Кашин и слова года: когда молодежь снова выйдет на протест, человеческое лицо Сечина, и как взломать голову Путина

На этой неделе я писал о бойкоте президентских выборов и о нерегистрации Алексея Навального, точнее, о регистрации — колонка вышла еще до «того самого» заседания Центризбиркома, и я доказывал своему воображаемому читателю в Кремле, что Навального допустить надо, но читатель меня не послушался. Но программа у нас сегодня новогодняя, и в ней я хочу вернуться к главным темам всего года; впрочем, это и есть главная тема — в этом году я чаще всего писал о новой жизни нашей оппозиции, о новой протестной активности и о проникновении в политику того поколения, которое еще во времена Болотной ни о чем таком не думало, часто просто потому, что ходило в школу. Этот странный культ подростков, который оборачивался то презрительным словом «школота» в их адрес, то многочисленными записями споров политически активных школьников с консервативными учителями, то комичной активностью Кремля по завоеванию именно этой аудитории — наверное, во внутрироссийских политических делах это и была главная тема года. Я понимаю людей, которые с надеждой и восторгом смотрят на эту молодежь, мне она и самому нравится, но, пользуясь своим правом поворчать, хочу напомнить, что пропагандистскому штампу о непоротом поколении — лет тридцать как минимум. Я помню, как в 1999 году бывший замминистра образования известный психолог Александр Асмолов объяснял, почему после перерыва в середине девяностых, вызванного, очевидно, разочарованием в гайдаровских реформах, либеральная партия — имелся в виду СПС, — вернулась в Госдуму, как тогда казалось, надолго. Асмолов писал, что все дело в вариативном образовании, которое он внедрял в школах, когда работал в министерстве — школьников научили самостоятельно думать, и именно поэтому они выбирают либералов. А в 1990 году на чемпионате мира по футболу в Италии от журнала «Огонек» работал знаменитый Валентин Юмашев — он, конечно, тогда еще не знал, какую роль в истории страны ему предстоит сыграть, но о будущем уже думал, и, в частности, писал, что советская сборная играет так плохо, потому что состоит — пока — из людей, выросших при тоталитаризме, а футбол игра свободных людей, и чемпионами мы станем только тогда, когда вырастут люди, не знавшие диктатуры. Я хотел рассказать это как анекдот, но сейчас понял, что, может быть, Юмашев и был прав — мы же не можем это проверить, и если кто-нибудь на условном Sports.ru сейчас напишет, что дети, выросшие при Путине, не могут правильно играть в футбол, эта статья будет смотреться свежо и остро.

В общем, к восторгам по поводу стойкости юных, не бреющих бороды, я бы советовал относиться скептически, ну и вообще — совсем недавно тоже было хорошим тоном говорить о людях, вышедших на Болотную, как о новой надежде, а теперь сами те люди, которые никакой надеждой, очевидно, не стали, надеются на новых школьников. Какой-то бесконечный процесс, и о нем — моя мартовская колонка для Republic, написанная сразу же после митингов с резиновыми уточками против «Димона».

Понятен энтузиазм тех, кто успел оплакать слитый протест пять лет назад и вдруг увидел новые лица на Тверской. Но смена поколений в таком формате, когда каждое предыдущее поколение смотрит на новое и надеется, что у него получится то, что не получилось у старших, – это классический экстенсивный путь развития, почти гарантирующий, что где-нибудь к середине следующего путинского срока придет уже новая молодежь, а те, кто был сегодня на Тверской, будут смотреть уже на нее с той же надеждой, с которой бывшая Болотная смотрит на тинейджеров сегодня. Ощущение замкнутого круга прячется теперь за новыми лицами, но все равно никуда не девается.

Такой странный закон сохранения в российской политике – президент и его окружение не меняются никогда, а оппозиция меняется раз в пять лет, как хорошая демократическая власть. Одни уходят разочарованными, другие приходят заново с горящими глазами, и потом все повторяется снова. Власть, когда она не меняется, деградирует, разлагается, наглеет, бесится с жиру. Оппозиция, когда она не меняется, – злеет, радикализируется, избавляется от иллюзий. Когда и власть, и оппозиция остаются несменяемыми на протяжении долгого времени, рано или поздно происходит взрыв. Демократии избегают взрыва с помощью ротации власти. Российский авторитаризм (и с кем его здесь сравнить?) избегает взрыва с помощью ротации людей на протестных митингах раз в пятилетку.

