Кашин и призраки прошлого

История с задержанием — или захватом — двух российских военных, прапорщика Максима Одинцова и младшего сержанта Александра Баранова, около границы Крыма оставалась самой тревожной новостью этой недели до тех пор, пока ее не прокомментировал Владимир Путин — я не знаю, что за драматурги придумывают эти сюжетные ходы, но это какие-то совсем гениальные люди. Это вообще такой классический военный сюжет, добрая половина всех войн начинается с провокаций, выдуманных или реальных, против военных — куда-то заманили, куда-то увезли, даже убили, и тогда одна страна идет войной на другую. И тут тоже можно было выстроить такую зловещую цепочку дальнейших событий — украинцы задержали российских военных, а России только этого и надо, Россия ведь верит, что на Украине ей противостоит Америка, а в Америке сейчас смена власти, и надо успеть до инаугурации Трампа что-нибудь еще завоевать, чтобы было, о чем вести переговоры с новым президентом — я сейчас немного иронизирую, но совсем фантастической такую логику российских стратегов назвать не могу, видели мы и более безумные вещи. Все выглядело действительно очень зловеще, а потом вдруг вышел Путин и вместо громов и молний выдал очередную вариацию на тему своего классического «она утонула» — да, мол, были военные, да, украинцы их заманили, и да, это нехорошо, симпатий к Украине в Крыму это не добавит. Более того, Путин даже обратил внимание, что это, так сказать, не вполне полноценные российские военные, потому что до аннексии Крыма они служили в украинской армии, и там еще какая-то совсем дикая фраза насчет того, что мы их потому и взяли в российскую армию, что очень уважаем украинских военных. То есть Путин выступил совсем не как ястреб. На Украине любят сравнивать его с Гитлером, но вы представьте себе Гитлера, который после Гляйвицского инцидента говорит, что поляки, конечно, напали на немецкую радиостанцию, и это плохо, это не прибавит в Германии симпатии к полякам, но воевать мы не будем. Такой, мне кажется, очень абсурдистский сюжет, даже если иметь в виду, что поляки на немцев, как известно, не нападали, это была провокация.

Итак, Путин выступил совсем не как поджигатель войны, наоборот, он показал себя миротворцем, но, мне кажется, важно понимать, что миротворцем он выступил не потому, что он хочет мира, а потому, что ему нет никакого особенного дела до российских граждан, тем более до тех, которых всего два с половиной года назад присоединили к России вместе с Крымом. Это не чистое миротворчество, а равнодушие, которое иногда оказывается милитаризмом, а сейчас оказалось миротворчеством. Об этом моя колонка для издания Republic.

Путинский образ как-то так странно устроен, что иногда – не часто, но довольно регулярно – царская позолота с него слетает, все усилия, потраченные на придание тому чиновнику из 2000 года всемирно-исторического значения, кажутся напрасными, и перед нами снова оказывается тот человек, который на вопрос о погибшей подводной лодке отвечает: «Она утонула».

Сейчас это объективно сыграло на пользу делу мира. Но это никак не отменяет того, что первично в этом сюжете именно государственное равнодушие к российским гражданам и хроническая неспособность воспринимать беду, в которую эти граждане попали, как повод для эмоций. Случившийся в 2014 году переход Одинцова и Баранова (и не только их, конечно) в российское гражданство – для Путина просто повод для шуточки в фирменном стиле, а вовсе не для того, чтобы даже не сказать, а подумать: эти люди поверили российскому государству, изменили своей присяге, стали служить России, рассчитывая, что уж от украинской тюрьмы она их как-нибудь защитит. Очевидно, что это в расчет не берется вообще. Люди приравниваются к электричеству, а насилие над людьми рассматривается в пиаровско-прикладном разрезе – «завоевать симпатии крымчан». Сильнее любых ярлыков – «империалист», «националист» – оказывается никуда не девшееся «она утонула», которое, очевидно, так и осталось определяющим свойством Владимира Путина, с 2000 года изменившегося гораздо меньше, чем мы привыкли считать.

