«Страх в воздухе»: режиссер Могучий о времени, жертвах политических игр и протестах за Навального

Желнов: Андрей, этот вопрос, конечно, большей частью задают бизнесу, но теперь уже, после процесса «Седьмой студии», и театру, и культуре. Насколько тревожно вообще вам работать, взаимодействовать с государством? Я имею в виду ощущения, особенно после процесса «Седьмой студии», который, конечно, поменял очень многое в театре.

У многих возник страх, многие говорят о том, что они принципиально теперь не хотят работать с государством. Насколько чувство тревоги в вас сильно? И после того, что происходило в последние месяцы с митингами в поддержку Алексея Навального и вообще с политической историей, которая сильно радикализировалась в стране за последние полгода.

Могучий: Я скажу, чувство тревоги у меня было еще до «Седьмой студии», до этого дела, и оно вообще у меня давно. То есть в этом смысле, мне кажется, вообще традиция нашей страны быть все время в тревоге, в некоторой такой форме, в которой надо себя соблюдать, как-то быть внимательным.

Но это имеет, как всегда и все, как все явления в нашей жизни, две стороны. Одна спать не дает, другая двигает меня лично вперед. Поэтому, ну что я могу сказать, если вы меня хотите про политику поспрашивать, это отдельный какой-то разговор, не знаю, он сейчас насколько нужен мне. Потому что у меня непопулярная точка зрения, и в этом смысле я ее не хочу сейчас особенно высказывать.

Я опять могу вернуться к тому, что вопросы жестокости, несправедливости, унижения человека меня очень сильно беспокоят, то, что это начинает приобретать более широкий масштаб, беспокоит тоже. Но еще меня беспокоит, конечно же, ситуация невольного участия в чужой игре. И это довольно противно. Вот так.

Желнов: Что вы имеете в виду, Андрей Анатольевич, под невольным участием в чужой игре?

Могучий: Мне кажется, там взрослые и не взрослые дядьки играют в какие-то свои политические игры, в которых начинают использовать очень много людей, которых к этому не имеют никакого отношения и не хотели бы иметь отношения. И мне это не нравится. Но это отдельно, я говорю, это тема для отдельного разговора и не сегодняшнего дня, потому что, в первую очередь, для меня все-таки, в первую очередь для меня актуально и звеняще стоит вопрос лжи, несправедливости и насилия, то есть как бы человеческий. Личностный, человеческий, гуманитарный, и вот здесь как бы все вопросы, они начинают меркнуть, потому что, конечно же, любовь к человеку, мне кажется, это главное, за что есть смысл, о чем сейчас говорить и за что выступать.

Желнов: Андрей Анатольевич, я еще хотел спросить про актерское сообщество, театральное. Я сейчас не буду называть имена, потому что эти люди тоже, как правило, не хотят чтобы их называли, но мы знаем о том, что многим актерам из театра, из кино звонили и предлагали не выходить на митинги в поддержку Алексея Навального, запугивая тем, что им не дадут роли, выгонят из театров, из вузов, это касалось и студентов. И это было, мы знаем эти случаи, это не выдумки и не фейки.

Вот вы какие-то распоряжения у себя в театре давали? Потому что в Питере мы тоже наблюдали многочисленные акции протеста, еще больше, кстати, чем в Москве. У вас какая позиция на этот счет по отношению к собственной труппе, особенно к молодым людям? Выходить, не выходить, либо это их личное дело, и никаких с вашей стороны санкций не может быть к ним применено, даже если они вышли на оппозиционную несогласованную акцию.

Могучий: Вот это, последнее. Это дело совести каждого человека, и я никаких вообще по этому поводу действий предпринимать не намерен. Это так. И мне кажется, что это единственно возможный способ существования, существования в этом мире. То есть как бы все имеют право на собственное волеизъявление, идти и получать дубиной по голове или не получать, это их дело. Это никаким образом не отражалось, не отражается и не будет отражаться на их профессиональной деятельности. У меня таких случаев, мне никто не звонил, я никого не ограничивал. Я не знаю, кто ходил, не ходил, даже не знаю на самом деле, я знаю пару человек, которые точно там были, и я уважаю их позицию.

Катаев: Если вернуться к театру, то вот одно из последних ярких впечатлений, это конечно же «Сказка про последнего ангела», которую вы поставили в Театре наций. В первую очередь опять же с визуальной и с эстетической точки зрения, но я хочу спросить вас все-таки про то время, о котором этот спектакль, о котором это произведение, про девяностые, о которых вы тоже с нежностью, с одной стороны, но при этом с реалистичным подходом рассказываете.

