Кашин и проект Кремля: как Навальный решил одолеть Собчак, кто использовал нападение на Фельгенгауэр, и «стучала» ли Transparency на Серебренникова

Между покушением на Татьяну Фельгенгауэр и появлением подробностей про человека, который пытался ее убить, прошло не больше двух часов. Это совсем немного, но мне этого хватило, чтобы выйти в прямой эфир Дождя и высказаться об атмосфере ненависти — уже потом станет известно, что этот человек писал про телепатическую связь, жил в Израиле и, в общем, принадлежал к совсем другому миру, чем тот, в котором живут люди, обливающие критиков власти зеленкой или громящие мемориал на Москворецком мосту. Ситуация перевернулась, и теперь именно те люди, которые всюду ищут врагов России и всячески их обзывают, нашли в лице этого человека с ножом настоящего союзника, они размахивают его дневником и говорят, мол, смотрите, вот ваша атмосфера ненависти — мы тут ни при чем, это ваша аудитория, это вы сами провоцируете, чтобы вас резали.

Мне не кажется это убедительным, но об этом чуть позже. Почему-то самое сильное впечатление на меня произвела первая утечка — я даже в том прямом эфире назвал ее авторов мразями, — утечка о том, что на Таню напали на почве личного конфликта, и что с нападавшим она была знакома. Сейчас о том же пишет Эдуард Лимонов — ему кажется странным, что человек с ножом так быстро и легко нашел Таню, наверное, он с ней предварительно созвонился. И это какая-то очень странная и постоянная милицейская логика, вот на днях в Волгограде один школьник зарезал другого — уже во всем сознался, говорит, что случайно, но неважно, преступление раскрыто. И там тоже в первые часы после убийства была утечка, источник в полиции сообщил, что погибший школьник сам играл с ножом и зарезал себя сам. И вот я уверен, что такие утечки сочиняются вообще без участия реальных оперативников или следователей, просто сидит какой-то пиарщик, у которого именно такая задача — в каждом потенциально громком преступлении свалить вину на жертву. Потом разберемся, но сначала пусть будет путаница, и пусть все люди, которые привыкли кричать «Караул», думают, что здесь нет повода для возмущения. Вот эта полицейская логика кажется мне отвратительной вне зависимости от того, кем оказался тот человек с ножом.

Но вообще это детали. Главное — Таня жива, ее спасли врачи в Склифе, она восстанавливается, и, Бог даст, все у нее будет хорошо. Конечно, я примеряю ее ситуацию на себя — вот я, скандальный автор, спорный, меня многие ненавидят. А она же совсем другая — такой, может быть, самый нескандальный журналист из всех, кого я знаю, человек, которого действительно любят все. Таких очень мало на самом деле, и Таня одна из них. Чем бы ни был мотивирован человек с ножом, он действительно нанес самый точный удар, рассчитанный на максимальную боль вообще у всех — кто знает Таню лично, кто просто где-то ее видел, или кто слушает ее по радио. С некоторых пор не люблю обобщений про свое поколение, но некоторые вещи именно поколенческие — для людей моего возраста главным телевизионным потрясением детства было, конечно, убийство Владислава Листьева. Сейчас это не с чем сравнить, сейчас телевидение значит для людей гораздо меньше, чем двадцать лет назад. И вот тогда убили главного телеведущего, который сначала вел «Поле чудес», а потом ежедневное ток-шоу, то есть прямо главная звезда. Ну, то есть, действительно шок для всех, а потом смотришь телевизор — час, два, три, весь день, и потом следующий день, на экранах то просто траурный портрет, то старые программы, то воспоминания друзей — Листьев, Листьев, Листьев. И каким бы лояльным зрителем ты ни был, в какой-то момент начинаешь думать — ну это же все-таки не Хиросима и не «Титаник», это просто люди оплакивают своего товарища и не знают в этом меры, все-таки слишком громко. Вот так, по крайней мере, думал я в мои 15 лет. С тех пор я сам стал журналистом, потом даже побывал в роли того журналиста, про которого говорят по всем каналам. Могу догадываться, что есть в нашей аудитории люди, которые будут ворчать — вот как пресса за своих переживает, была бы это не ведущая «Эха», а какая-нибудь учительница, о ней бы столько не говорили. Что тут можно возразить — мне тоже не нравится, что самым бесспорным поводом для разговора о роли журналистов в обществе оказываются трагические события. Но так или иначе — да, нападение на журналиста всегда будет нападением и на его аудиторию тоже, и солидарность, которую в таких случаях проявляют коллеги — она не только корпоративная, она всеобщая. Мы все беззащитны — перед человеком с ножом, перед государством, и да, перед атмосферой ненависти, которая не заслуживает того, чтобы относиться к ней как к анекдоту. Она есть, и многие слова, сказанные в эти дни по поводу нападения на Таню, могли родиться только в этой атмосфере. Защищая себя, журналисты защищают всех — я надеюсь, это нетрудно понять.

