Топоры, трусы и скрепы: Олег Кашин о главных событиях недели

На этой неделе много обсуждали высказывание Путина о сходстве между моральным кодексом строителя коммунизма и Библией. Это вообще вечнозеленая тема, все легко гуглится, и нетрудно узнать, что в разное время с таким сравнением выступали и патриарх Кирилл, и Геннадий Зюганов, и сам Владимир Путин, который говорит об этом не впервые. Вообще, конечно, моральный кодекс на Библию совсем не похож, но это вообще такая беспроигрышная риторическая фигура, потому что людей, которые бы читали одновременно и Библию, и хрущевскую программу КПСС, в которой моральный кодекс и был опубликован — таких людей немного. Зюганов читал кодекс и не читал Библию. Патриарх читал Библию и не читал кодекс. Путин, вероятно, не читал ничего. Самые тонкие ценители нашли даже интервью хрущевского референта Федора Бурлацкого, который, собственно, и написал моральный кодекс, и в интервью начала нулевых он тоже говорил, что использовал при подготовке кодекса текст Библии, но мне кажется, оснований верить позднейшим воспоминаниям старого коммуниста нет вообще — такие люди всегда говорят то, что положено говорить в данный конкретный исторический момент. Верить им — последнее дело.

Но вообще самое удивительное здесь — та обыденность, с которой коммунистическая тема скатилась с каких-то исторических вершин на уровень довольно глупой болтовни о моральном кодексе, который, кстати говоря, перестал быть официальным документом КПСС еще в 1986 году, при раннем Горбачеве. В девяностые, когда было принято бояться коммунистического реванша, никто не мог подумать, что крах коммунистов в России будет выглядеть именно так — буднично и скучно, как само собой разумеющееся. Компартия, которая, как все думали, способна взять реванш и утащить Россию обратно в пучины тоталитаризма, как-то сама собой превратилась просто в одну из системных послушных партий, и сейчас, когда она выдвигает в президенты беспартийного богатого бизнесмена, это вообще никому не кажется диким — некоторые даже вспоминают Энгельса, который тоже был про деньги, а не про диктатуру пролетариата. Та священная финальная битва с коммунизмом, которая на протяжении двадцатого века многим виделась именно как битва, как сражение не на жизнь, а на смерть, оказалась выиграна — по крайней мере, в одной отдельно взятой стране, — с помощью денег и политтехнологий. Об исторических заслугах Путина сейчас говорят много разных глупостей, но вот эта заслуга кажется прямо настоящей — коммунистов он уничтожил как явление. Без концлагерей, репрессий, стадионов и прочего ада. Осталось только похоронить Ленина, все уже сделано. И, кстати, уже сейчас можно предполагать, как именно это произойдет — без скандала, без шума, без всего. Просто однажды полиция обнаружит внутри шедевра великого архитектора Щусева на Красной площади труп неизвестного. Обнаружат и захоронят в безымянной могиле, и никто не заметит, новость на последней странице.

О крахе русского коммунизма — моя колонка для издания Репаблик.

В девяностые, когда Россия, почувствовавшая себя свободной, сначала свергала коммунистов, а потом долго и часто некрасиво предотвращала их реванш, все было иначе, и дело не в четырех буквах партийной аббревиатуры и не в персоне Геннадия Зюганова – не было бы его, был бы кто-то другой, не было бы КПРФ, было бы что-нибудь другое. Новую страну строили на руинах старой, и в этих руинах было сосредоточено все, чем жила страна семьдесят лет: и лагеря, и Гагарин, и победа, и нищета, и страх, и гордость. Плохое оказалось невозможно отделить от хорошего, поэтому отказались от всего, и невостребованность семидесятилетнего наследия сама по себе определила политический облик России девяностых, когда новой власти во всем ее многообразии от младореформаторов до младосиловиков по умолчанию оппонировали семьдесят лет национальной истории. Когда история противостоит власти, власть находится в проигрышном положении, и, видимо, отсюда все самые жесткие поступки Кремля девяностых, когда страну ломали об колено без права возразить, – выглядело все чудовищно, но так, наверное, всегда выглядит противостояние такого рода. Зюганов и его партия играли на ностальгии, власть играла на страхах; коммунисты говорили о 1945 годе и Гагарине, власть – о ГУЛАГе и очередях. Правы были и те и другие, и именно эта общая правота исчерпывающе описывает уже путинское время: сознательно присваивая себе ту часть семидесятилетнего наследия, которую можно было любить и гордиться ею, власть не могла не присвоить и то, чего нужно было бояться. Это сознательный исторический выбор: если власть хочет наследовать тем, кто водружал знамя над Рейхстагом и запускал первый спутник, ей придется наследовать и тем, кто воевал в заградотрядах и коллективизировал деревню. Путин забрал себе и ностальгию, и страх – оба компонента, из которых состояла сила коммунистов в первое постсоветское десятилетие. Решая свои утилитарные задачи, Путин оказался победителем коммунизма в России.

