Кашин и народное единство

Я, — и, думаю, не один я, — привык относиться к празднику 4 ноября как к бессмысленному и каждый раз неожиданному выходному, к такой дырке в календаре. Понятно, что единственной целью, с которой был придуман этот праздник, была ликвидация другого, тоже давно бессмысленного, но накрепко прижившегося праздника — 7 ноября. Некоторые даже говорят, что это какой-то рецидив древних земледельческих календарей, и что неважно, какая на дворе идеология, просто должны быть праздники в мае и в ноябре. Я в это тоже охотно верю, а когда надо написать что-нибудь к этой дате, — я специально посмотрел архив своих колонок за эти годы, — я всегда предпочитал писать о русском марше, а не о самом празднике, и в статье под заголовком «Москва-маршировочная» десять лет назад, то есть когда празднику был только год, я уверенно писал, что русский марш — это единственная прижившаяся традиция, связанная с этой датой.
В общем, оказалось, что за одиннадцать лет существования праздника я, думающий о судьбах родины, вообще ни разу не задумывался о самом этом празднике и о его названии, а ведь это очень интересно — День народного единства. У старых журналистов-международников был такой штамп, что вот, где-нибудь в Вест-Индии, в каком-нибудь островном государстве, которое только для того и существует, чтобы в нем была американская военная база и какая-нибудь кофейная плантация, тоже американская, на главной площади стоит монумент независимости, хотя никакой независимостью на этом острове и не пахнет. У нас, наверное, тоже так — ну какое в сегодняшней России может быть народное единство, в самом-то деле? 4 ноября Россия празднует то, чего у нее нет — этим нехитрым открытием я поделился с аудиторией радиостанции «Свобода»:

Для власти в России народное единство – это последнее, чего она хочет.
Конструирование общественного раскола стало сознательной государственной политикой: воспитывая консервативное большинство, власть прежде всего противопоставляет его нелояльному меньшинству, тренируя и воспитывая обе стороны с помощью непрерывной навязываемой дискуссии на какие угодно темы, будь то геи, история, религия, воспитание детей и далее по списку, но этот раскол уже финальный, косметический. Сословность российского общества, культивируемая и усугубляемая с каждым годом, приводит к тому, что ничего общего между всеми обладателями российских паспортов не может быть в принципе. Трудно говорить уже о самом сосуществовании всех россиян в одном обществе – путинская аристократия, силовая опричнина и прочие понятно какие социальные группы давно поселились в какой-то отдельной своей стране, говорят на своем языке, существуют в своей, отличной от нашей, культуре. «В своей стране» – это успокаивающее преувеличение. В нашей, конечно. Просто так вышло, что она принадлежит им.

Кажется, Владимир Путин тоже что-то такое по поводу народного единства чувствует, потому что на этой неделе он объявил о подготовке закона о российской нации — что это такое, никто не знает, Песков отказывается комментировать, а формальный автор идеи, бывший министр по делам национальностей и секретарь Львовского обкома компартии Украины Михайлов несет вообще что-то невообразимое о том, что нация — это такая же вечная цель, какой когда-то был коммунизм. В общем, такая интрига идеологического характера — когда понятно, что люди задумали какую-то гадость, но какой именно она будет, пока непонятно. И об этом можно писать колонки.

Я вообще люблю эту тему, и так получилось, что еще за сутки до того, как Путин заговорил о нации, у меня вышел текст, в котором я, по крайней мере, пытаюсь доказать утопичность идеи превращения всех россиян в какую-то новую историческую общность. Это дискуссионный текст, начало дискуссии положил писатель Сергей Кузнецов, написавший статью о том, что после путинской России придется заново писать свою историю, потому что то, что мы называем историей сейчас, направлено против человека и служит часто довольно людоедским интересам государства. С Кузнецовым я согласен, я сам об этом много пишу, и когда он попросил меня написать ему ответ, мне было трудно найти, о чем именно с ним поспорить, но в итоге так вышло,что спорил я, сам того не зная, как раз с Путиным, который спустя сутки после этого моего текста, объявил о создании российской нации. Мой текст о том, что мы все равно останемся русскими, чеченцами, татарами и так далее, вышел на несвойственном мне в обычной жизни сайте «Инлиберти»:

Людей, мечтающих о плавильном котле и о новой нации (готовое слово «россияне» в ходу уже третий десяток лет, ничего придумывать не надо), у нас хватает. Но на пути у этих мечтателей, к сожалению или к счастью, крепко стоит сама многонациональная Россия — предлагая отказаться от старых наций в пользу одной большой новой, они обычно обращаются к тихим и скучным русским, принимая наше молчание за знак согласия. Что русские согласятся свариться в плавильном котле — в этом сомнений нет, но смущает, что кроме русских в котел не полезет никто.
Есть ли такое волшебное слово, которое убедит чеченца, что ему стоит перестать быть чеченцем и сделаться неотличимым от всех остальных? Чеченец согласится вряд ли; не согласятся и татарин, и якут, и бурят — пора бы уже принять как данность, что внутри России существует полтора-два десятка сложившихся национальных государств, народы которых никогда не согласятся отказаться от своей идентичности, да и не должны от нее отказываться — имеют право, как и мы, русские, имеем право остаться русскими.

