«Я живу в патриархальной семье. И меня никто не насилует». Валерия Гай Германика о православии, артхаусе и неучастии в протестах

Германика: Ну да, потому что я устала работать на «телеке» и хотела снимать кино, пусть даже недорогое какое-то и меньше на этом, пусть даже ничего не зарабатывать, просто меня инстинкт позвал в кино.

Карцев: А что за большой проект был?

Германика: Он сейчас не снят. Его делали под меня, как мне сказали, я же не могу об этом сказать вам, не знаю, есть у меня такие полномочия.

Катаев: Наверное, есть, откройте, может, тайну.

Карцев: Ну что там может, Вторая мировая война, кгбшники, как всегда, Чернобыль?

Туманов: Симпатичные кгбшники, это очень важно.

Катаев: Чернобыль, кстати, сейчас актуально. Вон Данила Козловский уже снял.

Германика: Какой молодец. Нет, там был такой эпический проект, должно было все действо происходить в жестких условиях, в тайге, закос такой под реалити-шоу, с разными мистификациями. В общем, было очень интересно, я сделала даже кастинг хороший, который мне понравился, но мне пришлось снимать «Волка». Потом «Волка» переносили, задерживали, и я ждала его, ждала.

Катаев: А кто там продюсером был, в этом проекте, не расскажете?

Германика: Да какая разница-то! Его если бы сняли…

Катаев: Действительно. Перейдем к «Мысленному волку».

Пронченко: У меня вопрос про «Мысленного волка». Как я поняла из ваших предыдущих интервью, вас не устроил, или не очень устроил, сценарий Арабова, он довольно далеко ушел от вашей первоначальной задумки. Почему вы все-таки решили снимать? И в ту же степь вопрос, если вас не устроил результат графики самого волка, зачем вы его оставили в кадре?

Германика: Волка оставила, это Анубис был. Я заказывала Анубиса, и его долго делали. Фирма, которая откликнулась, она готова была в наши сроки его сделать, просто он дорого стоил, и я не могла его вырезать оттуда. Просто мне стало жалко, и я его из принципа туда поставила, чтобы увековечить как бы эту всю историю. Мне его предлагали, можно его взять и в другом фильме использовать, например, вы заплатите, все равно.

Туманов: То есть надо отбить Анубиса было?

Германика: Да, и можно его теперь вставлять во все фильмы, потому что он же уже куплен, и есть, и он как эффект Кулешова будет теперь, все время можно будет вставлять.

Катаев: Можно сказать, что вы на компромисс шли в этом фильме?

Германика: Можно. А у меня был выход? Мне уже надо было его ввести, а мы все этого Анубиса делали, и ребята не понимали, как его еще сделать, чтобы он мне понравился. В общем, получилось, как получилось. А про Арабова, на тот момент мне сценарий нравился, потому что я так немного оглушена была самой идеей снимать кино, и таким голодом по производству, потому что не было сценариста, который бы хоть что-то подобное даже мне предложил. Я со многими встречалась, сидела, рассказывала, и некоторые мне потом на встрече говорили «Да, да», но некоторые не перезванивали даже, даже не отправляли мне синопсис потом.

Катаев: А почему?

Германика: Они не понимали, что я говорю. Я говорю, волк мысленный, объясняла им, что две женщины идут по дороге, за ними идет волк, они его не видят, потому что он идет ночью, по лесу, по краю вот этому, его скрывают деревья, они просто слышат звук. Я говорю: «Представляете, они не могут даже от страха, они не только его не видят, они даже от страха обернуться не могут». И вот, говорю, в тот момент, это вот переломный момент, на самом деле, в разговоре со сценаристами, в тот момент, когда они вообще уже настолько запутались в своем вот этом страхе и бреду, пока шли, потому что это же психологически момент такой напряженный, то есть они начали ставить под сомнение его. А он вообще есть?

Туманов: Вообще сам факт существования его.

Германика: И я говорю, в этот момент он должен стать из физического метафизическим.

Туманов: И тут сценаристы отваливались.

Катаев: И тут пошли споры, да?

Карцев: Все же просто вроде.

Германика: Ну, да. И тут они мне, я вроде с крутыми такими…

Карцев: Обычная сцена в метро, не знаю.

Пронченко: Сама по себе сильная метафора. Нужна ли вам была вся эта многословная и труднопроизносимая эзотерика?

Германика: Так вот вышло, я же рассказываю, что они мне присылали, несколько сценаристов, прямо культовых, они мне прислали образ оборотня на кладбище, серьезно. Я расстраивалась, потому что понимала, что что-то я не доношу. И вот когда с Арабовым встретилась, он сразу же это понял, ему понятен вот этот именно культурный код был. И дальше уже он дописал туда много, свое привнес, но он может обо мне не подумал. Может, он просто говорит, ты все сможешь, ты талантливая, ты вообще меня ничего не спрашивай.

Катаев: Но вы свое кино в итоге выпустили?

Германика: Учитывая сложности, которые были на производстве у меня, потому что то, как я его делала, я делала сначала в компромиссе, не то, как я хотела, то максимально свое. Потому что когда я уже сама начала этим заниматься, я то что мне ну совсем никак, я бы на улицу не могла бы выйти, если бы первую сцену не пересняла, последнюю. То есть мне было стыдно и больно, но это было не мое, я сказала, я не буду это делать, просто заберите себе.

Карцев: На «Кинотавре» мы были свидетелями пресс-конференции, которая, с одной стороны, удалась, а с другой стороны, не очень.

Германика: Ну, что одно и то же.

Катаев: Как перформанс удалась.

Карцев: Как перформанс удалась. Отдельные цитаты были про то, что «самовыражаетесь как Ян Гэ…», ушла в народ, надеюсь. Но главное там было, как бы такой отказ режиссера от коммуникации, вот к нему пришли люди, вроде бы заинтересованные, что вы там сняли, Лера. А вы им говорите, дайте народу чуть подумать. Я думаю, ну нормальная позиция, вдруг я вот читаю несколько часов назад на одном ресурсе прямо расшифровку, что я там имела в виду. Что за дискриминация такая, вот на «Кинотавре» нельзя, а тут время подошло?

Германика: Ну тогда я была полна надежд. А потом я поняла, что думать никто не собирается, и посещаемость очень плохая, провела даже аналитику и поняла, что даже моим фанатам, которые у меня реально есть, и даже они у меня есть в Instagram, посмотрела статистику, сколько у меня людей из Москвы, и даже если бы они все пошли, то может быть, они бы и подумали, может быть, и касса была бы чуть другая. Отчаялась, и уже решила жахнуть расшифровку. Но не факт, что она…

Карцев: Сработает?

Германика: Да не то что сработает, что ей работать, это же просто пресса.

Катаев: Для вас важно, кстати, я хотел еще раз про «Мысленного волка», вообще прокат, цифры, вы как-то сами следите сейчас, как идет прокат?

Германика: Слежу, конечно. Конечно, важно.

Катаев: Это важно, отыграть деньги?

Германика: Это интересно.

Карцев: А почему так вяло пошли? Пресса виновата?

Германика: Потому что так всегда. Нет, ты можешь делать рекламу, но я думаю, почему, никто не ходит на русский арт-хаус, у меня такие же цифры, как у всех артхаусников, ничего сенсационного в этом нет.

Катаев: А кто в этом виноват? Зритель, вы или мы?

Германика: Я вот думала сначала, спросила, мне вот говорят, просто люди так разочарованы в русском кино, но, например, «Бабушка легкого поведения», она собирает, то есть люди не так и разочарованы.

Катаев: И «Елки» уже десятые.

