Кашин и всероссийская паранойя: антиреволюционный консенсус Путина, очередная оттепель и новая погребальная культура

Начать хочу с главной памятной даты этой недели — трехлетия развязки киевского Евромайдана. Бойня на Институтской, бегство Януковича и, как теперь ясно, начало той новой эпохи, в которую все мы теперь живем. Я, конечно, перечитывал свои колонки того времени — их было немного,  я вообще не люблю писать об иностранных делах, и даже на пике тех событий интересовался преимущественно российскими новостями. Когда украинцы снесли киевский памятник Ленину, я составил такой путеводитель для москвичей, какие памятники логичнее всего сносить, если революция будет у нас — ну то есть до последнего старался относиться ко всему легко, но сейчас даже иронические тексты того времени читаются совсем иначе. Еще в декабре, когда все только начиналось, у меня была колонка «Хватит кормить Донбасс» — о том, что майдан победит, но после победы несколько украинских регионов присоединятся к России, я писал не только о Донецке и Луганске, но и о Харькове и даже Запорожье, и фантазировал, что эйфория собирания земель очень скоро сменится тем же отношением, которое у нас сейчас распространено к Чечне — что Аллах дает кучу денег, и зачем это нужно, совершенно непонятно. А когда после очередного затишья на майдане протестующие угнали какой-то то ли бульдозер, то ли экскаватор и бились на нем с «Беркутом», я писал, что неизвестный украинец, сидящий за рычагами этого бульдозера, сам того не понимая, манипулирует Путиным — если революция на Украине победит, то пойдут прахом все ожидания новой оттепели и нового Путина, которые тогда, накануне сочинской Олимпиады, были очень популярны — как, впрочем, и сейчас.

Спустя три года о случившемся писать и проще, и сложнее. Вообще знаете, есть такой секрет хорошего публицистического текста — в нем должно быть какое-то открытие, то есть если ты просто красивыми словами пересказываешь очевидные вещи, то текста можно и не писать, он никому не нужен. В своей колонке для издания Republic о годовщине майдана я, как мне кажется, открытие сделал — может, я себе льщу, но это мне кажется действительно главным выводом из того, что случилось три года назад, послушайте.

Едва ли сегодня многие в России пожелают своей стране того, что пережила Украина в 2014 году и позже – а ведь это так или иначе было вполне очевидной мечтой для многих в Москве 2011–12 годов. Если от путинского неоимпериализма трехлетней давности не осталось ничего, кроме признания паспортов, то антиреволюционная составляющая путинской политики в эти три года нашла в России очень многих новых союзников, в том числе тех, которые никогда не сознаются в своей антиреволюционности вслух.

В отличие от «крымского консенсуса», о котором любила говорить российская пропаганда, об антиреволюционном консенсусе у нас почти не говорят, а ведь это именно он позволил обществу так спокойно пережить и бытовые ухудшения, и очередные закручивания гаек, и выборы Госдумы, которых по сравнению с 2011 годом никто просто не заметил, и две войны – кроме Донбасса еще и Сирию. Любой из этих поводов еще пять лет назад вызвал бы в России массовые протесты, но Путин-2013 и сам бы не решился запрещать пармезан или воевать в Сирии – только общество, ушибленное майданом, общество, собственными глазами увидевшее, что по ту сторону революции ничего хорошего нет – только такое общество может позволить Кремлю вести себя так, как он ведет себя после 2014 года. И это еще очень большой вопрос, кого киевский 2014 год изменил сильнее – украинцев или россиян. Есть очень серьезное подозрение, что именно нас, а не их.

