ишкова чудом не посадили, его заместителя Рытова вообще расстреляли, а самого министра Брежнев отправил на пенсию, и Ишков умер с ярлыком коррупционера, а в наше время мемориальную доску в его честь повесили на здании Росрыболовства, и это же ведомство учредило медаль памяти министра.

Есть и менее скандальные имена — Ефим Славский, много лет возглавлявший засекреченное министерство «Средмаш», которое теперь известно как «Росатом», и в «Росатоме» помнят и любят Славского, Сергей Кириенко в свое время также учредил ведомственную медаль его памяти. А Борис Бещев, возглавлявший советские железные дороги со сталинских времен до конца семидесятых, увековечен около стадиона «Локомотив», там стоит ему памятник. В этот же ряд можно поставить и Андрея Громыко, который тоже работал министром почти тридцать лет и тоже в наше время пользуется заслуженным посмертным уважением, в прошлом году его именем назвали маленький остров в Курильской гряде.

Я, как уже сказал, интересуюсь той эпохой, все эти имена хорошо знаю и как-то привык относиться к ним действительно как к таким исполинам, которых сейчас больше не делают. В перестройку их ниспровергали, при Путине их прославляют, а где правда — а черт его знает.

И вот понять феномен этих исполинов мне помог, как это ни смешно, как раз Владимир Путин — в этом году, буквально в эти дни, его срок пребывания у власти сравнялся со сроком царствования Брежнева, и имеет смысл вспомнить популярный у советских философов закон перехода количества в качество. Брежнев не любил тасовать кадры, министры у него работали десятилетиями, а если ты работаешь десятилетиями на руководящей должности, ты поневоле станешь исполином — времена меняются, прогресс неизбежен, и можно даже ничего не делать, чтобы твоим именем назвали эпоху.

Я понял это, глядя на доверенных лиц Владимира Путина — они же все крутятся около власти с самого начала путинского первого срока, они постарели вместе с ним и со страной, и, как бы ни относились, скажем, к Евгению Петросяну — он тоже эпоха, и лет через тридцать обязательно найдутся люди, которые будут восхищаться его долгой и интересной жизнью. Путинские восемнадцать лет — это уже очень долго. Мы не заметили, а, скажем, Дмитрий Медведев уже стал самым долгоиграющим постсоветским премьером России, даже Черномырдин, который, как казалось современникам, работает очень долго, был премьером меньше, чем Медведев. Сергей Лавров возглавляет МИД 14 лет, это половина всей постсоветской истории России, а если брать советское время, то дольше Лаврова министром был только Громыко. Эпоха затягивается, время идет медленнее, чем раньше, и, может быть, поэтому начинает казаться, что она скоро закончится. Об этой иллюзии, или не иллюзии — моя колонка для издания Репаблик.

Такой парадокс восприятия: к мартовскому голосованию невозможно относиться всерьез как к какому-то реальному историческому рубежу, это пустая формальность с заранее подготовленным результатом, ничего интересного; и при этом вот именно в эти остающиеся до 18 марта недели почему-то все свойства и признаки затянувшейся эпохи начинают выглядеть такой уходящей натурой, и кажется бесспорным, что это все не навсегда и что новое время уже где-то совсем близко.

Наверное, здесь есть какое-то рациональное объяснение – однообразные ритуалы, неизменные от года к году, воспроизводятся не так, как должны воспроизводиться милые и бессмысленные государственные традиции (ну вот как в монархиях или даже как в СССР), а маскируются под нечто живое и непредсказуемое: выборы, выдвижение, доверенные лица, – и именно в предвыборные недели это противоречие становится наиболее острым, эпоха поворачивается к нам своей витринной стороной, и все ее самые одиозные черты как будто замирают для своего последнего фотографирования, ну или просто сама мысль о том, что через шесть лет все повторится заново, настолько невыносима, что лучше смотреть на происходящее так, как будто это прощание и самое время подвести итог.