Тема донецкой войны в этом году уже совсем не первополосная, но это несправедливо, потому что ничего более серьезного с нами во все постсоветские годы не происходило. В последние дни года в Донбассе менялись пленными — от ожидаемого «всех на всех» остался, по сути, только внутренний обмен украинскими гражданами, потому что граждан России, сидящие в украинских тюрьмах, и украинцев, сидящих в России, вероятно, берегут для какого-то более серьезного случая — можно даже предположить, что предвыборного. То есть украинец Сенцов пока в российской колонии, а наш солдат Агеев сидит на Украине, и это отвратительно. Ну и с этим декабрьским обменом тоже такой контраст, когда освобожденных украинцев торжественно встречает президент страны, а освобожденных — вот даже ведь и не скажешь, что россиян, просто пророссийских граждан Украины, и это тоже само по себе жутковато звучит, они и наши, и не наши по всем формальным признакам, — так вот, их никто не встречает и, может быть, никто не увидит. У нас есть один автор, который постоянно пишет одну и ту же фразу — «Родина всегда тебя бросит, сынок», — и это как-то совсем грустно, особенно если учесть, что он, конечно, прав.

Подводить итоги этой войны можно каждый день, она еще не закончилась, но, листая свои тексты о Донбассе, я выбрал февральский. В конце января, и об этом уже все забыли, под Донецком было очередное обострение, обстреливали Авдеевку, и говорили, что это как-то связано с тем, что администрация Трампа, только что пришедшая к власти, пока не поняла, как ей относиться к этой войне, и вот воюющие стороны устроили такое показательное выступление с настоящими трупами и разрушениями. Об этом в начале февраля я написал для Republic.

Не так ⁠давно Донбассу было модно обещать судьбу Приднестровья, но ⁠пока это больше похоже на Карабах, когда затянувшаяся политическая неопределенность и спорный ⁠статус территории сопровождаются ⁠не взаимным равнодушием сторон, ⁠как в Молдове, а перестрелками при каждой первой возможности и никуда не девающейся угрозой большой войны. Но и сравнение с Карабахом несколько ущербно – в закавказском противостоянии обе стороны по крайней мере воспитаны в пусть и надуманном, но все же в духе фанатичной привязанности к сакральной для каждой из стран местности, а здесь само слово «Коксохим» (обстреливаемый завод в Авдеевке, от которого зависит теплоснабжение города) звучит так мрачно, что едва ли даже самое патриотичное сердце забьется быстрее при его звуках. Мертвая земля, населенная живыми людьми, – так, наверное, будет правильно назвать Донбасс сейчас. За три неполных года война приобрела самый дистиллированный вид, лишенный любых украшений в виде берущих за душу лозунгов, понятных формул, всемирного интереса и очевидной финальной точки, за которой будет гарантированный мир. Все это потерялось где-то в 2014 или 2015 году, и осталась только война, бесконечная, бессмысленная и совсем не берущая за душу.

Ставшее массовым в России отношение к живым людям как к статистам из телевизионных сюжетов, всеобщая готовность переводить разговор о войне на язык выдуманной геополитики, равнодушие к погибающим и отсутствие интереса к тому, участвует ли в конфликтах российская армия, и если да, то на каком основании, – все это не могло не изменить российское общество, и неизвестно еще, кто травмирован сильнее, – кто плакал на похоронах или кто прожил день похорон, вообще никак о них не думая и ничем не интересуясь. Вместо русской весны – русская зима, но когда ее снег растает, грязь и кровь, незаметные сейчас под ним, еще сыграют свою роль.