Телевизионными скандалами в сегодняшней России никого не удивишь, но как правило, такие скандалы у нас сводятся к тому, что кто-то кому-то на очередном ток-шоу бьет морду. Не очень громкий, но очень серьезный скандал случился на телеканале «Звезда», который в программе о славных страницах российской военной истории выдал фильм об осетино-ингушском конфликте 1992 года, и в фильме была представлена только ингушская позиция — ее изложил глава Ингушетии Юнус-бек Евкуров и сами авторы программы, которые рассказали о кровожадных осетинах, прогнавших игнушей с их исконной земли в Пригородном районе. После этого фильма в Северной Осетии был страшный скандал, несколько резких заявлений сделал глава республики Вячеслав Битаров, и он же, как он сам признался, звонил и жаловался в Кремль Сергею Кириенко, и еще (это уже известно со слов депутата Госдумы Зураба Макиева) Руслану Цаликову, заместителю министра обороны и самому высокопоставленному этническому осетину в российской армии — в итоге программу удалили с сайта «Звезды», канал извинился и перед осетинами, и, на всякий случай, перед ингушами, и даже сам Евкуров высказался в том духе, что он ничего плохого не имел в виду, и что его слова в скандальной программе вырвали из контекста нехорошие редакторы. Конфликт улажен, но вообще — что это было? А я вам скажу, что это было. В России есть два субъекта федерации, уже двадцать пять лет ведущие неразрешимый территориальный спор, вполне сравнимый с армяно-азербайджанским спором о Карабахе. Эти две республики населены двумя народами, как и в Карабахе — один народ мусульманский, второй христианский, и у обоих народов национальная мифология строится на противостоянии с соседями. Они уже воевали между собой, и никто не сможет поручиться за то, что они не вернутся к горячей фазе конфликта. Это все происходит внутри России, это россияне ненавидят друг друга, обвиняют друг друга в захвате земли и клянутся отомстить. И то, что они сейчас не воюют между собой, объясняется тем, что в России такой довольно жесткий авторитаризм, который сдерживает этих враждующих между собой россиян. Принцип тот же, что и с Карабахом — мир там был возможен только в условиях советского тоталитаризма, а как только он закончился, так и утонул Карабах в крови. Вот попробуйте себе это представить — какой-нибудь восемьдесят первый год, и в городе Агдаме на кухне сидят местные интеллигенты, пьют вино, рассказывают анекдоты про Брежнева и ругают советскую власть, не думая о том, что только советская власть своей грубой силой удерживает их регион от войны. Города Агдама сейчас не существует, война его физически уничтожила, нет ни тех кухонь, ни тех интеллигентов. Я сейчас не пытаюсь сказать, что да здравствует Путин, и что без него Осетия и Ингушетия сгорят в пламени войны, но вообще-то проблема есть, и надо как-то о ней думать, пока не поздно. Об этом моя колонка для Republic.

Прокол (скорее всего, сугубо технический) телевизионной цензуры уже сотряс две республики, и то, что конфликт, вызванный программой «Звезды», зафиксировался на уровне глав республик, а не массовых митингов, не говоря уж о резне, объясняется только тем, что и Евкуров, и Битаров одинаково встроены в жесткую вертикаль власти и в конфликтных ситуациях звонят одному и тому же Кириенко. Будь российское телевидение чуть свободнее, чем сейчас (хотя бы на том уровне, чтобы глава региона не мог заставить руководство телеканала извиниться) и будь путинская вертикаль чуть слабее, из Пригородного района уже приходили бы новые фронтовые сводки. Странно, что российская пропаганда не использует этот аргумент в своей охранительной риторике – он более убедителен, чем любые бандеровцы или солдаты НАТО, и возразить ему очень трудно.

