Место Холокоста в эпоху «можем повторить». Последняя колонка Олега Кашина на Дожде

«Я здесь стою, как будто у криницы, дающей веру в наше братство мне. Здесь русские лежат и украинцы, с евреями лежат в одной земле», — это невинное четверостишие на самом деле — очень неприятный и болезненный компромисс Евгения Евтушенко с цензурой. В поэму об истории еврейских страданий от древнего Египта до Бабьего Яра заставили вписать фразу про русских и украинцев, и это стало условием опубликования поэмы «Бабий Яр» в советской газете в 1961 году, потому что никакой отдельной еврейской трагедии в советской мифологии не было. Составленная Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом еще в конце войны «Черная книга», в подзаголовке которой было написано прямо — «о повсеместном убийстве евреев», — была запрещена еще до всех послевоенных антисемитских кампаний. За право быть жертвой, оказывается, тоже бывает борьба.

При этом удивительно — отказывая евреям в праве быть особой жертвой, и советские, и постсоветские политработники не так чтобы стремились кем-то занять их место. Ленинградская блокада, будучи, вероятно, самой страшной нееврейской трагедией Второй мировой войны, свое заслуженное место в массовом сознании смогла занять только к началу восьмидесятых, когда, с трудом прорвавшись через цензуру, была напечатана «Блокадная книга» Адамовича и Гранина — до того в лучшем случае говорили о подвиге защитников города, а не о голодных смертях и мучениях, и даже Ольге Берггольц приходилось не только оплакивать погибших, но и спорить: «Но даже тем, кто все хотел бы сгладить в зеркальной робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей». Блокаду в конце концов признали, и Путин в Израиле теперь открывает памятник блокадникам — лет через двадцать можно будет обсудить и памятник Холокосту.

В советской культуре быть жертвой стыдно, в советской культуре надо быть героем. Открытый в прошлом году в Москве памятник евреям, Путин лично открывал — на нем тоже написано, что это памятник героям сопротивления в концлагерях и гетто, то есть памяти у нас заслуживают только те, кто сопротивлялся, быть просто невинно убитым — недостаточно. Просто жертве памятника не надо, и даже об освобождении Освенцима на советском языке получается говорить, только чествуя Красную армию за его освобождение, а не оплакивая жертв.

История, тем более история трагедий — вещь сложная, и абсолютного, окончательного взгляда на прошлое быть не может. Сейчас, когда даже незыблемые исторические сюжеты от гражданской войны в США до педофилии на Таити времен Гогена подвергаются ревизии, странно настаивать на том, что наши представления о прошлом навсегда останутся неизменными. Принятая сейчас в России модернизированная советская версия истории Второй мировой войны сформировалась в условиях «многополярного мира», точнее — изоляции и противостояния с Западом, и пока Запад осмысливал Холокост, у нас расставляли акценты совсем иначе. Послевоенная история советского еврейства — в ней сталинские кампании против космополитов, массовый выезд в Израиль и борьба за него, государственная борьба с «сионизмом», унизительные квоты в вузах, армии и учреждениях, бытовой антисемитизм, тоже очень массовый до самого начала девяностых — память о Холокосте и скорбь по нему сюда не впихнешь. В эпоху «можем повторить», государственную политику памяти определяют люди, воспитанные советскими семидесятыми со всеми вытекающими последствиями.

Память о войне и Победе, помимо понятных человеческих и почти религиозных ее свойств, сегодня для официальной России — еще и важный политический инструмент. Одна Украина с ее особым отношением к Бандере стоит того, чтобы в противостоянии с ней размахивать именно знаменем Победы — это удобно, эффективно и убедительно, но только для советской аудитории. На иностранные языки советский военный миф уже не переводится, и официальная Россия, уговаривая мир помнить о войне по советским учебникам, а не по дневнику Анны Франк, выглядит очень странно.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.