Карцев: Ну, слушайте, главный же русский арт-хаус, «Бабушка легкого поведения».

Пронченко: А «Дылда»?

Германика: «Дылда», я не смотрела, но я знаю, это не та сумма, которую продюсер себе вернул, он, считайте, ничего не вернул, там тоже нет цифры в прокате, которые хотя бы даже в ноль уводила продюсера, который на свои деньги делал. Мне говорят, разочаровались в русском кино, но они же смотрят типа вот эти блокбастеры, они приносят деньги.

Катаев: Мы говорим об авторском все-таки кино, в чем тут проблема. Государство не дает денег или что?

Германика: Есть фильмы, они выходят. Вот у нас, например, в России именно вот такое авторское кино, какое-никакое, но оно у нас есть, и на него не ходят. То есть, знаешь, даже как не ходят, вот Юля Высоцкая была у Урганта, у нее почти миллион подписчиков там.

Катаев: Юлия Высоцкая, напомню, играет главную роль в фильме «Мысленный волк».

Германика: 600 комментариев было под постом, где она у Урганта рекламирует «Волка», «вы такая красивая, такая красивая», и только бабы пишут. Ну и мне пишут тоже, «такая красивая», или там «молодец». И эти же люди пишут Высоцкой «Напомните, как там спектакль вот этот ваш назывался?», то есть они даже не знают, что идет в спектаклях, поэтому это не очень интересно. А почему не ходят, это…

Туманов: На самом деле, вот мне как раз очень интересно…

Германика: Я много говорю, да? Я же не договорила.

Туманов: Нет-нет, все в порядке, извините, что перебил.

Катаев: Давайте договорим может?

Германика: Не хочу уже.

Туманов: Я лично возмущен, потому что это же все тусовка кинокритиков, я все же с позиции больше зрительской, в моей голове вы все-таки существуете как культовый абсолютно режиссер и как режиссер, который в какой-то момент стал мемом.

Германика: Я в своей также.

Туманов: В принципе, тогда к черту этих людей, поговорим вместе. Смотрите, «Все умрут, а я останусь», это стало уже даже именем нарицательным, Oxxxymiron в баттле упоминает ваше имя.

Германика: Это Гнойный, в баттле с Oxxxymiron.

Туманов: Окей, Гнойный. Быстрый очень рэп, он же очень быстро развивается, мы не успеваем за ним. Как вы себе объясняете, что сегодня-то сломалось? Вот почему так, почему приходится идти в какое-то издание, что-то объяснять, почему люди не идут?

Катаев: Приходится даже на Дождь приходить.

Туманов: Почему даже на Дождь приходится приходить и общаться с нами, например?

Катаев: Почему «даже»?

Туманов: А потому что.

Германика: Я когда сюда ехала, думал, что мы это будем обсуждать. Сама хотела это вынести на обсуждение, потому что я думаю, какие причины. В какой-то момент я думала, что людям просто это сложно, вот этот арт-хаус, вот эта негативная…

Туманов: Но не было же раньше сложно.

Германика: Ну когда раньше-то? Когда?

Туманов: Пока выходил сериал «Школа», пока выходили другие ваши фильмы.

Германика: Сериал «Школа», считайте, это такой навязанный проект, потому что все смотрели тогда Первый канал, и невозможно никуда от него деться, если это по «телеку» идет в прайм-тайм.

Карцев: Не совсем так. Это шло не в прайм-тайм, это шло вечером, все специально, в том числе те, кто не смотрел Первый канал, это все смотрели.

Германика: Подожди, первые стартовые серии шли два раза в один вечер, в прайм-тайм и после десяти. Представляешь, он шел каждый день…

Катаев: А почему сейчас не показывают «Мысленный волк» на Первом канале?

Германика: Да откуда я знаю, я же не на Первом канале. На Первом канале много чего сейчас не показывают, что показывали тогда. Ты представь сейчас сериал «Школа» на Первом канале! Это нонсенс.

Катаев: Время то есть изменилось, да?

Германика: Ты меня спрашиваешь, что ли?

Катаев: Да.

Карцев: Вопрос на самом деле проще, даже фильмы…

Германика: Да просто люди не смотрят это, им достаточно, они живут вообще в грусти и печали, люди.

Катаев: Это они виноваты в этом? Или те же самые каналы, которые это все не показывают?

Германика: Это виноват, кто формирует, как бы формирует зрительские вкусы.

Катаев: А кто это, на ваш взгляд?

Германика: Ну кто этим занимается в государстве, что вы у меня спрашиваете, я не министр культуры.

Катаев: Министр культуры то есть?

Туманов: То есть виноват Мединский.

Германика: Я не знаю, кто тут виноват, но есть в каждом государстве, кто за это отвечает. Если бы я была министром культуры, вы бы меня спросили, я бы сказала.

Катаев: Смотрите, вы же режиссер, вы немножко, мне кажется, как автор амбициозный и талантливый, безусловно, страдаете от того, что происходит сейчас. Вот ситуация, которая сложилась, вы же должны как-то внутренне тоже возлагать на кого-то ответственность за происходящее?

Германика: Я делаю все, что могу, я сняла «Мысленного волка». Я же не «Дом-2» сняла.

Катаев: А чтобы его увидели побольше…

Германика: Но аудитория там. Чтобы увидели, я все сделала для этого, я нашла даже дистрибьюторов, и он сейчас идет в кино, но это просто людям не интересно, они заранее не доверяют, они не хотят… Мне кажется, они хотят посмотреть просто, вот не это вот все, а просто… Вот почему у Юли столько подписчиков, а они не пошли в кино?

Катаев: У Высоцкой.

Германика: Потому что им интересно, как она живет, с кем она живет, им интересно расслабиться, как она пироги печет, серьезно.

Карцев: Мне кажется, это все-таки немножко лукавство.

Германика: Ну а что тогда, скажите мне.

Карцев: В фильме «Все умрут, а я останусь» была какая-то проблематика, это была новизна, и люди на него пошли, они такого не видели раньше.

Германика: Да с чего ты взял? Ты посмотри kinometro сайт, какие там сборы, такие же точно, как у «Волка».

Пронченко: Бог с ними, со сборами. А вот фестивальный успех, я знаю, что вас не взяли в Канны в этом году, и что вы очень расстроились. Как вам кажется, в чем тут причина, почему фильм не подошел каннскому конкурсу?

Германика: Я не могла это выяснить, мне может только казаться. Во-первых, то, что выясняли, им не до было все понятно до конца. Приходили письма, когда я показывала дистрибьюторам, и они не все понимали то, что происходит, то есть неясно было, даже и финал, и начало что-то не сопоставлялось, и хронометраж, и то, и се. Были у меня хорошие там отзывы, я до последнего надеялась, потому что общалась с Жоэлем Шопроном.

Катаев: Отборщиком, одним из отборщиков Каннского фестиваля.

Пронченко: Просто в интервью «Кино ТВ», я смотрела недавно, вы сказали, что продюсеры вам объяснили, что дескать, в Каннах ждут кино, цитирую вас, про педерастов, лесбиянок и трансгендеров, а у вас совершенно другое как бы.

Германика: Это не сейчас. Это интервью было полтора года назад, когда у меня «Волк» еще не мой был, когда я его снимала как наемный режиссер, и когда я его гнала к тому конкурсу, хотела его скорее закончить.

Катаев: К каннскому? Это какой фильм?

Германика: «Волк».

Пронченко: Но прошлого года?

Германика: То есть это назад один фестиваль, когда очень простой конкурс был, и мне тогда казалось, что…

Катаев: Что только подай.