Не танцуй в трусах: как государство воспитывает в детях ненависть к скрепам

Кашин.Гуру

Такой сюжет без информационного повода — Кашин прочитал книгу, и я хочу извиниться за свою медлительность, это был хит конца прошлого года, и все уже о нем высказались, а я сначала открыл и так пробежался с уважением, но без особого интереса, и только на этой неделе, когда захотел свериться с какой-то датой, начал читать по-настоящему, и это было такое забытое чувство, когда от чтения книги лезут глаза на лоб — ну ничего себе, ничего себе.

Я имею в виду книгу Петра Авена о Борисе Березовском, и действительно хочу ее посоветовать всем, кто решил, что ее читать не стоит — обязательно стоит, это действительно главная русская книга прошлого года, и, помимо прочего, повод порассуждать о несовершенстве жанровой классификации, потому что формально у Авена вышел, конечно, обыкновенный нонфикшн на тему новейшей истории, но на самом деле этот текст должен конкурировать с романами, за которые дают литературные премии, это прямо большая литература, даже если автор и его собеседники — а это цикл интервью, — ничего такого не имели в виду. Я, может быть, так экзальтированно все это воспринимаю, потому что тоже давно считаю и давно пишу, что именно наша новейшая история у нас никак не отрефлексирована, не выучены уроки, все забыто, ничего никому не нужно — но это я, простой постсоветский журналист. И если даже мне эта ситуация кажется невыносимой, то, наверное, для людей, которые так или иначе были главными людьми в России девяностых, это вообще большая жизненная драма — они могут быть благополучными и сейчас, как тот же Авен, или неблагополучными, как те, кто выпал на обочину во время очередного поворота, но в любом случае от неотрефлексированности времени страдают прежде всего они, нам гораздо проще. И вот это мучение Авена, который хочет понять, в какой мере он был или не был прав, и в какой мере он проигравший или победитель — это мучение, конвертированное в текст, становится настоящим шедевром. Все споры о книге Авена почему-то касались только исторической достоверности этой книги, каких-то фактов, имен и дат, но дело вообще не в этом — получилась такая практически исповедь, ну или выдающаяся попытка самоанализа, которая в сочетании с темой дала абсолютный, как это принято говорить, «мастрид». В общем, кто не читал, всем советую, а начать можно с моей рецензии, опубликованной тем же Репабликом.

Ближайший сюжетный ⁠аналог «Времени Березовского», когда надежды приводят к борьбе, а борьба ⁠– к поражению и катастрофе, – это, конечно, «Берег Утопии» Тома Стоппарда с поправкой ⁠на то, что ⁠пьеса должна быть ⁠написана современником, и не просто современником, а важным действующим лицом, если не Герценом, то по крайней мере Бакуниным. Кстати, Стоппарда по-русски издавало то же самое издательство Corpus, что и Авена, то есть с правами там, кажется, все в порядке, и можно посоветовать издателям при допечатке тиражей выпустить обе книги в одинаковом серийном дизайне – они действительно очень похожи между собой; путь из беременной переменами России в безысходный Лондон за полтора века практически не менялся.

Относиться к этой книге как к биографии Бориса Березовского или даже как к попытке описать историческую эпоху – занятие того же рода, что и ставить «Вишневый сад» как комедию; буквалистский подход делает такие вещи плоскими и сверх меры назидательными в духе даже не «Гражданина Кейна», который вспоминает один из собеседников Авена, а каких-нибудь «Ревущих двадцатых», шедших в советском прокате под названием «Судьба солдата в Америке», – мол, вот смотрите, умный человек нашел себя в эпоху гангстеров и «сухого закона», а когда она закончилась, умер в нищете, так устроена жизнь. Но тут не нужно искать описаний устройства жизни, тут препарируют человека, одного конкретного, и этот человек, конечно, не Березовский, а сам Авен, перебирающий человеческие типы, чтобы с кем-нибудь себя соотнести, выстраивающий их в ряд – Авен ищет себя в этих людях, раскладывает себя на них, как в спектральном анализе, и – внимание, спойлер! – обнаруживает себя человеком, чья историческая правота подтверждена только личной встречей с «Владимиром Владимировичем», на которой тот показал ему предсмертное письмо Березовского. То есть, откровенно говоря, не подтверждена ничем.

