Почему сейчас нет ничего важнее хештега #яНеБоюсьСказать

Что-то похожее было прошлой весной, когда — ну вы помните, в потоке предпраздничной казенщины появляется новое словосочетание, и нет никаких оснований выделять его из всего остального, а потом наступает день, и ты видишь своих самых привычных и, как казалось, ничем не способных тебя удивить знакомых, которые, волнуясь и явно впервые в жизни рассказывают о судьбе своих дедов и прадедов, показывают их фотографии и идут с ними по Тверской.

Прошлогодний «Бессмертный полк» был удивителен именно этим — когда привычная картина мира ломается, и вместо ожидаемой государственной мертвечины на свет выходят живые люди, говорящие на живом языке, который оказывается так непривычен, что делается не по себе — как раз не от того, что говорят или пишут они, а от того, насколько это не похоже на нашу привычную речь, доведенную до автоматизма даже в самые тяжелые моменты.

Вот так, мне кажется, выглядел первый московский «Бессмертный полк», и точно так же, и тоже неожиданно, выглядит флэшмоб «Я не боюсь сказать», когда самые разные люди, чаще женщины, но и мужчины тоже, рассказывают вслух о том, о чем никогда не рассказывали раньше, — о своих столкновениях с сексуальным насилием в самых разных его проявлениях, от приставаний в метро до какой-то совершенно дикой уголовщины, о которой страшно даже думать, а тем более читать в подробностях.

Это настолько человеческое, что очень трудно смотреть на рассказанные истории холодным взглядом стороннего наблюдателя. Этих людей, которые в этом флэшмобе делятся самым страшным, действительно хочется всех обнять, но если говорить о холодном профессиональном взгляде на них, — он у меня, конечно, направлен сейчас снизу вверх. В начале каждой программы я говорю, что каждый день я пишу колонки и думаю о судьбах родины, — это действительно так, у меня такая профессия, писать колонки, я, мне кажется, нормально ею овладел и знаю, что и как надо написать, чтобы читатель не остался равнодушен, но при этом я вижу, как этот флэшмоб просто сметает с доски все мои и не только мои заботливо расставленные на этой доске шахматные фигуры, потому что все, о чем я и другие люди привыкли писать — Путин, Яровая, Чечня, международное положение, свобода слова, — не имеет вообще никакого значения по сравнению с тем, как повзрослевший ребенок рассказывает про друга семьи, тридцать лет назад полезшего к нему целоваться.

Вот от этого несоответствия как раз захватывает дух — от несоответствия того, что мы привыкли обсуждать, о чем привыкли думать, и того, что по-настоящему болит у тех людей, которые нас читают и слушают, и я не знаю в нашем, скажем так, пространстве общественной мысли ни одного автора, который мог бы сказать или написать что-то, что было бы сопоставимо по силе с этим коллективным высказыванием.

Но вот на что еще тоже хочу обратить внимание — этот флэшмоб, как и, повторю, «Бессмертный полк» вызвал, как и положено, и отрицательную реакцию, когда какие-то люди стали писать, что это все лицемерие и кокетство, что наверняка в каждом случае жертва сама давала повод, и что все не так однозначно — ну стандартный набор возражений на любые слова по любому поводу. Но этот стандартный набор в сочетании с такой высокой нотой флэшмоба тоже звучит гораздо громче и страшнее, чем обычно, — искренность против искренности, да, просто есть искренность исповеди и искренность самодовольного признания в том, что ты негодяй, и такое признание тоже оказывается невыносимым, но ведь оно неизбежно, действие вызывает противодействие, а высказывание вызывает контрвысказывание, всегда. И получается, что слушать оправдания насилия, — это такая неизбежная плата за этот флэшмоб. То есть если бы жертвы насилия промолчали, если бы этого флэшмоба не было, не было бы и вот этого «сама виновата», сказанного в эти дни много, много раз.

И вот это же самый главный выбор, какой у нас вообще может быть, — что лучше, когда все улыбаются друг другу и разговаривают о погоде, или когда все предельно искренни, когда конфронтация, и когда вот-вот люди вцепятся друг другу в глотки. Это действительно сложный выбор, но то, что этот флэшмоб пришел к нам с Украины, ставшей в последние годы, может быть, главным на планете пространством реальной искренности, той самой трехгранной откровенности штыка, о которой когда-то писал одесский поэт, — мне это кажется важным.

Флэшмоб «Я не боюсь сказать» пришел к нам с войны. Мне кажется, это действительно связанные вещи — нужно было два с половиной года стрелять, хоронить, ненавидеть, чтобы вот этим летом оказаться на недостижимом уровне откровенности. Это такое довольно мрачное открытие, что высшая форма откровенности, высшая форма искренности — это война. В этих исповедях, которые по хэштегу #яНеБоюсьСказать можно читать сутки напролет, — в этих исповедях есть какой-то невероятный и страшный привет из будущего. Дай Бог, чтобы я ошибался.​

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции​