«Когда дело будет поставлено на поток, цены упадут». Биолог Панчин о первом и самом дорогом в мире лекарстве генной терапии

Издание сообщает, что полный курс лечения обойдется в 1,1 миллион евро, а применять его будут для борьбы с редким генетическим заболеванием – дефицитом липопротеинлипазы.

Павел Лобков обсудил эту новость с Александром Панчиным, кандидатом биологических наук, научным сотрудником Института проблем передачи информации им. А.А. Харкевича РАН.

Лобков: Можно ли сказать, что это первый препарат, который содержит в себе ген, который будет внедряться в человеческий организм, который зарегистрирован и разрешен к продаже? Если раньше были препараты экспериментальные, и мы говорили об успехе или неуспехе того или иного эксперимента, который был проведен в порядке исключения, то теперь можно говорить об индустрии, о рождении индустрии генно-инженерных препаратов?

Панчин: Если мне не изменяет память, на самом деле был до этого препарат Гендицин, это был китайский препарат, я не знаю, как он был на мировом рынке, был ли он одобрен, но в Китае его вроде как применяли даже на коммерческой основе. Это был противораковый препарат, основанный на генной терапии, если я не ошибаюсь. Тем не менее, сейчас все больше появляется клинических испытаний новых препаратов для генной терапии, и это очень здорово.

Лобков: Дело в том, что я посмотрел сегодня на сайт этой компании. Что такое препарат Гибера? Он простенький. Дело в том, что это вектор, это вирус неактивный, который сам не размножается, специальный такой инвалидизированный вирус, который внедряется в ДНК и тащит за собой, внедряет в ДНК человека молекулу, кусок ДНК, ген этого фермента, которого у этого человека нет. И он начинает производить этот фермент, если удачно – встроился. Это достаточно простая конструкция.

Есть гораздо более сложная конструкция, когда доставляются не просто гены, отвечающие за выработку того или иного фермента, а регуляторные гены, которые действуют сразу на целую сеть генов, позволяя вылечивать или способствовать излечению гораздо более сложных заболеваний. Вы, наверное, тоже видели, что это за препарат Глибера, он простой. Почему он тогда такой дорогой, если он такой простой, его идеология на уровне, скажем так, середины 90-х годов?

Панчин: Эти препараты генной терапии направлены на лечение достаточно редких заболеваний, в общем, не очень большой спрос на эти лекарства относительно, скажем, гриппа, гриппом болеют все. Генетические заболевания более редкие. А цена на разработку такого препарата, цена на клинические испытания больше, чем для обычного препарата. Поэтому, чтобы компенсировать свои затраты, корпорациям, которые занимаются производством таких препаратов, приходится заламывать большую цену. Я думаю, что в будущем, когда это все будет поставлено на поток, когда появится большое количество конкурентов, когда будет урегулировано, как все должно регулироваться, как правильно это все испытывать и так далее, цены упадут, и это будет доступно даже самым обычным гражданам, как сейчас доступна обычная медицина всем.

Лобков: Когда была большая конкуренция, кто поставит первые лекарства от Эболы действующие, среди конкурентов был препарат, который был основан на микроРНК. МикроРНК – это регуляторная маленькая молекула, она из Эболы, которая проникает и тормозит производство фермента репликации вируса. Как я понимаю, не выиграла эта компания, по-моему, она называлась «Tekmira», там выиграли все-таки «GlaxoSmithKline», огромные монстры фармакологические. Тем не менее, препараты на основе ДНК и РНК, которые будут непосредственно действовать на геном, либо внедряться в геном, либо регулировать геном, насколько сейчас большой рынок этих препаратов? Сколько их сейчас есть, готовых к клиническим испытаниям или к практике? И что можно ими лечить?

Панчин: Зависит от того, какая фаза клинических испытаний. Понятно, что сначала проверяют на животных, потом на людях. На людях сейчас есть клинические испытания генной терапии не только даже от наследственных заболеваний, но даже от лейкемии, от ВИЧ-инфекции. Есть многообещающие исследования, но пока не очень понятно, какие риски и какая польза, но есть хорошие исследования. Есть генная терапия, направленная на лечение врожденного иммунодефицита, когда иммунная система не работает. Была такая история давняя про мальчика Дэвида Веттера, который жил в пузыре и не мог выйти на улицу.

Лобков: «Bubble boy».

Панчин: Да, он, к сожалению, погиб, не дождавшись лекарства, а вот сейчас лекарство появилось. На животных есть генная терапия, например, гемофилия, когда кровь не сворачивается. Это достаточно распространенное заболевание, в основном, мужчины им болеют.

Лобков: Мы вспомним историю царевича Алексея, наследника сына Николая II, думаю, будет ясно, какие последствия может вызвать гемофилия, если она появляется в императорских семьях.  