Германика: Мне казалось, что я туда могу встроиться с тем проектом, который у меня был. Но его никак не могли просто закончить. Поэтому я говорила, давайте скорее, а мне говорили, бесполезно, потому что там надо другое. Вот и все.

Катаев: Продюсеры вам сказали, что надо вот про педерастов снимать, да?

Германика: Мне сказали, что это в тренде. Но это сказал русский продюсер, один, я не буду называть его имя.

Катаев: Но вы не хотели в этот тренд попадать?

Германика: Да как я, хотела или не хотела, если у меня фильм, блин, про волка? Мне пофиг, мне надо попасть с тем, что у меня есть.

Катаев: В Каннах в тех же самых очень большой запрос на женщин-режиссеров. Они даже уже выпустили целую программу, что мы будем соблюдать квоты, принимаем больше…

Германика: Прекрасно, сейчас буду совершать еще попытку. Как Ди Каприо с «Оскаром», как я сказала как раз в интервью вот этому… «Кино ТВ», да?

Карцев: «Кино ТВ», да.

Туманов: Так может стоит снять про педерастов, в конце концов?

Германика: Эта ниша уже закрыта, сейчас много кто снимает.

Пронченко: В нашем кино, по-моему, запрет.

Карцев: С волком возможны разные способы коммуникации.

Катаев: А вы, кстати, насколько я знаю, советовались по поводу «Мысленного волка» с Никитой Сергеевичем Михалковым? Не можете поделиться этим, что он вам подсказал?

Германика: Он мне подсказал, уже поздно было, когда было поздно.

Катаев: А что, не можете поделиться? Интересно все-таки, как великий режиссер…

Германика: Он мне сказал обычную вещь, чисто технологическую, в которую я уперлась и не сделала. Просто, понимаете, съемка ночью в лесу, она не изучена у нас в России, нашими операторами, и это тяжело действительно, потому что у меня все отказывались. А вот был оператор один, которого я очень люблю, и он сказал, что это надо днем снимать. Это была светлая идея, но я сказала, у меня же школа документалистики, я ему сказала, что нам надо снимать ночь ночью.

Катаев: Реалистично. Но он благословил вообще кино, в смысле, понравилось?

Германика: Кстати, я не знаю. По-моему, он его…

Катаев: Пиетет?

Пронченко: Почему пиетет, почему именно Михалков из всех возможных?

Катаев: Да, почему Михалков?

Германика: Нет, мы оказались на дне рождения просто вместе.

Пронченко: Так это случайно?

Германика: Я выпила и плакала, потому что я вспомнила, что у меня плохо идет монтаж. Как бы мы с ним не…

Катаев: И вы кинулись на Никиту Сергеевича, да?

Германика: Ну, конечно, мы за одним столом сидели, у нас хорошие отношения, как у коллег, и я могу просто подойти, ему что-то сказать. И я ему нажаловалась, и он как-то откликнулся, даже пытался…

Катаев: Но он смотрит ваши фильмы?

Германика: Я думаю, да, он смотрит, мне кажется, вообще фильмы молодых режиссеров, типа меня.

Катаев: Ему интересно.

Туманов: Мы уже разобрались, что в общем, народ не тот, в принципе.

Германика: Я такого не говорила.

Туманов: Я, конечно, очень утрирую, но тем не менее. Вы следите за тем, что сейчас происходит в обществе? Может быть, не зря людям Instagram и то, что ест Юлия Высоцкая, или «Дом-2» условный заменил какую-то реальную жизнь? Вы говорили про человека, который, гипотетического человека, безусловно, который формирует повестку на телеканалах, но может быть, тесновато…

Германика: Я не знаю, может там много людей, откуда я знаю. Я могу только предполагать, какие там происходят системы. Я вообще далека от этого.

Туманов: Смотрите, я имею в виду, вы говорите про то, что у нас телевидение такое, какое есть.

Германика: Да, я понимаю.

Туманов: Оно там, не знаю, показывает про распятых мальчиков, оно показывает, вечно смотрим про Украину, еще какие-то странные фильмы. Вам это как?

Германика: У меня нету дома «телека», я не буду детям показывать. У меня няня едет, «Русское радио» слушает, у меня содрогается сердце, что она при детях слушает это. Просто даже эти словосочетания для меня, и это не то, что я консервативна, но «раздевайся, ложись, раз пришел», там это поют, а она едет в школу, ей десять лет, и она это слушает. И как бы это не из-за того, что я консервативна.

Катаев: А когда вы ей «Школу» покажете?

Германика: Вообще почему я должна что-то показывать ей?

Катаев: Вы не собираетесь показывать?

Германика: Я ей список литературы дала и оплатила занятия большим теннисом. Почему меня все спрашивают, когда вы ей покажете? Я такая — ну, дочь, садись, сейчас ты достигла того возраста, когда у тебя будет инициация, ты будешь смотреть «Школу».

Катаев: Вам же будет не стыдно показать сериал «Школа» ей?

Германика: Мне?

Катаев: Вы не отрекаетесь же от этого опыта?

Германика: Нет, я считаю, что это круто, я это очень люблю. А почему мне должно быть стыдно показывать?

Катаев: Не дай бог. Я поэтому и спросил…

Германика: Сериал «Школа» просто не для детей. И телевидение, которое днем идет, это не для детей и не для меня.

Катаев: Я понял. Я уточнил просто.

Беликов: К вопросу о «Школе», я об общественной слепоте. Может быть, стоило бы снова нанести пощечину общественному вкусу, каковой в итоге случилась «Школа»?

Германика: Да пожалуйста.

Беликов: То есть вы бы хотели вернуться, например, на Первый канал с каким-нибудь большим и громким…

Германика: А мы постоянно переписываемся с Константином Львовичем.

Катаев: О чем?

Германика: О нашей встрече, уже несколько лет.

Катаев: Она не состоится никогда?

Германика: Не знаю. Вот опять, я его позвала на премьеру, он сказал, что не будет в Москве.

Катаев: Вы, кстати, сказали, что скоро у вас будут какие-то проекты, где будет больше «мяса». Что это за «мясо»?

Германика: Экшн. То, что я люблю, умею делать хорошо, но именно в плане эмоциональном. Эмоциональное, отчасти и социальное, но социальное как прямо вот раньше снимала, мне не очень сейчас, на десять лет назад я не хочу, а хочу сделать что-то более такое, жирное, в плане сценографии, то есть это красиво делать. Серьезные какие-то вещи.

Катаев: А про что это будет?

Германика: Я так же интересуюсь, грубо говоря, меня интересовал в фильмах, как в «Все умрут, а я останусь», человек на границе, то есть в его заостренном, крайнем состоянии, в состоянии, когда он готов вот прямо у обрыва стоять. Мне нравится эти состояния людей изучать. И я думаю, что это будет также остро, а когда это остро, это очень понятно. Даже в «Да и да», когда герой находился либо в похмелье в жестком, либо очень пьяный, это было понятно людям, то есть они даже плакали на фильме.

Катаев: Я к тому, что панк-то будет в ваше творчество возвращаться?

Германика: Это смотря что ты панком называешь.

Катаев: Такое вот, в общем, пошли вы все, что называется. Мама, папа, идите…

Германика: Конечно. Когда ты снимаешь за частные деньги, ты вполне себе это можешь позволить. Я с «Волком» пришла же в Министерство культуры, что я обещала, то я и сделала, у меня было такое настроение.

Катаев: Они довольны?