Верховный суд постановил освободить Ильдара Дадина — неожиданная развязка истории главного российского политзаключенного последнего года очень удачно легла в очередные ожидания оттепели, которые, как я уже сказал, возникают у нас постоянно на протяжении всего путинского царствования. В тот же день, точнее, уже после того дня, ночью, Генпрокуратура выдала новую сенсацию, потребовав освободить знаменитую курганскую воспитательницу Евгению Чудновец, осужденную за репост ролика с издевательствами над ребенком. По телевизору Дмитрий Киселев ругает радикальных лоялистов, называя их малохольными — и депутата Федорова, и «Офицеров России», и вообще всех, кого до сих пор государственное телевидение любило. Министр культуры Мединский называет глупой инициативу депутата Поклонской о проверке фильма «Матильда». В общем, такая прямо действительно оттепель. Но все же я бы не стал помещать освобождение Дадина в этот оттепельный контекст — даже если Дадин и записан в молескинах кремлевских чиновников в графе «либерализация», это тоже ничего не значит — история Дадина, как мне кажется, не помещается в политический контекст, потому что Дадин — не политик, а диссидент в самом прямом, словарном значении этого слова. Жена Ильдара Дадина в эфире Дождя сказала, что она уговорит его уехать из России, но я в это не верю. Скорее мы его снова увидим с антипутинским плакатом на Манежной площади. О диссидентстве Дадина — моя колонка для Republic.

Диссидентство — это прежде всего система отношений с государством, в которой гражданину по умолчанию отведена роль объекта (если не насилия, то манипуляций), и никаких политических прав у него нет. Дадин защищал свои собственные права — от права стоять в одиночном пикете у Кремля до права не быть битым в колонии. Ключевое слово здесь — «свои»; как пикетчик, участник митингов, узнаваемое лицо Дадин известен много лет, и он никогда не претендовал ни на политическое лидерство, ни вообще на какую-то политическую роль, он не выдвигался в Госдуму от демократической коалиции, он не заседал на круглых столах с Михаилом Касьяновым, он не подавал заявок на марши оппозиции по бульварам.

Диссидентство — это индивидуализм. Опыт Дадина показывает, что этот индивидуализм более политичен и неприятен для власти, чем любые привычные формы политической борьбы, в наших условиях обычно заканчивающиеся конфликтами и интригами в карликовых партиях, взаимной ненавистью и обвинениями в работе на Кремль. Вокруг Дадина вообще нет пространства для конфликтов и интриг, как, впрочем, и для объединения каких-то политических сил с его участием. Он силен именно тем, что он частный гражданин, а не участник чужой игры или даже своей, которая по условиям игры все равно окажется на самом деле чужой.

Ну и еще о диссидентах — уже как о самоназвании. Диссидентом называет себя журналист и писатель Аркадий Бабченко, неожиданно и срочно, судя по его загипсованной ноге, он недавно сломал ногу — уехал из России, он теперь в Праге, это какая-то европейская программа для людей, которым на их родине что-то угрожает. Бабченко говорит, что его предупредили об уголовном деле за его высказывания в фейсбуке. Правда это или нет, я не знаю, у нас все-таки почти во всех случаях сажают за «Вконтакте», а фейсбук не трогают, тем более если речь идет о популярном московском авторе. И чего уж там, над Бабченко сейчас многие смеются, причем смеются не те, кого принято называть ватниками, а наоборот, вполне критично настроенные к власти люди, которым при этом не кажется убедительной вся эта риторика об угрозах и опасностях путинской России. И у меня, честно говоря, тоже первым движением души было посмеяться, потому что —ну вот в его интервью радио «Свобода» говорится, что Бабченко мужественно сносил тысячи агрессивных комментариев в фейсбуке. Это звучит смешно, и я подумал — Ха-ха, я ведь тоже героически сношу тысячи комментариев. А потом я вспомнил, где нахожусь сам — я тоже давно не в России, просто стараюсь на эту тему лишний раз не высказываться, чтобы как раз не становиться героем таких же обсуждений, как сейчас про Бабченко — а чего он уехал, а не преувеличивает ли он свою значимость, а не параноик ли он. Вообще без проблем, пускай он параноик, я параноик, еще много кто параноик — но просто вспомните, вот два года назад, в середине февраля 2015 года, могли ли вы представить себе, что Бориса Немцова убьют на Москворецком мосту. Я себе такого представить не мог.

В общем, в своей колонке для радио «Свобода», посвященной отъезду Бабченко, я спорю с теми, кто смеется над его алармизмом и не разделяет его опасений за свою безопасность. Вот моя колонка.