Такая удивительная драма этой недели — срыв проката фильма «Приключения Паддингтона-2» министерством культуры, которое таким образом решило поддержать прокат двух российских фильмов, «Движение вверх» и «Скиф». Дискуссии о поддержке отечественных кинопроизводителей идут, сколько я себя помню, но одно дело дискуссии, и другое дело практика, практика такая вполне административная, и даже можно сказать полицейская. Российский бизнес, как мы знаем, не очень любит ругаться с властью, но тут даже не выдержали владельцы кинотеатров, и их ассоциация выступила с таким жестким заявлением о том, что деятельность министра Мединского наносит вред отечественной киноиндустрии. Сайт Репаблик, не чуждый нашей программе, даже выпустил редакционную статью, что это здорово, когда бизнес готов объединяться и защищаться. Я в этом смысле пессимист, я много лет слежу за происходящим в России, и могу уверенно сказать, что бизнес, да и не только бизнес, в наших условиях может защищаться и объединяться против какого-нибудь чиновника только в том случае, когда он чувствует поддержку какого-нибудь другого чиновника, ну или просто по какой-то причине понимает, что можно. И вот Мединскому сейчас можно говорить «нет». Стало можно. Скоро переизберется Путин, он будет назначать новое правительство, никто не знает, каким оно будет, но по всем ставкам самый очевидный кандидат на исчезновение — это как раз Мединский, который на протяжении этих шести лет был, наверное, самым одиозным министром, любимым антигероем всей интеллигенции. Уже даже называют имена кандидатов на место Мединского — кандидатов и, как сейчас модно говорить фемиминивами, — кандидаток. И фильм о медвежонке как-то сам собой становится полем для последней битвы между Мединским и теми, кто ждет его ухода. Я не хочу играть в разоблачителя заговоров или что-то в этом роде, в таких конфликтах всегда сталкиваются разные интересы, это нормально, и это не отменяет правоту владельцев кинотеатров, но все-таки нужно иметь в виду, что Мединский не впервые выступает как лоббист, но раньше почему-то никто так серьезно против него не выступал. О драме Владимира Мединского — моя колонка для Репаблика.

Если ситуацию можно одинаково адекватно описать и на языке денег, и на языке скреп, значит, деньги и скрепы присутствуют в ней на равных правах. В России 2018 года грань между этими сущностями стерта. В России 2018 года непатриотических денег не бывает, как не бывает и невыгодного патриотизма. Владимир Мединский еще три-четыре года назад оказался пионером этой реальности, и все его министерская карьера (на самом деле гораздо более успешная, чем привыкли считать его критики) построена на доказывании торжества новых порядков. Манипуляции с кинопрокатом в пользу отечественных фильмов — это уже давнее изобретение Мединского, еще три года назад он добился переноса премьеры очередных «Мстителей», чтобы не мешать фильму «А зори здесь тихие», но тогда американский фильм показали в России раньше намеченного срока, то есть зритель даже остался в выигрыше. Сейчас тот эпизод воспринимается как рекламный трюк, открывший возможности для переносов, подобных нынешнему — вперед по календарю, а не назад. Сейчас это скандал, но если результатом скандала станет дополнительный рекорд для патриотического фильм, то это будет победа, которая, скорее всего, кажется министру настолько важной, что она стоит скандала и открытого конфликта. И это уже сюжет для нового кино с Мединским в главной роли, и это кино рассчитано на единственного зрителя — того, который в мае будет назначать министров. Когда все ждут твоей отставки, можно и рискнуть.
 

Умные люди любят глупые приметы, и одна из них — не праздновать дни рождения заранее. Я не послушался этой приметы и в прошлой или позапрошлой программе хвастался, что скоро будет двадцать лет моей первой колонке. Сегодня я узнал, что газета, в которой я дебютировал, закрылась — это «Калининградская правда», такая олдскульная советская газета, которую начали издавать сразу же после того, как Кенигсберг стал советским. Почему закрылась — ничего интересного. Деньги, реклама, подписка, проблемы у инвестора, но это не имеет значения. Мне вообще кажется диким относиться к газете как к бизнесу — можно и школу бизнесом считать, и больницу, и армию, и театр, подходить к ним с категориями рентабельности, прибыльности и все такое. Нет, газета это прежде всего общественный институт, форма самоорганизации людей, которые благодаря ей из толпы превращаются в сообщество граждан. Даже в девяностые, на которые я сегодня уже ссылался, газеты — и федеральные, и региональные, — в большинстве случаев выживали, какие-то громкие закрытия — «Московские новости», «Общая газета» и прочее — это уже нулевые. И я всерьез уверен, что здесь первична не денежная составляющая, а вот та институциональная — газета как институт сегодня вредит существующим порядкам, поэтому газеты, не только бумажные, погибают совсем не потому, что нет денег. Наша программа дизайнерски оформлена как газета — мне это очень нравится, это не просто красота, это жест. Давайте я буду вашей газетой.