Германика: Я не знаю. Я вообще не знаю, кто там…

Пронченко: У меня такой вопрос. Вы упомянули, что вам не очень нравится, что дети слушают «Русское радио» в машине, а допустим, в Википедии написано, что вы воспитываете своих детей в православии, цитирую вас же. Вот вопрос на эту тему, не мешает ли вам ваша вера, не включает ли она какую-то внутреннюю цензуру, когда вы занимаетесь творчеством или для восприятия творчества других людей, потому что что-то вам кажется непотребным, неприличным?

Германика: Да, я понимаю. Нет, такого нету. И такое, даже если я там что-то начинаю делать, набираешь, да, сходил, например, на программу православную, например, «Спас», уже появилась какая-то аудитория людей, прихожанкой. И вот они, например, смотрят «Школу», и говорят, надо отречься, вот пока она не покается, мы ей не поверим…

Туманов: Вас это устраивает?

Катаев: Вы показывали этим прихожанам «Школу»?

Германика: Почему я кому-то должна что-то показывать? Это показывал «Школу» Константин Эрнст вообще, и прихожанам, и всем.

Катаев: Это хорошо. Так.

Германика: И когда они говорят это, я не понимаю этого, потому что для меня это, я смотрю и думаю, ну класс, ну круто вообще, вот сейчас бы что-то собраться, сделать такое высказывание.

Катаев: Вот, мы про это вас и спрашиваем.

Германика: А другое дело, когда у тебя ментальность немного меняется, если ты живешь как христианин, все равно, что бы ты не делал, даже если ты делаешь сериал «Школа», у тебя есть границы, просто твои границы, ты назад уже не можешь никогда вернуться. Даже если ты бросаешь это дело, то в твоей душе уже есть…

Катаев: Самоцензура?

Германика: Это не самоцензура. Это просто очень, сказать самоцензура. Это какое-то, как это сказать, это именно…

Катаев: Бесогон.

Германика: Просто ты не можешь этого, ты не понимаешь, тебе это не близко. Все, то касается одиночества человека, я про это готова снимать, потому что это много граней, и я про это всегда снимала.

Катаев: Вы сегодня бы «Школу» сняли? Сегодня бы сняли?

Германика: Я не считаю, что сериал «Школа» противоречит как-то вообще даже Новому завету и законам христианства, правда, искренне. И не понимаю даже, когда говорят, что это похабщина, мне кажется, что это так стильно, почему похабщина.

Катаев: Конечно, безусловно, я с этим согласен. Сегодня вы бы сняли такую же «Школу», другую, конечно, уже по сегодняшним временам?

Германика: «Школу» я не сняла бы, потому что я уже в другом возрасте, мне это не интересно.

Катаев: Вы уже другая.

Германика: Я не знаю. Мне сейчас заказывать пытаются, зовут на сериал про подростков, фильмы. Но я не знаю как, я их не знаю, этих подростков.

Катаев: Потому что вы уже не подросток.

Германика: Ну, конечно. Я этой темой не занимаюсь, это мне надо, значит, пойти, начать их узнавать.

Карцев: А фильм, сериал про духовную семинарию?

Германика: Мне такое некоторые панки-священники предлагали, и я сказала, что я это бы сняла с удовольствием, но это сразу бы запретили, то есть такое у нас это табу, это нельзя.

Катаев: Панки-священники, я не ослышался? Это кто?

Карцев: А что-нибудь в стиле «Молодого папы», только Валерии Гай Германики.

Катаев: Да, это как «Молодой папа», да, получается?

Германика: Нет, если мне это санкционируют.

Карцев: Кто?

Катаев: А кто должен санкционировать?

Германика: Я не знаю. Если тебе приходит такой заказ от «телека»…

Катаев: Вы к кому пойдете, к духовнику?

Германика: Когда? После того, как сниму?

Катаев: За санкцией пойдете к нему или к кому?

Карцев: За индульгенцией.

Германика: Понимаешь, чтобы такое кто-то тебе предложил сделать, у него у самого должна быть санкция, потому что у нас тема эта закрыта, ее нельзя трогать. Что ты, не понимаешь этого, что ли?

Катаев: В нашей стране? А я бы хотел, чтобы эту тему тронули. Невозможно?

Германика: И я бы хотела.

Катаев: Ну, и в чем дело?

Карцев: Вы свободный художник.

Германика: Свободный художник, это я должна снять на свои деньги. И что дальше-то будет? И где я это покажу, во-первых, а потом, зачем мне?

Карцев: На Netflix.

Катаев: На Netflix, да, вот правильно Никита говорит.

Карцев: Пусть они дают деньги.

Германика: Как скажет, так и будет.

Катаев: Давайте обратимся к Netflix.

Германика: Да обращайтесь.

Туманов: Я немножко хочу на этом остановиться.

Катаев: А вообще к вам Netflix когда-то обращался, или кто-то?

Германика: Может, когда-то и обращался.

Катаев: Из западных продюсеров?

Германика: Да, я веду с ними переговоры, уже года полтора.

Катаев: Егор.

Германика: Твой выход? У вас по ролям все?

Туманов: Можно вопрос, но это разве нормально, что кто-то где-то должен санкционировать режиссеру, какое он кино будет снимать?

Германика: Да я не знаю. Я просто режиссер.

Туманов: В смысле? Ну вот, я имею в виду, у вас наверняка есть какие-то чаяния относительно того, не знаю…

Германика: У меня есть только чаяния воскресение мертвых и жизнь будущего века.

Туманов: Я понимаю. Я имею в виду, снять что-то о церкви, возможно, вам приходят такие мысли. Но вы вот даже сейчас, разговаривая с нами, останавливаете себя тем, что эта у нас тема закрыта, она запрещенная и так далее. Ну, нормально разве это или нет?

Германика: Я не буду, как я буду оценку давать? Вот ты хочешь сказать, я вот выйду сейчас, нет, давайте…

Туманов: Я конкретному режиссеру Валерии Гай Германике, воцерковленному человеку, не знаю, гражданину, кому угодно, насколько это окей? Насколько есть ощущение, что с этим что-то не так?

Пронченко: Мы живем в свободной стране?

Германика: Ты что, понимаешь, для меня христианство и институт РПЦ это как бы разные вещи.

Туманов: Разные?

Германика: Я что-то себе могу позволить, что-то нет, но там целая система, там люди как бы работают. Ну, как, это иерархия. А христианство, оно про свободу человека, это про другое.

Туманов: Что важнее, РПЦ или христианство? Вот персонально, что большим авторитетом является?

Германика: Я вот так тоже не понимаю. Я же хожу в церковь, я прихожанка, она принадлежит институту определенному.

Туманов: Так. Но человек может ходить в какой-то институт…

Германика: Ты меня спрашиваешь, хорошо или плохо, что тема закрыта.

Туманов: Ну вот с точки зрения персональной оценки.

Германика: Ты знаешь, у меня не болит это место настолько сильно, чтобы вот так взять и рассуждать. А если бы пришел, мне бы сказали, давай снимать, я бы сказала, давайте, но на моих условиях, потому что…

Туманов: Какие это условия?

Германика: Понимаешь, мне же говорят, сними чего-нибудь для канала «Спас», вот елейно, в платочках. А я говорю, я вижу христианство по другому.

 Катаев: А как, кстати? Для вас отделен институт РПЦ от христианства все-таки, да, как вы говорите? РПЦ и вообще религия ― это разные вещи?

Беликов: Потому что то, что показывает «Спас», ― это образ, который христианству хочет придать РПЦ.

Германика: Да, для меня это разные вещи. Но я работала, брала интервью, какие-то жесткие вопросы задавала.

Катаев: Какое впечатление у вас от этих людей?

Германика: Каких людей?

Катаев: У которых вы брали интервью.