Новое имя в наших новостях — Анастасия Селиванова, издание «Лайф» называет ее любовницей генерала Никандрова из Следственного комитета, арестованного этим летом по обвинению в коррупции. «Лайф» пишет, что Селиванова любила красивую жизнь, и именно поэтому, чтобы покупать ей дорогие вещи и билеты в дорогие путешествия, Никандров и ступил на скользкую коррупционную дорожку. Кажется, похожую историю мы уже слышали о бывшем министре обороны Сердюкове, но интереснее, мне кажется, медийная технология этого сюжета.  Эта женщина, Анастасия Селиванова, превратилась в медиагероя не потому, что ее вызвали в суд, и не потому, что адвокаты Никандрова валят все на нее. Никакой Селивановой в официальном публичном поле вообще нет. А мы о ней говорим. Почему? Потому что источники. «Лайф» ссылается на каких-то анонимных людей, знакомых с ситуацией, а нам остается только верить этому — никаких официальных подробностей о деле генералов СК не существует, и все, что мы о нем знаем — а знаем мы много, это очень богатое и захватывающее дело, там есть знаменитый Шакро Молодой, там есть ссора рестораторши и дизайнерши, каждая из которых привлекла на свою сторону знакомых бандитов и силовиков, и «Новая газета» пишет даже, что арест министра экономразвития Алексея Улюкаева тоже стоит считать последствием этой ссоры двух женщин, — так вот, все, что мы знаем об этой истории, вся она известна нам исключительно со слов анонимных источников некоторых СМИ, и мы верим в эту историю, — персонально я верю, — потому что ее описание совпадает с тем, что мы знаем о правилах жизни российских силовиков, и еще потому, что с некоторых пор коммуникация силовых структур с обществом осуществляется исключительно посредством вот такого анонимного общения через СМИ. Мне кажется, это отражение какой-то большой и важной проблемы. Вот был Маркин в СК, и если бы всю эту историю от своего лица по телевизору рассказывал он, я бы подумал — что он вообще несет, что за бред, я ему не верю, — не знаю, у всех ли так, но в последние годы все публичные выступления Маркина и у меня, и у всех моих знакомых вызывали именно такую реакцию. А когда подробности уголовного дела рассказывает анонимный источник, ему почему-то хочется верить — по-моему, это удивительный парадокс, и ему я посвятил свою колонку для издания Rus2Web.

Те слова, которые они на условиях анонимности передают «Росбалту» и прочим, производят впечатление официальной позиции силовых структур, чаще всего ФСБ. Забавно, но, кажется, у всемогущей российской спецслужбы нет никаких инструментов коммуникации с обществом кроме этих анонимок. В самом деле, если «контора» заговорит публично от своего имени, это уже будет политика со всеми понятными политическими рисками, но главный риск — он совсем парадоксальный: если ФСБ будет говорить от своего собственного имени, ей никто не поверит, как не верят сводкам об очередных «крымских террористах».

Наверное, поэтому, если госбезопасность хочет что-то донести до общества, ей приходится надевать маску анонима и звонить в совсем не респектабельный «Росбалт». 

Это оборотная сторона тотального государственного контроля над медиа, и здесь нет никакой разницы между суровой Лубянкой и каким-нибудь оппозиционным блогером — медиаресурсы у них парадоксальным образом оказываются равны. А если учесть, что слову официального лица у нас мало кто поверит, анонимность оказывается единственным возможным способом донести до общества то, о чем хочет рассказать ФСБ.

Когда никто никому не верит, бенефициаром оказывается аноним.

Я хотел позвать Дениса Карагодина сюда поговорить по скайпу, — мы с ним давно переписываемся, — но он отказался и сказал, что сейчас у него по плану общение с западными СМИ, а российские пускай подождут. Меня это, конечно, покоробило — медиаплан у человека, какие-то практически маркетинговые ходы, уж не проект ли он чей-нибудь, и не окажется ли, что, завоевав симпатии тысяч людей с помощью своей борьбы за память репрессированного прадеда, завтра он скажет нам, что хочет заняться политикой и что первым его шагом будет участие в предвыборной кампании Владимира Путина — допустим. Я люблю всякие такие параноидальные схемы, но это у меня не желание кого-нибудь разоблачить, а надежда на то, что вот существует какой-нибудь хитрый заговор, нацеленный на то, чтобы победило добро, и даже понимая, что таких заговоров не бывает, я всматриваюсь в нашу реальность, как будто ищу эту тайную силу, которая накажет всех плохих и спасет всех хороших. Ну слушайте, в конце концов мы все воспитаны на романе про сатану, который приехал в Москву и что-то такое в ней учинил как раз в годы сталинских репрессий.