Постоянные зрители нашей программы и мои постоянные читатели знают, наверное, что я часто спорю с популярным политологом Екатериной Шульман, у нас даже здесь была однажды с ней дискуссия по скайпу, когда я доказывал, что не нужно подходить к нашим суеверным автократам с мерками политологии из учебников — здесь нужна психология или даже криминалистика. Екатерину Шульман я, конечно, не убедил, но тем приятнее бывает, когда мы оба, каждый своим путем, приходим к одним и тем же выводам. Вчера, выступая по радио, она сказала, что у законодательного оформления «российской нации» может быть только один практический смысл — зафиксировать статус Владимира Путина как национального лидера и поставить его над формальной политической системой. Я то же самое писал в своей колонке для издания «Слон» — проект «российской нации» кажется мне похожим на не до конца реализованный проект народного фронта в более гипертрофированной и всепоглощающей форме. Прецеденты такого рода были в Ливии при Каддафи, в Туркмении, в Испании Франко носил экзотический титул каудильо, не будучи ни президентом, ни премьером, а Сталин с 1934 года не был генеральным секретарем, а был просто одним из секретарей ЦК — но как ему это мешало? Я не хочу, чтобы это было политическим прогнозом, это скорее я рассуждаю о том, чем Путину может быть полезна такая нематериальная идея. Ну и о том, почему вообще стал возможен этот разговор о нации — тоже в моей колонке для «Слона»:

Это и есть главный парадокс путинского эксперимента — Путин действительно может сейчас создавать какую угодно «нацию» на свой вкус, потому что реальной российской нации не существует. Люди, населяющие самый большой обломок Советского Союза, не объединены и не мотивированы вообще ничем. Принадлежность к России не стала ни результатом сознательного выбора, ни результатом борьбы, ни достижением мечты. Советские люди стали россиянами только формально, и на протяжении 25 лет федеральная власть, кажется, сознательно делала все, чтобы самостоятельного субъекта, который (как того требует Конституция) был бы носителем власти в стране, не существовало в принципе.

«Налогоплательщики», «избиратели» и тем более «народ» – любая терминология такого рода маскирует подчиненный статус населения по отношению к власти и его гарантированное бесправие. Логично, что на третьем десятке лет этой практики власть взялась формализовать свои отношения с населением – провозгласив его «нацией», она законодательно лишит его тех прав, которых у него и так никогда не было. Ничего принципиально нового для Кремля здесь нет – он и так привык формировать общественные настроения и запросы с помощью пропаганды, денежных вливаний и силового давления. Видимо, пришло время зафиксировать эту практику на бумаге.

Ну и в самом деле, если россиянами объявят только тех, кто лоялен Владимиру Путину, то это по всей логике должно привести к тому, что те, кому Путин не нравится, начнут искать для себя свою собственную идентификацию. Теоретически никаких проблем с этим нет — понятно, что у всех народов, живущих в России, есть свои имена. Я, например, русский, и нас таких тут миллионы. Но здесь есть еще одна проблема — у нас почему-то принято избегать разговоров на «русскую» тему, она отдана в безраздельное пользование радикальным националистам, а в либеральной среде хорошим тоном считается шарахаться от самого слова «русский», как будто каждый, кто его произносит — это такой родновер в медвежьей шкуре, вышедший на русский марш. Я по мере сил с этим явлением борюсь, и, завершая тему «российской нации», для издания «Спектр» я написал что-то вроде манифеста русского человека, возмущенного тем, что Путин без спроса решил записать его в свою новую нацию:

Путинские эксперименты могут пойти на благо моей нации. Ее великий поэт когда-то написал сказку про старуху, последовательно просившую у золотой рыбки избу, дворец, дворянство, царство, но когда старуха решила стать владычицей морскою, рыбка лишила ее всего — надо все-таки знать меру в своих запросах. Моей нации повезло, что Путин настолько чужд ей, что не помнит даже эту сказку про рыбку. Создавая свою собственную нацию, он рискует остаться у разбитого корыта, а моя нация возьмет с полки томик Пушкина и посмеется над бывшим петербургским вице-мэром, который захотел стать владычицей морскою и отцом несуществующей, придуманной нации.