Германика: Ну вот, работала я в православной программе на «Спасе», брала интервью. Но я брала интервью не про то, как вот эти все инстаграмы, вот это всё, у нас так это подается. Для меня просто это тяжелая тема, быть христианином ― это тяжело, это человек, который идет против течения. Там много и темноты человеческой, которая борется со светом. Можно такой фильм снять, где просто все вздрогнут. А надо подавать вот так, по-другому.

Катаев: Но не вам же надо подавать.

Германика: А я этим и не занимаюсь.

Катаев: Вот и правильно!

Германика: Я сняла «Волка», вот.

Туманов: Вы сказали про идти против течения, я сразу уцеплюсь за эту фразу, извините, и перескочу на общественное, потому что сейчас же, наверняка вы видели, очень многие режиссеры, актеры, деятели искусства высказались в поддержку фигурантов «московского дела».

Германика: Я вообще… Правда, вы не по адресу.

Туманов: Почему и как вы не высказались? Нет, это не в духе «где же вы были» и так далее, я имею в виду, как вы за этим следите, следите ли вообще, не чувствуете ли, что вокруг вас, не знаю, в какой-то условной кинотусовке складываются одним образом настроения, а вы как-то идете против них?

Германика: Я не иду ни против кого, я просто вообще не участвую.

Туманов: Вот это неучастие как-то аукается? Я имею в виду в компании, не знаю, кинодеятелей, в компании сценаристов.

Германика: Нет, у меня компании кинодеятелей нет.

Туманов: Так.

Германика: У меня очень узкий круг общения. У меня нет этого гена.

Туманов: Какого?

Германика: Вот чтобы я вышла и впала в массовое вот это все течение. Это все происходит еще на фоне моей беременности.

Туманов: Я понимаю, что очень сложно требовать.

Германика: Параллельно я придумываю какие-то фильмы, которые вообще к этому не относятся.

Катаев: Валерия, есть прямой и на самом деле важный вопрос, который волнует многих, и не только актеров, но и всех нас. Вы в курсе вообще так называемого «московского дела»?

Германика: Ты про митинги?

Катаев: Про митинги, да. Про митинги, которые были после и во время выборов в Мосгордуму и после которых ребят арестовали, некоторых уже вообще отправили в колонии на несколько лет. Неужели ты за этим вообще не следишь?

Германика: Это лента фейсбука, я это вижу. Я сочувствую, но у меня нет, правда, ты не по адресу.

Карцев: То есть это тоже не болит?

Катаев: Не точка кипения, да?

Карцев: Вы говорите, что «там история с запретами от церкви, да, они есть, но у меня это не болит». «Московское дело» не болит. А что болит у режиссера Германики?

Германика: У меня болит моя самореализация, то есть у меня есть мои идеи, которые мне надо воплощать, у меня есть одержимость процессом, и я этим просто занимаюсь.

Катаев: Валерия, можно я спрошу, извините? Вы сейчас на меня обидитесь, скажете опять, что это не ваше.

Германика: Нет-нет.

Катаев: Но можно? Это правда важный вопрос. Согласитесь, в гитлеровской Германии тоже многие отворачивались и занимались своей самореализацией.

Германика: Да я вас понимаю.

Катаев: Да, но что же делать-то?

Германика: И вы меня тоже поймите. Мне просто вообще… Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Катаев: Вот эти ребята, фамилии знакомы? Егор Жуков, Константин Котов, Кирилл Жуков, Алексей Миняйло ― знакомы эти фамилии?

Германика: Некоторые да. Я слышала, я не так за этим слежу. Я очень чувствую сейчас вот этот разрыв общества и власти, я его чувствую. Я чувствую, как люди страдают. Как художник, я очень бы хотела про эту боль снимать, потому что это всегда отражается в кино, в искусстве. Я это чувствую, но я не могу. Они прямо выходят туда на митинги, я не представляю, мне просто страшно. Мне страшно, как многим другим людям, я спросила просто у знакомых.

Катаев: Страшно в смысле выходить на улицы?

Германика: Почему в Европе просто выходят миллионы людей? Я спросила у знакомых, которые в теме, и они сказали мне, что люди боятся, что их побьют сильно. И это все сейчас было на фоне, например, моей беременности. Но если бы я даже не была беременна, у меня есть дети, я девочка, блин, я не хочу, чтобы меня били!

Катаев: Нет, это понятно. Мы видели, кстати, случай, когда девочку бьют в живот, между прочим, поэтому в вашем случае, может быть, было и правильно, да, не выходить на эти митинги. Но тем не менее вы, как режиссер-документалист, в частности, может быть, хотели бы зафиксировать эти события, которые происходили сейчас этим летом и осенью?

Германика: У меня нет такого желания, и я не режиссер-документалист.

Катаев: Все-таки вы…

Германика: Все мои фантазии очень кинематографически оторваны от соцреализма, который сейчас происходит. Это не значит, что я не чувствую эту боль, это не значит, что я не сочувствую и не жалею. Я, может быть, и больше, чем кто-либо, жалеет. Я не могу впасть просто, у меня нет вот этого азарта, который есть у людей, вот этой тоже какой-то агрессии, всех порвать, уничтожить. Это для меня ту мач. И в этом нельзя меня обвинять, что я не высказываю свою какую-то политическую точку зрения, позицию, не показываю, что я не поддержала и из-за таких, как я, все сидят в тюрьме. Это не значит так, меня не стоит в этом обвинять.

Карцев: Мы так не говорили. Кстати, про политическую позицию, вы же раньше ее высказывали, были вполне себе. Вся власть от Бога.

Беликов: И «цензура ― это хорошо» было в интервью.

Германика: Подождите, когда я цитирую апостола Павла, я цитирую апостола Павла в контексте цитаты из апостола Павла. Я же не говорю: «Так, ребята, короче, меня посетила гениальная мысль! Вся власть от Бога». Есть определенный контекст. Мы обсуждали это интервью, после чего некоторые деятели с Дождя сказали, кстати, когда его прочли, что я никогда больше ничего приличного не сниму. Как это вообще относится, я не понимаю.

Я тебе отвечала на что?

Карцев: По поводу того, что раньше политическая позиция вроде как была, она была такая консервативная.

Туманов: Государственническая даже.

Германика: У меня вообще не было политической позиции, если что. Когда у меня брала, по-моему… Я даже помню фамилию, но я боюсь соврать просто. По-моему, это в «Новой газете» было.

Катаев: В «Новой газете», да.

Германика: Когда мне было 20 лет и я вообще по панку просто на самом деле хреначила.

Катаев: «Рациональная легитимистка» ― так вы себя назвали.

Германика: Конечно! Я же прочла где-то.

Катаев: А сейчас вы кто?

Германика: Я просто художник, я режиссер.

Катаев: Смотрите, еще раз…

Германика: Я договорю, ладно? Это что я не оправдываюсь, это просто все было по такому приколу. Ты знаешь, я абсолютно не понимала, что происходит, если честно, в стране, потому что была абсолютно оторвана от реальности.

Катаев: А сейчас понимаете?

Германика: Сейчас я чувствую людей. Я не знаю, что я понимаю. Понимаешь, если бы я была политологом, если бы я была историком, я бы жахнула вам телегу.

Катаев: А можно я как мать вас спрошу?

Германика: Я тебе скажу, что я чувствую, это я чувствую. Я чувствую накал, я чувствую боль людей, я чувствую, как люди живут за чертой бедности и как их все больше. И когда они выкидывают своих детей, подбрасывают их в сумках на улицы, это происходит из-за этого, я тебе как мать говорю, что я это чувствую. Мне от этого страшно и ужасно.