Панчин: Да. Это очень интересная, кстати, история. У Виктории возникла эта мутация.

Лобков: Да, скорее всего, у Виктории, которая половину европейских семей заразила этим делом.

Панчин: Да. Кстати, у потомков больше нет этой мутации. Она была естественным отбором, и больше среди потомков королевы Виктории ни у кого гемофилии нет.

Лобков: Тем не менее, есть больные гемофилией, и их много.

Панчин: Но в мире много, да. Если я не ошибаюсь, на собаках есть опыты. У них есть похожая гемофилия, у них это лечится. Есть серповидноклеточная анемия заболевание, это когда гемоглобина испорченный, проблема с кровью.

Лобков: Но это, в основном, моногенные заболевания. То есть это один ген - один фермент, классическая модель молекулярной биологии. До того, что появились открытия альтернативного сплайсинга, микроРНК, тонкой регуляции при помощи этих маленьких молекул, которые регулируют взаимодействие целой сети генов или сложных полигенных заболеваний таких, как шизофрения, например, или диабет второго типа. То есть пока генная терапия – это замена одного плохого гена на один хороший?

Панчин: По большому счету, да, хотя на самом деле, как я уже говорил, лечатся не только наследственные заболевания, но и некоторые заболевания вроде рака, где генная терапия направлена на то, чтобы сделать иммунную клетку, которая будет распознавать раковую опухоль и ее уничтожать. Тоже изменение на самом деле одного гена, но изменение не поврежденной клетки, а мы создаем специальные клетки, которые потом помогают выздоровлению.

Лобков: Вы говорили о лечении ВИЧ-инфекции. Это имеется в виду извлечение стволовой клетки у человека, его генная модификация где-то снаружи в чашке Петри, введение туда генов устойчивости к ВИЧ, и затем убийство всей иммунной системы человека и пересадка потомков этой клетки. Правильно ли я понимаю, что речь идет об этой технологии?

Панчин: Примерно так. Есть некоторые нюансы, но в целом вы все правильно сказали, да. На поверхности иммунных клеток, которые ВИЧ поражает, есть специальный рецептор, который узнается вирусом иммунодефицита, после этого он проникает в клетку и заражает ее. А можно этот ген испортить, и тогда ВИЧ не распознает такую иммунную клетку и не может ее уничтожить. Если такими иммунными клетками снабдить человека, больного ВИЧ, то у него появляются иммунные клетки, устойчивые к ВИЧ, которые обеспечивают ему иммунную систему.

Лобков: А почему так медленно, в отличие от индустрии антибиотиков, развивается индустрия генной терапии? Ведь антибиотики, по сути дела, эпоха антибиотиков началась в 1943-1944 году, с того момента, как Флори и Чейн начали производить в промышленных масштабах пенициллин. Затем появился целый веер антибиотиков, это сначала антибиотики типа стрептомицина, гентамицина и так далее. Антибиотики появлялись в больших количествах каждый год, хотя тоже многие из них были довольно опасны. Почему генную терапию так боятся? Почему не развивается так активно, как терапия антибиотиками, хотя спектр болезней, которые можно лечить этими генными лекарствами, он довольно большой?

Панчин: Это хороший вопрос. Есть техническая сторона, что антибиотики первого поколения мы просто находили в природе. А вообще сейчас темпы появления первых антибиотиков замедлились. И это на самом деле большая проблема, потому что у нас постепенно антибиотики заканчиваются, бактерии вырабатывают к ним резистентность. Нам приходится менять антибиотики, откладывать какие-то антибиотик про запас. Есть такая проблема.

На самом деле с биотехнологиями есть еще и морально-этические проблемы, которые придумывают люди сами себе на голову, после этого темпы замедляются. Были же всякие запреты на использование стволовых клеток, по той же причине есть и ограничения на работу с человеческим организмом. Например, были опасения, что когда мы делаем генную терапию, мы модифицируем так называемые соматические клетки, грубо говоря, клетки глаза, клетки кожи или печени, из них не получится никакого потомства потом.

Но в принципе вектор, который мы используем, вирус мог бы встроиться и в герминальные клетки, то есть в те клетки, которые дают начало половым клеткам. В принципе может получиться, грубо говоря, генномодифицированный человек. А вот с генной модификацией человека, как у плода или эмбриона, против этого есть почему-то огромное количество протестующих, недовольных.

Лобков: То есть сейчас именно то, что называется медицинская этика, вот это огромное расплодившееся количество бюрократов от биоэтики, они останавливают прогресс генной терапии, именно поэтому те лекарства, которые появляются, стоят так дорого?

Панчин: Я бы не стал все на них валить. Понятно, что есть и куча технических проблем и так далее, но определенные палки в колеса ставят регулирующие инстанции. Я бы не сказал, что это самая главная проблема, но с этой проблемой тоже приходится считаться. 

Фото: РИА Новости