Наверное, самая безумная история года — то, что мы узнали в ходе процесса над Алексеем Улюкаевым, когда Игорь Сечин выступил в роли эдакого массовика-затейника, устраивающего всякие чудеса, в которых на кону тюрьма для министра. Курточка, колбаска и прочее — получилась такая черная комедия нравов, насколько жуткая, настолько и завораживающая. Сечин вообще, конечно, медийный герой этого года, и хотя это для него не новая роль, о нем еще с начала нулевых было принято говорить как о лидере башни силовиков, и мы уже почти двадцать лет живем с этим знанием, но именно улюкаевский процесс позволил ему из функции, какой он был все эти годы, превратиться в человека.  Вообще это такой вечный штамп — «быть человеком», «оставаться человеком», как будто это что-то хорошее. Но вообще-то человеки бывают разные. Людей сажают тоже не крокодилы, и посадка Улюкаева — это еще и такое описание человечности Игоря Сечина, причем человечности даже в том смысле, который мы привыкли считать хорошим. Понимая, что его товарищ, которого он сейчас посадит, будет ночевать в холодной камере, он чуть ли не силой навязывает ему эту курточку, чтобы не мерз — вот как это вообще можно придумать, это же такое прямо кино, очень сильное и страшное.

Свою колонку об этом, которая тоже опубликована на Republic, я назвал «Ничто человеческое». Это сентябрь месяц.

Российский правящий класс – очень закрытая социальная группа, прячущая от граждан свою жизнь, свои настоящие лица, свои отношения друг с другом. Случаи, когда обществу удается увидеть, какие они на самом деле, крайне редки. Из последнего, кроме разговоров Сечина, можно вспомнить стихи Александра Бастрыкина, обнаруженные «Медузой» – верховный следователь рифмует про грязные носки и про лизание задниц и именно в этих рифмах, а не на парадных портретах, он по-настоящему равен себе, точно так же, как равен себе Сечин, подталкивающий Улюкаева к аресту, но при этом заботящийся о том, чтобы министр не замерз. Эти люди не любят демонстрировать свою человеческую сторону, но когда демонстрируют, то единственное, что на это можно сказать – лучше бы продолжали прятаться за парадными портретами. Их нравы внушают ужас именно сочетанием, с одной стороны, всесилия, безжалостного отношения даже к своим, цинизма, и с другой – культурного и этического уровня позапрошлого поколения номенклатурщиков, застрявших в своем человеческом развитии где-то в восьмидесятые и оттого еще более жутких.

Еще одно ключевое имя этого года — Кирилл Серебренников, я всегда был одним из немногих, кто его публично и демонстративно не любил (из немногих — в смысле из условно либеральных авторов, понятно, что мракобесов, которые его не любят, тысячи), и, может быть, как раз поэтому его арест и уголовное дело кажется мне самой дикой несправедливостью — своей нелюбовью к Кириллу я дорожу и не хочу ее делить с негодяями, у которых работа такая — сочинять уголовные дела и с их помощью решать какие-то свои задачи. Для меня тема Кирилла Серебренникова в этом году была такой сквозной, и театральные критики меня ругали — чего это ты, мол, лезешь на нашу территорию. Но я не на их территорию, я на свою. Именно Серебренников всегда был тем сталкером, который опытным путем нащупывал границы допустимого во взаимодействии художника — честного и независимого — с властью, и это тема, которая важна не только для него и не только для театра, но для всей огромной социальной группы, которая называется интеллигенция. Для журналистов, конечно, тоже. И чем более спорно ведет себя власть, тем больше вопросов и к людям, принимающим ордена, и к людям, сотрудничающим с федеральными каналами, и к людям, работающим в государственных театрах. Свой программный текст на эту тему я написал еще до всего, когда Антон Желнов и Николай Картозия сняли фильм о Саше Соколове, фильм для Первого канала, и была премьера с участием Эрнста, и самые непримиримые критики власти стали ругать Желнова, Картозию, а заодно и Соколова за коллаборационизм. Об интеллигентском коллаборационизме поговорить всегда интересно, и вот моя февральская колонка для Republic.