Аркадий Бабченко говорит, что в Москве он, слыша звук движущегося лифта, бросался к дверному глазку, чтобы посмотреть, не за ним ли приехали. Тут, наверное, есть над чем посмеяться: «параноик, очень высоко себя ценит, да кому он нужен» и так далее. Хорошо, давайте смеяться — но, смеясь, помните, что да, в России никто никому не нужен и все себя слишком высоко ценят, но почему-то иногда и никому не нужного политика убивают на мосту у Кремля, и слишком высоко себя ценящего блогера сажают за репост, и параноиков выслеживают и избивают до полусмерти.

Бегство, отъезд — это действительно единственный и самый действенный (но не стопроцентный, конечно) способ реагировать на опасность. И даже если поведение Бабченко кажется вам смешным и излишне алармистским, уверены ли вы, что, обнаружив у своего подъезда постоянно дежурящую машину, вы окажетесь воплощением самого красивого спокойствия, остроумия и благоразумия? Уверены ли вы, что, очнувшись в реанимации после отравления тяжелыми металлами, вы радостно скажете, что, наверное, это у вас застарелый панкреатит?

Времена всегда меняются, меняется и уровень опасности в окружающей среде. Когда-то люди прятали ключи от квартиры под ковриком и жили на первых этажах без решеток на окнах — потом перестали, и никто не смеялся над ставящими решетки. Бабченко, Кара-Мурза и много кто еще тоже живут на первом этаже, и если они ставят решетки на окна, то исходить надо из того, что у них для этого есть основания. А посмеяться всегда успеете — над собой.

Умер Виталий Чуркин, и это уже не первая за последний год такая медийная смерть, когда к покойнику выстраивается огромная очередь желающих сообщить ему, что им его не жалко, и что они не скорбят. Какая-то новая погребальная культура складывается на наших глазах, мне это не нравится, и, может быть, это и становится для меня главным обстоятельством, заставляющим воспринимать смерть Чуркина как личную потерю. Наверное, дело в том, что смерть как таковая — это вообще очень сильный, сбивающий с ног фактор, по сравнению с которым любые другие факторы выглядят как незначительная суета. Скандалы, сопровождающие первый месяц правления Трампа, подарили нам новый популярный термин — глубинное государство. Так называют те силы, ту массу госслужащих, которые держат на своих плечах всю машину и, в общем, не очень зависят от того, кто в этот конкретный момент является первым лицом. Чуркин, конечно, был представителем именно этого глубинного государства — он был до Путина, он был даже до Ельцина, и всегда занимался одним и тем же — разговаривал с миром от имени Москвы. Справедливо ли распространять на него общее отношение ко всему государству — у меня нет ответа на этот вопрос. А когда ответа нет, то, наверное, должна действовать презумпция невиновности. Я понимаю, что это тот случай, когда в моей колонке больше интуиции, чем рациональных доводов, но не думаю, что это страшно. Колонка для издания Snob.

Если брать не государство вообще, а всех его людей по отдельности, то окажется, что среди них больше половины тех, кто не злодей и не грабил лесом, и не расстреливал несчастных по темницам, а наоборот, честно работал, добивался поставленных целей, демонстрировал мастерство и зарекомендовал себя самым хорошим человеком. И это еще не весь парадокс. Если присмотреться к нему с другой стороны, то выяснится, что антигосударственные люди, которые, как сообщество, во всем правы, по отдельности оказываются неинтересными, часто нечестными и в большинстве случаев бессмысленными людьми. Где добро и где зло? Сейчас, когда умер российский дипломат Чуркин, я думаю о нем и понимаю, что добро — это, конечно, он. Вообще, в шаблонном наборе положительных образов обязательно должен быть такой седой и в очках уважаемый дипломат, про которого сразу понятно, что он даже если и неправ, то умнее и сильнее всех, кто сидит вокруг него. Таким я себе представляю Чуркина, и мне этого достаточно, чтобы даже не подумать о нем ничего плохого. И я не знаю, чем на самом деле его образ может быть больше отягощен — той государственной неправотой, которую он по долгу своей службы отстаивал, или той удушливой правотой, с позиции которой его было принято не любить. Я сам знаю много плохих слов, которыми исчерпывающе можно описать российское государство и его людей, но эти слова почему-то отступают то ли перед образом седого дипломата за ооновским столом, то ли перед его смертью в дальней и долгой командировке. Смерть Чуркина почему-то примиряет меня с государственной неправотой, и мне в этот момент хочется быть на стороне этой неправоты.