Что я могу сделать? Я могу снимать фильмы, могу их везти на европейские фестивали, где они будут получать призы, потому что я буду ставить зеркало. Вот это зеркало. Чем я могу помочь еще?

Катаев: А вот про будущее детей как раз если подумать, многие сейчас, те же фигуранты «московского дела» и дела «Нового величия», пара человек уже уехала из страны. Что бы вы хотели, чтобы ваши дети остались в этой стране? В данном контексте вы бы хотели, чтобы они остались здесь?

Германика: Слушай, это вопрос из серии «Когда вы покажете детям сериал „Школа“?». Как я могу хотеть, чтобы… Вообще когда мои дети вырастут, они будут сами принимать решения. У меня нет такого, я не сижу и не думаю: «Так, я бы хотела». У меня есть дети, я им сейчас и здесь, я их не отправляю учиться за границу, потому что я не хочу, чтобы они ехали куда-то без моего надзора, понимаешь? А когда они будут моими детьми, но им будет уже за двадцать…

Катаев: Главное, чтобы они жили в безопасности, дети, правильно?

Германика: Как я могу чего-то хотеть?

Катаев: Главное, чтобы они были в безопасности. Они выйдут погулять на улицу, а их фигак ― омоновец увезет.

Германика: Я тоже могла выйти так же беременная погулять.

Катаев: Да. Тоже безопасность.

Германика: И меня так же бы это. Ты хочешь, чтобы я об этом думала 24 часа в сутки? Я вообще с ума сойду. Ты представляешь, какая я впечательная? Я даже не ты, ты-то уже на этой теме весь, понимаешь, на «московском деле».

Катаев: А что делать? Душа болит.

Германика: А у меня просто крыша поедет.

Пронченко: Я понимаю, что мы на Дожде, но я хотела бы вернуться от политики к кино все-таки.

Германика: Правильно! Да. Я больше понимаю в этом.

Катаев: Мы будем разбавлять.

Пронченко: Вы сказали, что вам особого удовольствия не доставляет кинотусовка, вы не являетесь ее частью, но все же…

Германика: Я не сказала, что она мне не доставляет удовольствия, я просто не тусуюсь. Это не значит, может, я бы и кайфовала, если бы меня позвали: «Пойдем потусим».

Пронченко: По вашему мнению, творчество кого из ваших коллег вам интересно, что вы видели в этом году? Не знаю, видели ли вы фильм «Иванов» Фальковича, который критики дружно назвали шедевром, или, не знаю, «Текст», который сейчас выходит, «Верность»? Вообще ничего?

Германика: Нет, я не видела.

Беликов: То есть ты приехала на «Кинотавр» и не посмотрела ни одного фильма.

Германика: Я посмотрела, что было до моего фильма, а потом мне надо уехать, я не могу сидеть на «Кинотавре» все время. У меня есть какие-то дела, мне надо к врачу в Москву было, детей везти на отдых, лето, блин. Посмотрела то, что было до моего фильма. До моего фильма, по-моему, было два фильма.

Катаев: Но «Кинотавр»-то вообще для вас, именно только для вас как для режиссера, вообще нужный институт или уже как-то не так?

Германика: А это институт?

Катаев: Хорошо, не буду словом «институт» называть. Нужный фестиваль?

Германика: Все фестивали, я думаю, нужны, в нашей стране любят всех детей, как говорили в фильме «Цирк».

Катаев: Нет, правда, я сейчас серьезно спрашиваю. «Кинотавр» ― все-таки имеет значение для вас как для автора присутствие там или не имеет?

Германика: На этот вопрос себе я ответить не могу, но «Кинотавр» для меня имел очень большое значение, когда я получала там приз за первый свой фильм документальный. «Кинотавр» сыграл ключевую роль в этом, потому что сразу же меня заметили. «Кинотавр», как и любой другой фестиваль, ― это площадка, смотрины. То есть приходят какие-то люди уважаемые, тебя смотрят, потом с тобой связываются, если им это нравится, если им это близко.

И то, что когда-то за документальный фильм я там получила приз, сразу же я попала к продюсеру и сразу же я начала снимать «Все умрут, а я останусь». То есть это важно было. И ты представляешь, для скольких сейчас людей это может быть важно? Есть короткий метр, они выигрывают, их замечают. Это большой, крупный русский смотр режиссеров молодых.

Туманов: Слушайте, а вы же теперь занимаетесь еще и продюсированием, по сути. «Мысленный волк» ― это первый опыт же, да, кинопродюсерский?

Германика: Да.

Туманов: А есть ли амбиция поработать с другими режиссерами как продюсер? И если вдогонку смоделировать ситуацию идеальную, при которой к вам пришли и сказали: «Любой из российских молодых, не молодых режиссеров. Можете, вот вам бюджет, вот вам все. Работайте».

Германика: Нет, подожди, я пока собой занимаюсь. Я еще сама молодой режиссер.

Туманов: Отзанимавшись уже.

Германика: Я не знаю.

Туманов: Неизвестно?

Германика: Я вот так не могу, это опять «хотели бы вы, чтобы ваши дети».

Туманов: Но мы же моделируем, нормально, это сослагательное наклонение.

Германика: Я не могу вот так взять и смотреть куда-то настолько вообще в будущее.

Туманов: На кого вы смотрите и хотя бы думаете: «Прикольно, хотела бы я так же»?

Катаев: Или, может, из мировых режиссеров.

Германика: Я смотрю на режиссера, который «Джокера» снял, и говорю: «Прикольно».

Катаев: А Гаспара Ноэ вы не смотрели?

Германика: Я его смотрела в детстве, когда еще даже, по-моему, не была студенткой киношколы. Вот тогда я смотрела Гаспара Ноэ, потому что я тогда действительно много фильмов смотрела и выбирала как бы свой стиль, под кого я буду косить.

Пронченко: Вы сказали, что вы «Дылду» не видели, а «Тесноту» вы видели? Тоже нет?

Катаев: Вообще как относитесь к Кантемиру Балагову, который стал феноменом, как вы когда-то с фильмом «Все умрут, а я останусь»? Теперь Балагов, Балагов.

Германика: Это нормальная история. У него очень крутой продюсер, и это работа продюсера ― сделать из Балагова звезду. То есть работа проведена хорошо. Я просто не смотрела, не потому что я презираю что-то, я действительно книжки больше читаю, мне сложно смотреть кино. Я очень мало смотрю, очень мало. Всю жизнь мало смотрю, у меня что ни спросят, съемочная группа приходит ко мне и говорит: «Давай, как в этом фильме, сделаем». А я говорю: «Я не знаю, как в этом фильме».

Карцев: На что время-то основное уходит? Чем вы занимаетесь? Не смотрите кино, снимаете тоже долго, медленно. Детей воспитываете?

Германика: Я снимаю по-разному. Время уходит у меня на что? На салоны красоты.

Карцев: Так.

Катаев: А могли бы сходить на митинг у администрации президента! На пикет!

Германика: Это как в школе говорили: «Урок не выучила, а намазаться время было!». Вот ты такой же.

Катаев: Да-да. Я шучу.

Карцев: Вы вообще в курсе, чем живет страна, не знаю, простые люди? До нас в эфире в новостях обсуждали очередное подорожание гречки, что скоро мы все останемся без важнейшей крупы. Какие-то такие вот вещи известны вам? Сколько, например, гречка стоит в магазине?

Германика: Я не знаю, сколько стоит гречка в магазине, у меня ее няня покупает. Я сейчас не хожу в магазин. А до этого у меня мама покупала гречку, потому что я с мамой жила. Я интересуюсь обязательно, я живу просто среди людей. Поэтому чем я занимаюсь? Я много чем занимаюсь. Я работаю, я делаю свое кино, я сейчас делаю монтаж документального фильма, я стараюсь улучшить культурную ситуацию в стране искренне, конечно.