Рамки лояльности для себя оказывается вынуждена задавать сама интеллигенция, и здесь начинаются всевозможные противоречия – границу между допустимым и недопустимым каждый в итоге проводит таким образом, чтобы быть внутри допустимого, и на выходе получается олимпиада самооправданий – кто-то, сотрудничая с «Первым каналом», обещает никогда не иметь дел с НТВ, потому что НТВ – это дно; кто-то видит разницу между деньгами Чемезова и деньгами Сечина, а кто-то – между деньгами Мамута и деньгами Прохорова. В результате каждый участок кремлевского фронта в той или иной мере оказывается прикрыт самыми приличными людьми, делающими самые хорошие дела. Это не может не раздражать, это действительно торжество компромисса, серая зона путинского консенсуса, о которой лучше не думать, чтобы не расстраиваться; и если говорить о моральной правоте, то она, конечно, за теми, кто обличает, а не за теми, кто идет на компромисс. Но пространство компромисса еще так велико, что у бескомпромиссных, кроме бескомпромиссности, нет, в общем, ничего – ни фильмов, ни модных спектаклей, ни медийных площадок, ни даже живой силы. Бескомпромиссность во имя общественного блага оказывается бессмысленной, если само общество едино в готовности идти на компромисс. Пока нет входного билета в виде публичных клятв и речей, пока нет обязательной партийности и повязанности кровью, никто не откажется от возможностей, которые Кремль охотно предоставляет даже не вполне лояльной интеллигенции.

Я старый блогер, в этом году исполнилось пятнадцать лет моему «Живому журналу», но я его уже давно не веду, и в этом смысле я типичный человек из интернета, кочующий из одной социальной сети в другую — что-то новое и модное всегда возникает, старое уходит, и этот год был, конечно, годом телеграм-каналов. Мой канал — kashinguru в одно слово с маленькой буквы, всем его с удовольствием советую, но я не очень модный телеграмщик, потому что модный канал должен быть анонимным. Моду здесь задает человек или группа людей, называющие себя «Незыгарь» — первый и эталонный анонимный телеграм-канал о политике, о котором постоянно говорят, что его кто-то купил или продал, ему не верят, но почему-то никто не может его игнорировать, а Кремль и близкие к нему структуры постоянно воспроизводят этот же анонимный формат в других каналах того же типа. Это удивительный феномен, и для меня главный вопрос, который с ним связан — если бы в России была нормальная политика и нормальная политическая журналистика, были бы возможны такие каналы, были бы они кому-нибудь нужны, значили бы они столько же, сколько сейчас? Я думаю, что нет. Проверить это, конечно, невозможно, но вот вам моя гипотеза. Ее я изложил в своей июньской колонке для Republic.

Когда никто ничего не знает, возникает парадокс – больше пользы приносят вбросы, а не утечки. Утечка лишена смысла, а вброс может спровоцировать ответную реакцию, привести в движение медийную защиту, и благодаря вбросу у общества больше шансов узнать какую-нибудь правду. Логично, что традиционные СМИ со своими высокими стандартами работы с источниками здесь бесполезны, а анонимный канал с репутацией «он часто пишет чушь, но явно что-то знает» оказывается более эффективным и интересным для читателя. Тотальная закрытость власти, ее избыточная привязанность к тому, что находится в голове у одного-единственного Владимира Путина, обессмысливает политическую журналистику. Голова Путина – черный ящик, а с черным ящиком может конкурировать только другой черный ящик, а не лупа или зеркало. Именно поэтому анонимы из Telegram значат сегодня не меньше, чем любой отдел политики любой газеты. И именно поэтому Незыгарь и его подражатели сейчас в России – важнейший медийный феномен, заслуживающий самого большого внимания.

«Звезды синеют. Деревья качаются. Вечер как вечер. Зима как зима. Все прощено. Ничего не прощается. Музыка. Тьма».

Словом года многие называют слово «токсичный», и я горжусь, что ни разу его ни в одном тексте не употребил. Это вообще такой повод, может быть, для игры, может быть, для серьезного занятия — сопротивляться новым плохим словам, сохранять язык, не срываясь при этом в архаику, то есть искать баланс между актуальным и непозорным. И тут уже неважно, о чем ты пишешь, или за кого ты, или против кого.

Может быть, для этого — ну, в том числе, конечно, — существует поэзия, и, завершая этот год, я хочу поблагодарить своего любимого поэта, который был со мной все это время, спасая от всего плохого, что было в языке в этом году. Он давно умер, конечно, но я все равно его благодарю и верю, что ему передадут. Спонсор моего года — Георгий Иванов. «Все мы герои и все мы изменники, всем одинаково верим словам. Что ж, дорогие мои современники — весело вам?» Это программа «Кашин. Гуру», я Олег Кашин. С новым годом, мои дорогие современники. Встретимся в новом году на Дожде, и пусть все будет хорошо.