Когда Путин встречается с доверенными лицами, вывод об итогах особенно нагляден. Многие из этих лиц стоят рядом с Путиным с 2000 года, это прежде всего касается всяких народных любимцев из кино, театра или телевидения, и, когда все начиналось, все они были на восемнадцать лет моложе. Восемнадцать лет – это срок. Тем, кому тогда было за шестьдесят, теперь под восемьдесят, и мрачноватый фестиваль старения не спасают даже новые лица, которые, будучи помещенными рядом со стариками, сами делаются старыми, да кто там новый – Стас Михайлов, Владимир Машков? Андрей Колесников в «Коммерсанте» цитирует свой разговор с одним из доверенных лиц, 72-летним Евгением Петросяном. Петросян рассказывает Колесникову анекдот о губернаторе, который дал квартиру женщине, не дозвонившейся на прямую линию к Путину, и хохочет. Что может быть инфернальнее?

Слово «застой», которому у нас сегодня все посвящено, странно звучит применительно ко всяким модным молодежным темам, но все же — вот мы живем при Путине, за эти годы сложились какие-то самые очевидные приметы этой эпохи, все их знают наизусть, есть и хорошее, и плохое — у Леонида Парфенова уже выходили книги «Намедни» о первых путинских десяти годах, и там все идет вперемешку — и уголовные дела, и потребительский рай, и цензура, и культ новых гаджетов. Я предлагаю добавить к списку примет путинской эпохи и оппозиционные митинги — это странно, но еще более странно отделять их от этого времени, как будто на улицы по призыву Навального выходят не наши сограждане, а какие-то инопланетяне. Это такой смешной парадокс, но да, и вот эта молодежь, которая требует перемен — она ведь тоже один из ярких символов именно путинского застоя, когда требование перемен становится таким фоном для всей прочей жизни. Наверное, это неизбежная логика противостояния, которое, если оно переходит в хроническую форму — а у нас, мне кажется, именно такой случай, — превращается в форму взаимной зависимости, когда власть, наблюдая за протестующими, изобретает новые формы полицейского или политического контроля, а протестующие реагируют именно на то, что делает власть. Здесь нет войны на уничтожение, и если завтра какая-нибудь горячая голова в Кремле скажет, что а давайте всех пересажаем и все запретим, ему хором ответят все остальные — да ты что, да ни в коем случае, нам же тогда будет не с кем бороться. И, может быть, это та же самая причина, по которой наши оппозиционеры никогда не пойдут на штурм Кремля.

На прошлой неделе сторонники Навального опять митинговали в центре Москвы. Такого, как прошлой весной, эффекта новизны и неожиданности уже не было, российская реальность способна переварить примерно все, и этому я посвятил свою колонку для Репаблика — она о митингах как о частном случае путинской стабильности.

По тому, что сейчас кажется обыденным или даже раздражает, когда-нибудь будут скучать – и по собянинской плитке, и по «Бессмертному полку», и по программам Соловьева, и по митингам Навального. Вспоминая Россию десятых, ветераны скажут, что в ней люди не боялись выходить на площадь, верили в будущее и были готовы за него бороться, интересовались политикой и искали правду. И хотя пока еще кажется странным, когда оппозиционную активность десятых ставят через запятую с какими-то одиозными или просто мейнстримными признаками нашего времени, наверное, уже пора перестать отделять одно от другого, относясь к уличным протестам как к чему-то находящемуся вне этого времени.

Эти митинги действительно уже стали обязательным свойством эпохи Путина, они укоренены в ней и неразрывно с ней связаны. Это не нонконформистское подполье, существующее вне официальной реальности, а признанная всеми сторонами часть политического процесса – может быть, немного странная на вид, но все же именно его часть, а не отдельная сущность. Протестная улица живет по официальному календарю – даже когда она говорит о забастовке избирателей, это подразумевает, что она не игнорирует устраиваемые Кремлем выборы и реагирует именно на них. Участники митингов совсем не инопланетяне и даже не враги государства, нормальные граждане, 24 часа в сутки существующие в задаваемых властью рамках, они где-то работают, где-то учатся, их жизнь неотделима от жизни остального общества.