Катаев: А как?

Германика: Вот что-то делаю. Видишь, «Волка» сделала, пытаюсь теперь с другой стороны подойти к человечеству, может быть, что-то другое им надо, но тоже что-то такое интеллектуальное.

Беликов: Ты говоришь, что ты оторвалась от актуальной повестки, ты за ней не следишь и вообще никогда не следила. В то же время на «Мысленного волка» не пришли люди. Ты не боишься, что ты сейчас утратила звездный статус режиссера, на которого прямо активно ходят, а называемый уже Балагов его как раз приобрел?

Германика: Слушай, «Да и да» собрал меньше даже, чем «Волк» на данный момент в прокате. То есть я уже рекорд практический свой побила. Волна… У нас есть, да, такая тема, у нас очень маленькая конкуренция среди режиссеров, продюсеров, поэтому получается, что кто-то сейчас звездой, да, становится, снимает актуальное кино, кто-то попал в тренд. Я знаю, что я такой фильм точно не могла бы снять. Я примерно знаю, про что он там.

Мне, конечно, хочется, чтобы у меня, как ты говоришь, этот статус был, как он был тогда, когда «Все умрут, а я останусь», но это не делается целенаправленно в моем случае, потому что это все проживается, продумывается, это все очень инстинктивно. То есть я на той стадии, когда меня до сих пор не заставишь делать что-то, что не укладывается в мое сознание, и это нормально. Я слабоуправляемый художник.

Катаев: Это нормально для художника.

Пронченко: Как у женщины к женщине, у меня к вам такой вопрос. Что вы думаете про феминистскую реконкисту?

Германика: Чего?

Пронченко: Про феминизм третьей волны, про #metoo.

Катаев: Да, на самом деле конкретные вещи.

Пронченко: Денис меня к этому подводит. Поскольку с феминизмом у нас в стране все не очень хорошо…

Германика: Все не очень хорошо?

Пронченко: Да.

Германика: Почему?

Катаев: А вы считаете, хорошо?

Германика: А я не знаю, мне интересно.

Пронченко: Потому что, как говорит кинокритик Мария Кувшинова, мы живем в патриархальной путинской России, а путинизм ― это частный случай патриархата. В связи с этим вопрос про дело сестер Хачатурян. Что вы думаете об этом? Знаете ли вы что-то об этом?

Германика: Я знаю, я читаю материалы. А что я могу думать, как вы думаете?

Катаев: В контексте домашнего насилия, консервативного уклада в России, вообще того же самого патриархата.

Германика: Я не связываю, я живу в патриархальной семье сейчас, и меня никто не насилует. И с путинской Россией это вообще никак не связано. Просто я не понимаю, у вас…

Катаев: То есть дело сестер Хачатурян ― никакое не следствие вот этого патриархального уклада?

Германика: А почему это должно быть следствие патриархального уклада? Это отражение общества, это сейчас происходит, это происходит часто, это происходит постоянно. Только я это не увязываю никак в своей голове, ты мне объясни, как это связано.

Катаев: Нет, я хотел у вас спросить. Мы же у вас спрашиваем.

Туманов: Вы же сами сейчас говорите, что это отражение общества.

Германика: То есть вы считаете, что патриархальная семья ― это семья маньяка, который насилует своих дочерей, что ли?

Катаев: Нет, конечно.

Туманов: Нет, вы просто говорили про это…

Германика: Я вообще считаю, что это полный…

Катаев: А кино, кстати, про это можно снять.

Германика: Вы знаете, я знаю, сколько патриархальных семей, потому что у нас на приходе очень много многодетных женщин и очень много патриархальных семей. Но там нет маньяков, которые насилуют своих дочерей, и о путинской России там никто не вспоминает, потому что многие православные люди вообще далеки от политики, они занимаются своим духовным ростом, семьей. У них по десять детей, они не могут просто выйти, понимаете, в туалет, не то что на митинг.

При чем здесь это? Я плохо отношусь к этому, я им сочувствую, я считаю, что это ужасно. У меня сердце кровью обливается, это чудовищно.

Туманов: Но это же крайнее проявление того, что царит в обществе, про то, что женщиной можно распоряжаться, как вещью, про то, что если у тебя дочь, ты отец, то, в принципе, она должна тебе полностью подчиняться и так далее. Это просто то самое крайнее проявление человека, о котором вы говорите, который вас интересует. Разве нет?

Германика: Ты понимаешь, меня учили, когда я была студенткой, что документальное кино больными людьми не интересуется. И для меня это просто глубоко больной человек. Я уверена, что у него были психические отклонения, какие-то жуткие травмы. Если провести экспертизу, то это совершенно иное существо нечеловеческого типа, которое так даже может разговаривать.

Туманов: Нет, с этим я абсолютно не спорю.

Германика: Как я могу это ставить во главу вопроса патриархальной семьи, когда для меня эти ценности важны как для человека?

Туманов: Я чуть про другое.

Германика: Они мне важны, я хотела бы, чтобы мои дочери… Я им не говорю: «Тебе надо», как мне говорили: «Учиться, учиться и просто, блин, учиться, чтобы потом работать, работать и работать». Я хочу семью, хочу рожать детей и быть замужем, чтобы за меня решали эти проблемы. Это никак не связано с тем, что кто-то насиловал и издевался над детьми.

Туманов: Я чуть хочу отойти от образа изнасилованных детей.

Германика: Вы все сюда подтягиваете, у вас тематика, определенное направление ума, ребята, правда, а у меня другое направление ума. Меня за это нельзя взять и сказать: «Она тупая». У меня это не связывается, ты понял?

Туманов: Мы это здесь вообще не обсуждаем, я про другое. На фоне дела сестер Хачатурян вдруг в обществе вообще возникла дискуссия на тему того, что окей, хорошо, их били, может, и прочее, но сами девушки вели как-то себя неподобающе. Значит, стали всплывать какие-то скрины их переписок, что они гуляют где-то не там и так далее. Я просто к тому, что сам факт, что в обществе может возникнуть дискуссия относительно того, что у нас есть изнасилованная или побитая женщина.

Германика: Хорошо, это в любом обществе такое возникнет.

Туманов: Есть дискуссия о том, что она проститутка или не проститутка. Какая разница? Она подверглась насилию.

Катаев: Жертва.

Туманов: Она жертва. Это же ненормально.

Германика: Так что мне делать с этой информацией? Это ненормально, окей. Я скажу это.

Туманов: Но при этом феминизм не ок?

Германика: Я ничего сейчас вообще про феминизм, мы даже еще и не дошли.

Туманов: Вы вроде бы про это говорили.

Германика: Вы мне объясните, понимаете, я же не знаю, как вы тут все феминизм подразумеваете. Что это для вас такое?

Катаев: А вы, кстати? Что для вас?

Германика: Вы собрались и говорите: «Так, дело сестер Хачатурян ― это отражение нашей политической ситуации в стране». Для вас это так, вам любой образ такой страшный…

Пронченко: Она является отражением в каком плане? Что то, что они убили своего отца, к этому привела ситуация в стране. В стране нет механизмов, которые позволили бы им добиться поддержки или помощи, а не идти с охотничьим ножом на своего родственника. Вот о чем речь.

Катаев: О правах.

Пронченко: И в этом смысле она является отражением ситуации в стране, история сестер Хачатурян.