Тане я желаю скорее выйти из больницы и вернуться в эфир. О реакции публики на случившееся с Таней — моя колонка для издания Republic.

Здесь действительно очень уместно галичевское «До чего ж мы гордимся, сволочи» – люди приготовились врать и изворачиваться, и вдруг выяснилось, что в этом нет нужды; впервые за долгое время на жизнь известного человека покусился не офицер чеченского МВД, и не боец охраны губернаторского завода, и не омоновцы, и не спецслужбы, а настоящий, если не со справкой, то с однозначно показательным блогом, безумец (это слово с удовольствием произнес Дмитрий Песков), и впервые за много лет люди, которые по работе или по убеждению привыкли защищать власть, получили возможность смеяться в лицо ее обличителям, указывая им на то, что в той темной комнате, где критики власти ищут черную кошку, никакой кошки на самом деле нет. Наверное, это действительно обидно для критиков власти – иначе чем объяснить начавшуюся спустя сутки после покушения волну попыток найти подвох в официальной версии, доказать, что блог человека с ножом подделан, и что даже если он сумасшедший, то ведь и сумасшедшими спецслужбы вполне могут манипулировать. Торжествующая интонация лоялистов и в самом деле невыносима – они ведут себя так, как будто и все предыдущие покушения и убийства не имеют под собой самой отвратительной государственной подоплеки, и как будто «атмосфера ненависти» действительно выдумана какими-то экзальтированными оппозиционерами.

Задержание директора Российского академического молодежного театра Софьи Апфельбаум — такой привет всем, кто считал дело Кирилла Серебренникова сбоем системы, ошибкой силовиков, недоразумением, которое можно исправить. Нет, никакой ошибки — эти люди действительно хотят устроить большое «театральное дело», которое, наверное, с антикоррупционной точки зрения никак не изменит обстановку в стране, а вот для творческой интеллигенции станет наглядным уроком на тему того, что творческая свобода, тем более творческая свобода под государственным крылом — вещь гораздо более хрупкая, чем все привыкли думать. Любой театральный, да и не только театральный деятель теперь всегда будет работать, непрерывно думая, как себя вести, чтобы не проследовать за Серебренниковым — что делать на сцене, что говорить в интервью, какие открытые письма подписывать и так далее. Страх — его не закроешь, как уголовное дело. Появившись однажды, он остается навсегда, и к нашим услугам весь богатейший опыт воспроизводства страха в нашей стране в прошлом веке — ничего никуда не делось, все на своих местах.

В такой обстановке очень двусмысленным оказалось расследование «Трансперенси Интернешнл» о том, как руководители московских театров сами себе платят гонорары за актерские и режиссерские работы. Среди этих руководителей есть и Серебренников, причем «Трансперенси» сами уточняют, что передали свое расследование в прокуратуру, и она согласилась, что в действиях Серебренникова есть нарушение закона. Сейчас часто бывает, что общественники выступают в роли публичных помощников силовиков, этот типаж всем хорошо известен, и ничего хорошего о таких общественниках сказать нельзя. Но «Трансперенси» — это другое, это действительно серьезная уважаемая структура, и вот почему она ведет себя так же, как условный Илья Ремесло? Сейчас их многие ругают за это расследование, называют «Стукачество интернешнл», еще как-то, но я не уверен, что тут существует какое-то линейное объяснение этой этической коллизии. Свою версию этого противоречия я написал в колонке для Republic.

Если самый прогрессивный и международно признанный театральный режиссер страны смог найти себя в системе государственных театров и реализоваться в ней, а не в подполье или в эмиграции — значит, у государства все в порядке. Эта формула работала ровно до тех пор, пока Серебренниковым не заинтересовались силовики. Теперь она не работает. То есть, оказывается, действие этой формулы можно остановить одним росчерком следовательского пера, и когда этот росчерк уже на бумаге, прежнее поведение Серебренникова начинает выглядеть крайне наивным и легкомысленным — ты что же, думал, что вот в таком государстве с такой властью можно быть настоящим европейским прогрессивным режиссером? Это либо наивность, либо лицемерие — кому что больше нравится. Наверное, поклонники Серебренникова выберут наивность, но это, в общем, не имеет значения.

