Бесстрашие нулевой эмпатии: как «проклятие августа» перестало быть актуальным

Событием недели стало убийство Орхана Джемаля, Александра Расторгуева и Кирилла Радченко в Центральноафриканской республике. Об этом мы сегодня, конечно, еще будем говорить, но отдельно, а пока, поскольку у нас сегодня первая августовская передача, я хотел бы выступить в таком рискованном жанре, жанре даже не прогноза, а сглаза, что ли, то есть я очень хорошо представляю себе, как через неделю или через три недели что-нибудь происходит чудовищное, и все вспоминают, как я говорил, что август в России снял с себя проклятие самого страшного месяца в году.

Но это уже не допущение, а факт — мода ждать от августа каких-нибудь гадостей прошла лет десять назад, и уже не все помнят, как в нулевые августовское суеверие становилось темой самых серьезных статей и вообще высказываний. В августе был ГКЧП, в августе был дефолт, в августе был «Курск», в августе началась вторая чеченская война, в августе были теракты накануне Беслана, в августе была Грузия и «принуждение к миру» — месяц действительно особый, но с некоторых пор все неприятности равномерно распределились по календарю. «Зимняя вишня» была не в августе, как мы помним. Или уже не помним? Собственно, в связи с «Зимней вишней» я и задумался об исчезнувшей привычке ждать плохих новостей от августа, и дело не только в том, что это было весной, а в том, что прошло полгода, и никто уже ничего не помнит, хотя тогда казалось, что это навсегда. И это уже спор о яйце или курице — что первично, календарное перераспределение бед или перемены в отношении общества к ним. Исчез страх, исчезла тревога — беды при этом не исчезли, они как случались, так и случаются. Но общество, которое раньше, мы помним, пластом лежало после того же «Курска» и до сих пор вздрагивает, когда ему об этом напоминают, теперь после любой беды невозмутимо живет дальше и спешит все забыть. Вспомните взрыв самолета над Синайским полуостровом — трудно же вспомнить? А это была самая страшная авиакатастрофа в истории России, большего количества жертв не было никогда и нигде.

Что-то поменялось. Если страх исчез, то, наверное, появилось бесстрашие, да? Но это бесстрашие равнодушных, бесстрашие нулевой эмпатии. Может быть, все дело в том, что тревоги и страхи возможны только там, где есть надежды — а надежд за эти годы стало ощутимо меньше. Постсоветская Россия всегда так или иначе жила ожиданием перемен — хороших, плохих, неважно, а теперь ожидание перемен куда-то делось — наверное, страхи и тревоги ушли вместе с ним. Я как-то недавно уже вспоминал анекдот про голос на кладбище — «я когда жив был, тоже боялся». Вот, наверное, эта формула сейчас уже применима к нашему обществу.

И, видимо, поэтому я и не боюсь сглазить — когда я говорю в начале августа, что люди уже не боятся этого месяца — вообще это не оптимизм, а пессимизм. Моя августовская пессимистическая колонка — для издания Republic.

Новая особенность восприятия катаклизмов кажется особенно странной, если учесть, что главной декларируемой ценностью предыдущего десятилетия была стабильность, во имя которой общество если не охотно, то, по крайней мере, безропотно жертвовало свободами и возможностями, а когда и стабильность сошла на нет, оказалось, что и ее никому не жаль, и формула «завтра будет хуже, чем вчера» выглядит теперь не только бесспорной, но и совсем не возмутительной в том смысле, что ладно, такое теперь базовое правило – но ведь понятное, но ведь четкое. В десятые годы в России, вероятно, впервые за постсоветские годы исчезли все ожидания, связанные с внешней средой, окружающей гражданина. Стабильность нулевых спорила с надеждами или страхами тех, кто допускал, что впереди какие-то перемены, будь то «цветная революция» или «оттепель» (оба термина теперь приходится закавычивать, хотя бы так ограждая их от того, что всерьез такие слова с некоторых пор употреблять невозможно), нестабильность десятых, напротив, торжествует на фоне всеобщего ощущения, что нынешние порядки, нынешняя власть – навсегда, и, даже если в этом августе небо упадет на землю, самым существенным в этой новости станет то, что она случилась при Путине, и дальнейшая жизнь – с обрушившимся небом, – тоже будет при Путине, Путин будет всегда.

Какие здесь могут быть всеобщие страхи? Вместе со свободами, надеждами и ожиданиями в путиноцентричном обществе они то ли делегированы, то ли вытеснены куда-то туда, в сторону власти. Любые политические, социальные, какие угодно катаклизмы – это ее проблемы, вот она их пусть и боится, и логично, что даже на собственную пенсионную реформу власть, ее затеявшая, реагирует гораздо более нервно, чем общество, которое должно от нее пострадать. Бесстрашие равнодушных приходит на смену страхам вовлеченных – чего бояться, если и так не ждешь ничего хорошего, чему удивляться, если давно всему удивился?

Фото: ИТАР-ТАСС/ Сергей Узаков