Борьба Карагодина за выяснение всех обстоятельств гибели его прадеда кажется мне важной безотносительно подвоха, который в ней может быть спрятан. Наше прошлое всегда будет основой для нашего будущего, и если учесть, какое прошлое предпочитает героизировать власть, то кажется очень важной попытка этого томского парня нащупать в прошлом альтернативу — и это альтернатива для будущего. В колонке для Deutsche Welle я сравниваю Карагодина с ранним Навальным — одиночка из интернета, который в частном порядке ведет борьбу со злом, и завтра к нему присоединятся тысячи людей и что-нибудь, может быть, поменяют в России. Это очень важная надежда, поэтому и история Карагодина очень важная.

Само слово "убийство" переводит отношения прадеда и правнука в совсем другой регистр: уже не система посмертно милует казненных, а сам казненный в лице своего наследника обвиняет систему в уголовном преступлении. Понятно, что за давностью лет приговор убийцам может быть только символическим, но символические вещи иногда оказываются важнее тех, которые можно потрогать руками.

Нынешнее российское государство недаром так увлечено историей от 1945 года до князя Владимира. Власть понимает, что прошлое может быть источником легитимности. Карагодин перехватывает этот прием и доказывает, что прошлое может быть и оружием гражданина, который готов утверждать, что это его страна, и что частное лицо имеет больше оснований опираться на прошлое, чем любая власть. Семейная история Карагодина превращается в общенациональное событие.

Благодаря архивной эпопее правнука (а он четыре года собирал имена всех участников убийства его прадеда) у современных россиян появляется выбор, какое прошлое считать своим: то, которое отливается в бронзе, утверждая победу государства над человеком, или то, которое сгнило в томских расстрельных рвах, остающихся напоминанием о том, что это не просто слова, когда интересы государства оказываются выше человеческой жизни.

Читайте новую колонку Олега Кашина о первой настоящей десталинизации.

На этой неделе начался суд над журналистом РБК Александром Соколовым, которого обвиняют в экстремизме за то, что он участвовал в организации, добивавшейся проведения в России референдума об ответственности власти за невыполненные обещания. Соколова по мере сил поддерживает журналистское сообщество, я тоже, конечно, поддерживаю, но хочу вспомнить о его, так сказать, подельнике по этому процессу — это тоже журналист, журналист старшего поколения Юрий Игнатьевич Мухин. Мы с ним немного знакомы, он издавал знаменитую в девяностые газету «Дуэль», что-то среднее между «Завтра» и «Лимонкой», но более таблоидную — всякие мировоззренческие программные тексты шли там вперемешку с историями о том, что американцы не высаживались на Луне, или о том, что вместо Ельцина Россией правит его двойник. Пару раз я печатался в «Дуэли», чем очень горжусь, но вообще-то это такой грустный парадокс — Мухин, как и Проханов, Дугин, Лимонов, — в девяностые и начале нулевых придумывал нынешнюю Россию, вот эту реваншистскую, неосоветскую, какую угодно. Его, в том числе его идеями пользуется сегодня и власть, и пропаганда, но самого его при этом судят как экстремиста. Как вбили в базу сто лет назад, так и забыли удалить. Я призываю вас следить за этим процессом, он кажется мне несправедливым и политическим. Людей нельзя судить за слова, а борьба с экстремизмом не должна маскировать борьбу с неугодными. Вот что я хочу сказать. Это программа Кашин.Гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.