Все-таки у нас в обществе опять же не сформировано какой-то единой позиции по поводу того времени, по поводу девяностых, очень много полярных точек зрения. У вас какое к этому отношение? И когда вы ставили спектакль, с каких позиций вы исходили?

Могучий: Ну, спектакль это одно, а если мое отношение к девяностым, это одно из самых, если не самое счастливое время в моей жизни. Потому что, конечно же, тогда, во-первых, это связано с возрастом, мне было лет поменьше. Второе, это конечно же нереальные возможности, которые возникли у меня лично, и эта нереальная надежда на то, как это все должно быть, как это все будет. Ради этого многие что-то терпели у нас и недоедали, но мы понимали, что это счастье. Я, по крайней мере. В том смысле, что надежды умерли, да, это был такой серьезный, такое серьезное очень, конечно, крах и разочарование.

И вот это мои девяностые, то есть как бы это мои девяностые, когда я смог сделать театр, чего я не мог сделать в восьмидесятые, это же сейчас трудно объяснить, но у меня даже мысли не могло возникнуть о том, что я могу сделать свой маленький частный театр. Этого не могло быть. А я его сделал, я реализовался в нем, я мог делать все, что я хочу, я мог ездить, я увидел мир, я много чего увидел. Много чего увидел и много чего испытал, и это на самом деле самый такой богатый для меня, богатый материал, очень богатый материал, как для художника.

И в этом спектакле, в частности, есть пара эпизодов прямо из какой-то личной судьбы моей девяностых годов, но в основном это все-таки история не то что даже про девяностые, это история все-таки про двух, про этого парня, который, мне кажется, не имеет значения, в какие годы, к какому времени он привязан. Это какой-то для меня совершенно универсальный тип, отчасти про это была и «Школа для дураков», которую я делал в те же девяностые, Саши Соколова. Но это какая-то моя тема, на которую вдруг я набрел.

И мне было любопытно снова вернуться, вот в этом смысле, Марин, вот снова вернуться отчасти в то ощущение, которое у меня было в девяностые, а в ощущение жизни, которое у меня было в девяностые.

Давыдова: А сейчас нет ощущения жизни? У тебя есть сейчас ощущение, что это твое время, в котором ты сейчас живешь? Или нет, или оно чужое?

Могучий: Нет, это не мое время.

Давыдова: Не твое время, ни с какой стороны, да?

Могучий: Нет-нет, не мое, оно мне не нравится.

Желнов: А чем главным образом не нравится, Андрей?

Могучий: Страхом, который висит в воздухе. Страхом за все, за близкое и далекое, за завтрашнее, непонятностью своей, неуверенностью своей. Что-то мне еще не нравилось… Сейчас вспомню. Много что не нравится. Мне кажется, на самом деле это естественный тоже процесс, естественно, что мне не нравится, мне уже почти шестьдесят, что мне может нравиться.

Я с этим все равно себя соотношу, но очевидно совершенно, что в какой-то момент своей жизни ты понимаешь, что ты из того, кто опровергал, превращаешься в того, кого опровергают. И это тоже неизбежно. Я этому на самом деле, в этом смысле, рад, потому что я это смогу принять. Но от этого как бы вот в момент, в момент непосредственно, пока ты не успел отстраниться и посмотреть на себя со стороны, это неприятно.

Но что я могу сказать, что конечно, что девальвация, если говорить про художественные какие-то дела, меня ничего не радует, какая-то дикая девальвация профессии, девальвация новостей каких-то, я не вижу никаких, то есть как бы никаких предложений не существует.

Я скажу это, я понял, что это надо сказать. Я скажу, что это время стеклянных пиявок, как говорил Олег Николаевич, мой замечательный друг, который ушел из жизни некоторое количество лет назад. Это он назвал это «время стеклянных пиявок», пиявок, которые пьют кровь, как он потом добавлял, пьют кровь и не чувствуют вкуса крови, уж пили бы кровь и чувствовали бы этот вкус.

Время стеклянных пиявок, я ощущаю все его больше и больше, время такой ряби, время отсутствия, время горизонтали такой бессмысленной. Это опять-таки, наверное, когда понятно, что возник выносной диск в виде интернета или телефона, когда там в этом смысле человек теряет.

Это в этом смысле уходит мое время, это не значит, что новое время хуже или лучше, оно просто новое, другое, и мне в нем не очень нравится. Как бы я в этом смысле не очень на него и внимание обращаю, стараюсь каким-то образом соответствовать самому себе, быть конгруэнтным самому себе, как психологи говорят, и стараюсь стараться в этом смысле себя не растерять, и совсем уж не отчаяться, потому что все равно что-то меня еще продолжает интересовать.