Когда российские власти на очередном витке своих политических экспериментов придут за «Трансперенси», ее сотрудников тоже можно будет спросить — неужели вы всерьез думали, что к неправовому государству, в котором закон — только послушный инструмент в руках власти, можно подходить с мерками правового государства? Это наивность или лицемерие? Да неважно; в любом случае это будет пример уязвимости нейтралитета в условиях, когда он невозможен, и когда граница между ним и соучастием неразличимо тонка.

Самое странное событие недели — фестиваль молодежи и студентов в Сочи. Россия собрала молодых леваков со всего мира, чтобы Герман Греф рассказал им о Сбербанке, и чтобы Игорь Крутой сыграл им свою совсем не левацкую музыку. Что это было вообще? Зачем это Путину, зачем это левакам? Они сжигали израильский флаг и отмечали столетие Октябрьской революции, а российское телевидение снимало это так, чтобы не дай Бог, ни один портрет Ленина не попал в кадр.

Это вообще моя любимая тема — символическая несостоятельность российского государства. Пытаясь быть одновременно наследниками Российской империи и Советского Союза, эти люди сами загнали себя в тупик идеологических умолчаний и эстетической эклектики. У них никогда не получится ничего, что можно было бы воспринимать всерьез, и даже несчастная «Матильда» приводит систему к короткому замыканию. Молодежный фестиваль проходил у них по категории молодежной политики, при том что эти фестивали появились семьдесят лет назад в рамках сталинских экспериментов с «мягкой силой», и история международного движения «демократической молодежи» в любом случае выходит за рамки молодежной политики Кремля. Но Кремль такие нюансы не учитывает, и в итоге единственное, что вообще можно сказать о сочинском перформансе — что это было вообще?

Моя колонка с этим вопросом — для Republic.

Традиция молодежных фестивалей, оставшаяся от позднесталинских лет, пережила свой последний успех в Москве 1957 года и дальше тихо угасала в статусе бессмысленного ритуала – советские люди смогли убедиться в этом в 1985 году, когда Москва приняла фестиваль во второй раз. Несмотря на очевидные параллели с главным оттепельным торжеством, ничего интересного из затеи не вышло – живыми иностранцами москвичей было уже не удивить, а с предыдущим большим международным торжеством, Олимпиадой 1980 года, фестиваль сравнения не выдерживал. Неудивительно, что фестивальную эстафету в 1989 году смог перехватить только Пхеньян – остальным бывшим «странам народной демократии» одиозная традиция была уже не нужна.

Понятно, что устроители сочинского фестиваля ни о чем таком не думали вообще – все было задумано как международный «Селигер» на олимпийской инфраструктуре, не более того. Но когда начинаешь играть с символами, символы в какой-то момент сами начинают играть с тобой. Сегодня Россия в фарсовой форме повторяет тот же эксперимент, что и семьдесят лет назад у Сталина – испорченные отношения с Западом компенсируются верой в «мягкую силу», выстраивается международное движение «друзей Москвы», но вместо Пабло Пикассо и Хьюлетта Джонсона теперь Жерар Депардье и Марин Ле Пен. Исторические параллели такого рода не слишком очевидны и не всегда бросаются в глаза, но когда из прошлого извлекается яркая символика, именно она соединяет разрозненные фрагменты в полную картину, на которой очень хорошо видно, насколько утопичен альтернативный глобализм, существующий и находящий отклик в мире только до тех пор, пока Москва за него платит.

Иногда в конце программы я вспоминаю какие-нибудь стихи, ну и вот очередной случай — мой друг Максим Кононенко в этом году заседает в жюри Григорьевской премии, это премия российских поэтов, и вот Максим прочитал стихи двух десятков разных авторов, и номинировал на премию, по крайней мере, одного — он пишет вот такие стихи: «Небесная бездна оказалась фанерой. Что теперь делать — вопрос веры». Кононенко называет эти стихи нетривиальными и взрослыми, и я с ним согласен. Их автора он и номинировал на премию. Автора зовут Иван Удальцов, и это не однофамилец знаменитого Сергея, это его сын, ему 15 лет. Я желаю Ивану Удальцову получить Григорьевскую премию, я болею за него.