Германика: Я не уверена, во-первых, что они вообще куда-то ходили. Я не знаю про это ничего. В юриспруденции я вообще не сильна. Я вам сказала свою позицию, больше я это никак не увяжу. Вы хотите, чтобы я какое-то политическое высказывание сделала? Я этого никак не состыкую, потому что для меня это ужасно.

Катаев: Хорошо, давайте уберем сестер. Вы как женщина просто, как женщина-режиссер, как девушка, вы вообще не чувствуете какое-то умаление ваших прав в нашей стране? Чувствуете себя полностью свободной?

Германика: А какие права? У меня вообще никаких…

Катаев: Не ущемлены у вас права? Вы не хотите прав?

Германика: Прав? Я так, знаешь, тоже… Понимаешь, есть люди, которые встраиваются в систему, а есть которые нет. И когда ты более-менее в нее встраиваешься, принимая ее… Потому что есть люди пассивные, вот они бы и хотели что-то изменить, но они не выйдут на митинг, например, из-за страха или из-за того, что просто они угнетены, понимаешь? Они не надеются ни на что.

Я поэтому как-то к ним отношусь, мне кажется. Если ты встраиваешься в систему, ты можешь сочувствовать и переживать. Да, я бы хотела что-то изменить, но у меня просто нет сил. Я не понимаю свой ресурс, что я могу сделать. Я могу частно пожертвовать кому-то денег, я могу частно пойти кому-то помочь, я могу откликнуться, потому что у меня может эмпатия быть, могу что-то сделать. Но я действительно в себе никакого вообще ресурса даже высказаться, понимаешь, не вижу этого в себе, потому что у меня нет сил просто на это.

Беликов: Смотри, ты говоришь, что ты не встроена в систему, но при этом…

Германика: Нет, я не говорю. Я как раз более-менее встроена в эту систему, потому что я попадаю в тот малый 0,00001%, какой-то процент, который хотя бы живет в центре Москвы в своей квартире, и слава богу. На которую я заработала сама, например.

Туманов: Объяснимся для протокола, мы не требуем возглавить никакую партию здесь и так далее.

Германика: Я бы рада что-то возглавить.

Туманов: Я понимаю.

Германика: Просто я не на своем месте буду.

Туманов: Мой вопрос на самом деле про патриархат. Я просто на понятных примерах. Условно говоря, вы хотите снимать кино, вы хотите снимать, дальше раскручивать «Мысленного волка».

Германика: Сейчас женщины просто востребованы, куда ни плюнь.

Катаев: Это там востребованы. У нас тоже востребованы?

Германика: Конечно. Я знаю некоторые компании, они тарелочки выкладывают. Там женщина-режиссер, женщина-режиссер, сейчас это тоже все.

Туманов: Но если завтра приходит муж, который всем вас, как я понимаю, обеспечивает, у вас вполне комфортное существование, и говорит: «Нет, я не хочу, чтобы ты больше занималась кино, я хочу, чтобы ты сидела дома, потому что я тебя обеспечиваю, потому что ты живешь, условно, в моем доме»? Как бы вы к этому отнеслись?

Германика: Ты живешь здесь и сейчас. Я с мужем это обсудила перед свадьбой.

Катаев: На берегу.

Туманов: Я не присутствовал при вашем обсуждении.

Германика: Это уже было, это уже произошло.

Туманов: И?

Германика: Видишь, я снимаю кино. Мы проговорили.

Катаев: У вас такой муж невозможен, который вам может запретить.

Германика: Я не знаю. Вы все время говорите в каких-то гипотетических формах, а я не понимаю вообще, о чем вы говорите, потому что вы говорите о том, что могло бы, но этого нет.

Туманов: Окей, у вас была дискуссия, да, на эту тему.

Германика: Да, мы говорили, мы это поняли, мы как-то обговаривали все какие-то нюансы, которые надо обговаривать.

Катаев: На кухне сидеть не будете.

Германика: Чтобы потом на эту тему не было конфликтов, потому что шоубизнес ― вещь страшная. Если уже в нем что-то даже снимаю, если я за кадром, я все равно часть этого шоубизнеса.

Карцев: Такое интересное наблюдение, мы что-то весь эфир сегодня смеемся. Не знаю, сестер Хачатурян обсуждаем ― смеемся, московские митинги, посадки ― смеемся.

Туманов: Защитная реакция.

Карцев: Я про иронию. Вообще часто мы видим, как вы ее проявляете достаточно остроумно. Это какая-то защитная реакция, способ жизни? И вдогонку: насчет чего вы иронизировать бы не стали? Что такое серьезное в вашей жизни, где прямо не до смеха?

Германика: Вы зря, я не иронизирую на тему ситуаций, которые в обществе, на тему сестер Хачатурян. Я и не думаю иронизировать. Очень много всего. Сейчас все вообще в такой грусти живут и мраке. Я, как художник, очень много страдала, большую часть жизни я вообще жизнью не наслаждалась. Я только ее воспринимала как вечный и постоянный конфликт.

Просто ирония, чувство юмора ― оно все-таки признак интеллекта как-никак. А я стараюсь целостной в этом плане быть. Если даже маленький IQ, но я все равно стараюсь и читать, и самоиронизировать, занимаясь собой. Поэтому, понимаешь, если бы я все вот это сидела, очень много людей, которые могут быть на моем месте и так серьезно будут очень это все воспринимать. Но я не тот просто персонаж. У вас задача такая, у вас канал такой, я понимаю.

Катаев: Нет, канал не такой, просто интересно узнать ваше мнение.

Германика: Да. Сказать мне вот и нечего.

Карцев: К чему серьезно относитесь?

Германика: Да ко всему, все серьезно.

Карцев: А что самое серьезное?

Катаев: Что самое святое, что ли?

Карцев: Что главное в жизни? Расскажите как на духу.

Германика: Для меня главное в жизни ― Бог.

Катаев: Отлично! Что бы вы сказали Богу? Украду вопрос у Познера.

Германика: Я сказала бы: «Господи, помилуй меня, грешную».

Катаев: Последний вопрос, тоже серьезный, касается всех тем, которые мы сегодня обсуждали. Все-таки вы были во времена «Школы» и «Все умрут, а я останусь» таким…

Германика: Меня тогда никто не спрашивал про политические вопросы, заметьте. Я даже, когда здесь бывала…

Катаев: Да-да. Вы были резонансным, модным маргиналом таким, который готов всех послать. Сегодня вы готовы откликаться на то, что происходит здесь и сейчас, ― неважно, сестры Хачатурян, «московское дело», ― или вы все-таки буржуазный эстетский автор, который будет только про чистое искусство?

Германика: Я готова откликаться, да, и собираюсь это делать.

Катаев: Социальный проект?

Германика: Социальный проект… Я бы так его не назвала. Но то, что я задумала, что в процессе я это буду делать, откликаться буду, потому что не откликаться невозможно, потому что ты здесь живешь, ты так и мыслишь, ты чувствуешь это, и всё.

Катаев: Отличный финал, я считаю.

Германика: Простите!

Катаев: Да нет, наоборот, супер. Спасибо большое. Все идите в кино на «Мысленного волка».

Германика: Идите, идите.

Катаев: Мне фильм, кстати, очень понравился, я сейчас не кривлю душой.

Германика: Спасибо.

P. S.

Германика: Я Валерия Гай Германика. Тут прошел эфир, я мало что поняла, простите меня, пожалуйста. Я очень хочу всем помочь, но просто не знаю, как это сделать. Извините. Если бы меня куда-то избрали, я, может, что-то могла бы сделать. Но меня, наверно, сразу бы убили враги или недоброжелатели. Всё, спокойной ночи!

 

 

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.