Такая не очень медийная и не очень кликабельная история, но не могу пройти мимо — аресты антифа-активистов в Пензе и Петербурге, все очень сурово и жестко, работает ФСБ, людей обвиняют в создании террористического сообщества, сами они очень убедительно говорят о пытках, и даже с учетом всего опыта политических дел последнего времени все это выглядит беспрецедентно и необъяснимо. Предвыборные месяцы в России — это обычно такое время, когда власть старается лишний раз не показывать свою свирепость, а тут наоборот, жестокость и жесткость, превышающая привычные стандарты, и вот что это, и зачем — к выборам, к футбольному чемпионату, или просто так, наступает какое-то новое время, в котором уже нет места даже тем радикалам, которые до сих пор никому не мешали.

Я часто бываю конспирологом, но тут тот случай, когда не хочется усложнять — ставлю на то, что никакого зловещего плана зачисток у власти нет, и челюсти двигаются не потому, что чего-то хотят, а потому, что они есть. Это тоже признак стабильности или застоя — когда репрессивные механизмы отлажены, им не нужен повод для того, чтобы действовать, и чем дольше сохраняется этот порядок вещей, тем больше то пространство, на котором эти челюсти орудуют. Десять лет назад обычный российский антифашист рисковал быть убитым в драке с нацистами, теперь он рискует быть запытанным до смерти на допросе — как, впрочем, и сам нацист. О новом времени и о том, как в нем жить — моя колонка для Репаблика.

Образ спецслужбистского микроавтобуса с тонированными стеклами, внутри которого избивают задержанного — это что-то такое латиноамериканское, из романов про Гаити, ну или наше — фургоны «Мясо» из «В круге первом». Этот микроавтобус едет по улице, по которой ты ходишь каждый день, или можно сформулировать еще безжалостнее — по городской среде, которую ты обустраиваешь своими малыми делами. Ты обустраиваешь эту чертову среду именно для того, чтобы по ней ездил этот микроавтобус, и то, что ты стараешься об этом не думать и, главное, умеешь об этом не думать, тебя никак не оправдывает. Этот микроавтобус приехал не из тридцать седьмого года и не от папаши Дювалье. Он приобретен по той же системе госзакупок, с которой ты так или иначе знаком по своей работе или по работе своих друзей. Того оперативника, который прикладывал антифашиста Филинкова лицом о подлокотник в этом микроавтобусе, ты видел в театре, или на концерте, или на модной лекции, или просто в веселой уличной толпе во время праздников и, может быть, ваши взгляды однажды встретились, ты ничего не заметил, а оперативник взвесил тебя на весах, которые у него внутри, и равнодушно, без сожалений, но и без радости рассудил, что тебе пока в микроавтобус рано, погуляй еще.

Может быть, это противоречие и есть источник самой отвратительной жути в такой ситуации. Оперативник ФСБ, практикующий пытки — такой же благополучный житель российского мегаполиса, как и те, кто сидят в коворкингах и ходят в театры, а, скажем, антифашист Филинков — маргинал и социальный невидимка, живущий где-то в своем маргинальном измерении, которого ты не видишь. Но ключи от этого измерения — в кармане у оперативника, и в его власти — посадить в тот микроавтобус не только антифа-маргинала, но и человека из коворкинга, и губернатора, и министра, и модного режиссера, кого угодно.

Первого февраля исполнилось восемьдесят семь лет Борису Ельцину, и чем больше вопросов вызывает путинская Россия, тем сильнее соблазн найти ей альтернативу в недавнем прошлом, и многие ищут и находят, вспоминая свободу и демократию ельцинских времен.

Все споры на эту тему обычно заходят в тупик, я и не предлагаю спорить — просто нужно почаще заглядывать в прошлое, в котором можно найти и кооператив «Озеро» в виде Коржакова и его друзей, и цензуру, и пропаганду, и манипуляции парламентом, и даже гибридные войны на постсоветском пространстве — все, за что принято не любить Путина, началось при Ельцине. Очевидно, ельцинские времена были свободнее путинских, но представьте, что после Путина придет, например, Кадыров — конечно, по сравнению с ним и путинские времена будут казаться раем. Мне действительно кажется, что кащеева игла нынешней власти спрятана где-то в девяностых, и без отрицания Ельцина ничего хорошего у России не случится. Но наша программа — она вообще про пессимизм, и вы имеете право мне не верить. Я Олег Кашин, это программа Кашин гуру, мы встретимся через неделю на Дожде.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.