Вообще вот все эти вопросы — национальное строительство, народное единство, — у нас всегда упираются в нашу историю, которая почти для всех стала самой удобной системой политических координат. И ни нации, ни единства здесь нет — наше общество разбито на партии, которые на российское прошлое смотрят очень по-разному. Акция «Возвращение имен», когда люди приходят к Соловецкому камню и читают вслух списки расстрелянных большевиками москвичей — она формально совсем не политическая, но по факту и по людям, которые туда приходят это, как бы резко это ни прозвучало, акция антипутинская. Почему-то те, кто хотят сильной руки, туда не ходят. Об этом я написал колонку для «Слона»:

Два параллельных, но одинаково устроенных процесса — авторитарная власть ищет вдохновения в великом прошлом вплоть до Ивана Грозного, и в прошлое же обращаются люди, недовольные властью. У окровавленного кола, поставленного художником Владиславом Гультяевым в Красноярском крае в ответ на открытие памятника Ивану Грозному в Орле, та же природа, что и у нового антисталинизма, отвечающего на официальную ресталинизацию, частью которой, кстати, безусловно стоит считать и признание «Мемориала» иностранным агентом – возможен ли вообще более выразительный символический жест, связанный с этой темой?

Наверное, стоит говорить прямо – это общественный раскол. Память и скорбь по жертвам большевизма уже стали частью ценностного набора, в котором вместо программы «Время» – тюремные сводки, а вместо радости от торжества державности – тихий ужас или ненависть. Это совсем не академический спор об истории, это действительно острое политическое размежевание, предметом которого в наших условиях стали не предвыборные программы и лозунги, а выбор между двумя моделями отношений между личностью и государством, и чем больше сегодняшнее государство говорит о своих интересах, тем насущнее становится этот выбор. О привязке памяти к политике говорить не принято, но это именно она – кто мечтает о железной руке, радуется войне в Сирии или желает репрессий против оппозиции, тот не плачет по жертвам тридцать седьмого года, и наоборот.

У меня тоже, конечно, есть собственный политический пунктик, связанный с историей, мои постоянные читатели, я думаю, о нем знают и относятся к нему снисходительно — ну, должен же человек против чего-нибудь бороться. Я борюсь против Ельцина. В 2016 году это странно, Ельцин давно умер, и я даже ходил в Храм Христа Спасителя, где происходило с ним прощание, чтобы в этом убедиться, он действительно умер почти десять лет назад, но, если перефразировать ставшего в эти дни опять популярным поэта — покуда наследники Ельцина живы еще на земле, мне будет казаться, что Ельцин в Кремле. У нас слишком мало говорят и пишут, что вся путинская политическая система создана еще до Путина, в девяностые. И всевластие администрации президента, и каста силовиков, и даже гибридные войны в постсоветских странах — это все оттуда, из ельцинской эпохи. Свободы тогда было больше, и это слишком многим кажется доказательством какой-то принципиальной разницы между Ельциным и Путиным, но нет — власть укреплялась непрерывно, и логично, что в 1995 году свободы было больше, чем в 1996-м, но ведь и при Путине в 2006-м году свободы было несопоставимо больше, чем сейчас, в 2016-м. Я даже написал книгу, она вышла два года назад, «Кубик Рубика», в которой у меня перемешаны все события девяностых и нулевых, и российская армия штурмует Грозный сразу после сочинской Олимпиады, а Белый дом в 1993 году защищают Навальный и Удальцов — оказалось, в эту игру очень просто играть, потому что власть действительно одна и та же, пусть и в разной упаковке. Это трудно объяснить нашей аудитории, это почти невозможно объяснить иностранцам, но тем и интереснее, и поэтому колонку на эту тему я написал для английской газеты The Guardian:

В течение многих лет Путин был столь же приемлемым партнером для Запада, как и Ельцин. Но война на востоке Украины и аннексия Крыма кое-что изменила, а Алеппо действительно стал переломом в западном общественном мнении: теперь даже генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун сравнивает действия России в Сирии со скотобойней.
Но чего международное сообщество старается не замечать — эта агрессивная внешняя политика началась не в Сирии и даже не на Украине. Этой политике более 20 лет, она родилась в горящих руинах Грозного. И двадцать лет назад западное «нет» еще могло остановить Кремль. Но почему-то никто не сказал «нет» в середине девяностых. По какой-то причине всем было удобнее думать об авторитарной России как о молодой демократии. Западные лидеры называли Ельцина и Путина своими партнерами и даже друзьями. Теперь они предпочитают не вспоминать об этом.