Ксения Собчак в эфире Дождя рассказала, как встретила Игоря Сечина на итальянском детокс-курорте Мерано. И вот новый этический вопрос — корректно ли рассказывать о частной жизни человека, пусть даже и такого, как Игорь Сечин? Среди тех, кто вступился за частную жизнь Сечина, неожиданно оказался Арам Ашотович Габрелянов, который обругал Ксению Собчак и не согласился с тем, что у Сечина нет права на личную жизнь. Вот это как раз совсем смешно, потому что основа всей таблоидной культуры в том и состоит, что у знаменитых людей никакой частной жизни быть не может — на этом построены все принципы габреляновского «Лайфа», и я помню, как еще в те годы, когда он был газетой «Жизнь», все ругали их за фотографии известных актеров на больничной койке — к Николаю Караченцову корреспондент «Жизни» даже приходил, назвавшись его сыном. Помню фотографии Любови Полищук во время химиотерапии с остриженной головой за несколько дней до смерти. Помню прослушки Бориса Немцова во время митингов на Болотной. И странно, что теперь мне приходится спорить с Габреляновым о том, что Собчак имеет право рассказывать о том, где она увидела Сечина.

В защиту Ксении Собчак — моя колонка для издания «Знак».

Этика отношений обычных людей с Сечиным может быть только одна — показывать на него пальцем и кричать «Смотрите, Сечин!», не делая вида, что перед нами обычный живой человек с обычными человеческими свойствами, такой же, как мы.

Нет, нет, нет, он совсем не такой же. Он живет в своем мире, живет по своим законам. Просто представьте — вот он случайно, не дай Бог, собьет кого-нибудь на машине или зарежет в пьяной драке; вы думаете, он сядет? Вы думаете, вы об этом вообще когда-нибудь узнаете? Он презирает нас и ненавидит нас, и мы бы тоже, наверное, могли его просто презирать и ненавидеть, если бы на него не замыкалось слишком многое в российском государстве. Расскажите о том, что он такой же, как мы, Ходорковскому, отсидевшему десять лет, или Улюкаеву, только заночевавшему за решеткой, но фактически расплатившемуся своей министерской судьбой за даже не конфликт, просто за недопонимание с Сечиным. Да даже не знаменитостям, а просто случайному нефтянику во владениях «Роснефти» расскажите, что Сечин — такой же, как все, и что он имеет право на личную жизнь.

Выборы должны стать референдумом о доверии Владимиру Путину — на днях мне показали мою статью об этом превращении выборов в референдум, она вышла десять лет назад в «Независимой газете», для которой я тогда писал. Наверняка многие помнят те выборы — когда везде висели плакаты «План Путина победа России», и политологи действительно повторяли, что это не выборы в Госдуму, а именно референдум о доверии Путину. За десять лет политический менеджмент в Кремле сменился дважды, но, видимо, секретная папочка с тезисом о референдуме так и осталась в кремлевском сейфе, и на этой неделе эту папочку снова показали журналистам — по секрету, но сразу многим, и в полночь вторника сразу более чем в десяти российских СМИ вышли статьи о том, что выборы станут референдумом, и что Путину нужно 70 процентов при 70 же процентах явки. Журналисты «Медузы» обратили внимание на эту одновременную утечку и спровоцировали такой большой спор о допустимости закрытых брифингов и публикации под эмбарго, то есть когда редакция публикует новость не сразу, а в назначенный час.

