«Наша жизнь стоит копейки»: монолог шахтера «Листвяжной», у которого там погиб отец

Меня зовут Александр, Александр Белошкурский. Я работаю на шахте «Листвяжная». Я сын отца, который погиб на этой шахте, Белошкурского Геннадия Степановича, горного мастера. Я горнорабочий очистного забоя.

Я учился изначально на программиста, курсы подготовительные прошел в другом техникуме, там промышленно-экономический, а отец мне сказал: «Это фигня, несерьезно, иди, ― говорит, ― в горный». В горный пошел с другом, хотел поступать на открытые работы, на разрез. Сдавали экзамены вступительные, и мне, короче, не хватило ровно одного балла. Друг пошел на разрез, а я пошел на подземную разработку угольных месторождений.

Вообще, как вы знаете, шахты ― это тяжелый труд, это очень тяжелый труд, работа под землей. Раньше у нас был график по шесть часов, сейчас график по восемь часов нам сделали. Всякое бывало, и легко, и трудно, но привыкаешь ко всему. У нас больше просто негде работать, вот и все.

Нарушения на любом предприятии есть, конечно, были. Всегда есть какие-то нарушения. Где-то, допустим, выработка не осланцована, где-то там еще. Но есть нарушения, допустим, которые можно… Как сказать? Быстро устранить, да, так скажем, предписания определенные выписываются. А есть нарушения, которые, так сказать, невозможно, может, можно как-то их предотвратить, но устранить, может, до конца нельзя. Газ был, было газа много, вот так.

Конечно, работали, а как? У нас семьи, дети там у некоторых людей. А как без этого? Там не нравится, рассчитывай, а куда ты еще пойдешь? У всех кредиты, ипотеки, дети, семьи, кушать же как-то охота. Вот так.

Процент метана разный, от 4 до 6–7%, разное бывало. Просто я скажу так: метан есть в любой шахте, но процентное содержание… Он никуда не денется, этот газ есть в любой шахте, но процентное содержание просто разное, вот и все. Датчик начинает уже, когда выше процента, пищать. В зависимости от того, как прибор настроен, они же есть разные. А если, допустим, он заклеен, может не пищать. Но 1% ― это еще не опасно, выше 3% ― это уже… Уходить-то никто не даст. По идее, да, наверно, так. Уходить надо.

Все всё знали, получается, ехали на свой страх и риск, вот так. Чтобы пищать перестало, не знаю, может, как-то заклеивают его, а вот чтобы фонарик моргать… На фонарике тоже, кстати, датчик стоит, который на метан. Если, допустим, в выработку заходишь, метана там больше 1%, в зависимости от того, как фонарик, погрешность же есть все равно какая-то, он начинает моргать. И вот так вот моргает, аж глаза начинают болеть. И чтобы он не моргал, шахтеры чем-нибудь запечатывают, водой заливают, не знаю, чтобы он не моргал, чтобы работать можно было.

Понимаете, никто никогда не думал, что на этой шахте может быть вот так. Она, во-первых, современная, механизированная, там оборудование, я бы сказал, не совсем все старое, что вот так может быть. Смотрю, мне звонки какие-то, начинают звонить. Я думаю, может, какие-то банки, как обычно кто-нибудь названивал, у меня телефон на беззвучке. Потом мне товарищ, тоже вместе работаем, с шахты позвонил, а он в отпуске просто: «Ты, ― говорит, ― в курсе, что у нас произошел взрыв?». Я говорю: «Что ты сказал?». «В курсе, что взрыв?».

Я в шоке, давай звонить отцу. Не берет трубку. Раз звоню, два звоню, три звоню, отец не берет трубку. На четвертый раз звоню, взял его начальник, говорит: «Это начальник участка». Я говорю: «Где мой отец?». Он говорит: «В шахте». Поехали туда, на шахту, все узнавать. Там нас не пустили, соответственно, гаишники стоят, губернатор приехал, там все огородили. Машину оставили у шлагбаума. Говорят: «Оставляйте машину здесь и идите пешком, велком». Так гаишник и сказал: «Велком». «Куда вы?» ― говорит. Я говорю: «У меня там отец». Сказал: «Велком».

Потом все это началось, что вспомогательная операция, произошло возгорание там во сколько-то, сказали, в 08:10 или в 08:30, я честно не помню уже, поступил сигнал о возгорании, что приехал отряд ВГСЧ, но почему-то отряд ВГСЧ, потом информация дошла, что они приехали к часу. Первым делом туда приехала обычная пожарная машина. А как может приехать на шахту пожарная машина? Я не понимаю. Если шахту всегда обслуживает отряд ВГСЧ.

Потом сказали, сколько там под землей находится человек. Мы до последнего ждали, не верили, что так может произойти. Пока я своими глазами не убедился, это не увидел, а потом уже всё. Я ездил, да, с женой на опознание. Мама просто… Ей и так было плохо, сестра дома с мамой была с мужем, а мы ездили на опознание. Я приехал, я сначала не поверил, думаю: «Как так?». Я не мог поверить, что с моим отцом что-то может так. Я посмотрел где-то буквально секунд пятнадцать, я его узнал, я его глазами узнал. Я закрыл. Потом говорю: «Можно мне еще раз посмотреть?». А, мне еще до этого говорили: «Что, ты не можешь узнать своего отца, не узнаешь?». Волонтеры или кто там стоят, держат тебя так за руки, под руки, чтобы ты ничего…

Честно скажу так: я раньше шахты вообще никогда не боялся, честно, не боялся шахты. Да, упадет что-нибудь там, но я никогда шахты не боялся, а после этого случая я стал ее бояться. На «Листвяжной» уже вряд ли я, наверно, буду работать. А насчет шахты я пока не могу сказать. Когда это прекратится? Да в нашей стране, наверно, никогда, где правит коррупция и деньги, вот так вот. Где как-то, не знаю, чтобы все нормально было, чтобы какую-то бумажку подделали, я не знаю, какие-то деньги, видать, огромные платят, что наша человеческая жизнь в шахте стоит копейки. Во сколько они там нашу жизнь оценивают? Что считают вот эту зарплату, которую они нам платят, достойная заработная плата, они всегда говорят. Где-то там у вас в Москве данные, что мы, шахтеры, по триста, по триста пятьдесят тысяч получаем, а по факту пятьдесят-семьдесят, может, максимум сто получаем. И то, чтобы эти деньги получить, люди порой без выходных работают, люди на это идут, деваться им некуда.