И еще одна такая гримаса истории — Геннадий Тимченко, живущий в особняке Хрущева на Воробьевых горах. Это не сенсация, об этом давно писали, но на этой неделе Навальный привлек внимание к этому жилью Тимченко, потому что, по данным Навального, бизнесмен рядом с этим домом Хрущева построил для себя баню и вертолетную площадку. Это, конечно, довольно забавно, когда человек, чье детство пришлось именно на хрущевские годы, становясь миллиардером, покупает себе дом Хрущева, но в том-то и фокус, что Тимченко его не купил, он его арендует, то есть особняк так и остается таким же казенным, как и в те времена, когда в нем жил Никита Сергеевич. И это мне кажется отличной метафорой, описывающей всю двусмысленность положения Геннадия Тимченко, который все-таки не совсем обычный миллиардер, он больше похож на чиновника, а чиновнику ведь и положено жить в казенной резиденции до тех пор, пока его не отправят на пенсию. Об этом гибридном капитализме я написал для издания Rus2Web:

Устойчивость капитализма зависит не от нулей в банковских платежках, а от гарантий собственности — если человеку что-то принадлежит, то оно должно принадлежать ему вне зависимости от того, кем он приходится очередному президенту. И с этим у российского капитализма как раз серьезные проблемы — мир больших денег в России прилагается к миру высшей власти. Нет власти — нет и денег, именно так, а не наоборот. В каком-то смысле выбор жилья, сделанный Геннадием Тимченко, свидетельствует о его, сознательной или нет, честности — он не стал строить себе замок «на века», он поселился в казенной резиденции, и, может быть, даже на кровати, на которой он спит, масляной краской написан инвентарный номер из реестров ФСО или управделами президента. Это не символ преемственности между советским и постсоветским, это символ реального, совсем не капиталистического соотношения между властью и собственностью в России.

Герой недели — Ильдар Дадин, тюремное письмо которого на этой неделе стало причиной самого громкого за последние, наверное, годы скандала, связанного с системой ФСИН, и показательно, что о пытках Дадина говорят сегодня не только привычные к таким темам пользователи соцсетей, но и официальные лица, практически сразу же включившиеся в обсуждение ситуации и в, можно даже так сказать, спасение Дадина. Активист, осужденный по новой статье, суммирующей административные задержания в уголовное дело с реальным сроком, написал, что его пытали в колонии карельского города Сегежа, обвинил в пытках и угрозах лично начальника колонии Сергея Коссиева, теперь с Дадиным разговаривает омбудсмен Татьяна Москалькова, а начальник колонии ушел в отпуск, из которого, видимо, не вернется. О том, почему этот скандал стал таким громким, я написал для Deutsсhe Welle:

Смешно рассуждать о карьере начальника карельской колонии в политологических терминах, как если бы речь шла о министре или партийном лидере, но отставка Сергея Коссиева кажется делом решенным.

Ему не повезло с политической конъюнктурой. Новый омбудсмен нуждается в каком-нибудь подвиге, который помог бы завоевать доверие общества. К тому же только что были переформатированы Общественные наблюдательные комиссии (ОНК), следящие за соблюдением прав человека в тюрьмах, и ФСИНу выгодно продемонстрировать, что права заключенных защищаются и теперь, когда из ОНК изгнаны почти все правозащитники.

Можно даже вспомнить о политической пересменке в Кремле. Замена Вячеслава Володина на Сергея Кириенко и неопределенность с новыми правилами политической игры заставляет оптимистично настроенных наблюдателей ждать хотя бы символической либерализации. Все обстоятельства пересеклись в одной точке, в которой не повезло оказаться майору Коссиеву, и здесь против него играет вообще все: не только свидетельства Дадина, но даже самодовольные фотографии в соцсетях из отпуска на Пхукете. Человеку на такой должности стоит быть чуть скромнее и не выпячивать свое положение хозяина жизни.

Читайте колонку Олега Кашина про ошибку Алексея Учителя и превращение Натальи Поклонской в госдумовского монстра.

В понедельник в России тоже официальная памятная дата — у нее сложное название, годовщина парада в честь 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Ну, понятно — это наше родное 7 ноября, которое в современной России может пройти только по статье «Спасибо деду за победу». И вообще никто не помнит, что двадцать лет назад этот праздник получил новое название «День согласия и примирения» — это был 1996 год, летом прошли выборы, полностью построенные на таком очень истеричном антикоммунизме, а когда Ельцин их выиграл, то надо было как—то успокаивать общество, именно тогда власть впервые заговорила о поиске «национальной идеи», и 7 ноября переименовали тоже тогда, имея в виду, что пора положить конец общественному расколу. Но, как всегда бывает с такими кампаниями, всем это очень быстро надоело, процесс примирения пустили на самотек, и, как мы видим, воз национального согласия и ныне там. Россия вечно о чем-нибудь спорит, а я пишу об этом колонки. Увидимся в следующую пятницу на Дожде, я Олег Кашин, это программа Кашин.Гуру, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.