Эмбарго — это вообще такая действительно общемировая журналистская практика. Когда какой-то из британских принцев летал в Афганистан на войну, его сопровождала пресса, но написать о поездке они смогли только после того, как принц вернулся, чтобы не подвергать его жизнь угрозе — таким было условие пресс-службы. Я помню, как меня, молодого корреспондента «Коммерсанта», удивил поставленный в очередной номер репортаж Андрея Колесникова о поездке Путина на Северный полюс — Колесников Путина сопровождал, но при этом я и в тот день, и накануне видел Колесникова в коммерсантовском буфете, и сначала подумал, что это магия, но потом узнал, что поездка была чуть ли не за месяц до публикации, просто Кремль ждал, пока возникнет пауза в новостях, чтобы заполнить ее арктическим путешествием. А еще был случай, я сам ходил на встречу Дмитрия Медведева с рок-музыкантами, фотографировал их всех на телефон и постил в блоге, а потом лихорадочно удалял, потому что оказалось, что тут тоже эмбарго, и надо выждать сутки — потому что в тот же день Путин встречался со Шварценеггером, и в Кремле решили, что две однотипные новости про двух первых лиц могут расколоть тандем.

То есть новостное эмбарго — вещь действительно очень частая и распространенная, почему же именно сейчас оно вызвало такие споры? Моя версия — в колонке для Deutsche Welle.

Пожалуй, единственное, что делает этот рядовой эпизод журналистской практики по-настоящему скандальным — непривычное и даже беспрецедентное соотношение масштаба трансляции утечки и масштаба самой «сенсации». Кремль хочет, чтобы выборы стали референдумом о доверии Путину — вот уж breaking news!. Комический эффект достигнут именно благодаря этому несоответствию — как если бы по всем телеканалам весь день транслировали траурную музыку, а потом появился бы диктор в черном пиджаке и торжественным голосом начал бы читать прогноз погоды.

Новостное эмбарго, тем более на таком высоком уровне — оружие, которым имеет смысл пользоваться только в крайних случаях. «Завтра объявят войну», «готовится девальвация рубля», «президент болен и скоро отойдет от дел», «начинаем процесс передачи Крыма Украине» — если бы в 11 газетах одновременно появилась такая утечка, никто не бы не спорил о ее форме.

Но вместо настоящей сенсации Кремль с самым серьезным выражением лица по страшному секрету рассказывает несколько заезженных пропагандистских штампов.

Получилась самая точная метафора основной политической драмы сегодняшней России — медиа работают на самом высоком профессиональном уровне, вполне соответствующем всем мировым стандартам, но все это происходит на фоне архаизации и деградации власти, которая, даже когда старается, оказывается не в состоянии сообщить ничего интересного.

Читайте новую колонку Олега Кашина о кавказской антисталинской аномалии.

У советского кинорежиссера Фридриха Эрмлера есть фильм, который одно время был культовым в кругах, скажем так, политизированных блогеров — ну, в общем, таких, как я, — но не думаю, что его все смотрели, поэтому хочу посоветовать. Фильм называется «Перед судом истории», это документальное кино про старенького Василия Шульгина — влиятельного дореволюционного политика, принимавшего отречение у Николая II, потом прожившего много лет в эмиграции, а потом еще столько же — в советских лагерях. И вот когда он вышел и поселился во Владимире, Хрущев решил его использовать для пропаганды — в самом деле, вот человек из прошлого, сейчас мы ему покажем, как здорово живется в СССР, и он признает свое поражение. Эрмлер снял такое кино, его прокат продлился один или два дня, а потом цензура пришла в себя и его немедленно запретила, потому что вместо агитки получилось что-то совсем невероятное — безумная советская реальность и какие-то ничтожества, повторяющие лозунги про Ленина и партию, и среди них единственный нормальный человек — вот этот старик из прошлого. Такое очень сильное и очень антисоветское кино, его сейчас легко найти на YouTube — «Перед судом истории», запомните название. Фильм о титане из прошлой эпохи, про которого стало ясно, что он титан, только после того, как эпоха ушла навсегда. Я меньше всего думал, что у кого-нибудь получится снять такое же кино про девяностые, и тем удивительнее, что оно получилось. Прямо сейчас в кинотеатрах идет фильм Веры Кричевской и Михаила Фишмана «Слишком свободный человек» о Борисе Немцове — Немцов в нем точно такой же Шульгин, это невероятно. Посмотрите оба фильма, вот вам мой совет, а мы встретимся через неделю на Дожде. Я Олег Кашин, это программа Кашин.Гуру, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.