Лия Ахеджакова о похоронах Сталина: так было весело

 Дзядко: Хотелось бы начать  с даты, которая сегодня обсуждается – 60 лет со дня смерти Сталина. Вы помните этот день? Вы были в Москве?

Ахеджакова: Помню. Я была в Майкопе. Нас всех собрали в школе. Мы должны были всю ночь бдеть. Я не помню, 9-й или 10-й класс. Мы все в классе были. Был огромный портрет Сталина в актовом зале. Оказывается, утром, что старенькая учительница географии всю ночь простояла стражем у этого портрета диких размеров и утром упала в обморок. А мы в классе, нас нашпиговали кошмаром, но почему-то нам так весело было.

Дзядко: А вы не плакали?

Ахеджакова: Нет. Хотя у меня в крови все это чинопочитание было, но почему-то… Это была женская школа, кстати, мы почему-то хохотали, смеялись, замечательно провели эту ночь. Какая-то ночь дружбы. Не дай Бог, нам еще стол накрыли бы, я не знаю, что было бы. И когда утром мы повылазили, оказалось, что там в обмороке лежит учительница географии у огромного, до потолка, в золотой раме, в сапогах и мундире Сталина.

Олевский: Это была такая нервная реакция?

Ахеджакова: Я не знаю. Я всегда думала, почему мы так смеялись? Мы все очень переживали.

Туркова: А если бы вы были в Москве, вы бы пошли на похороны?

Ахеджакова: Может быть, но меня бы там задавали точно.

Желнов: А отношение к нему у вас потом когда изменилось?

Ахеджакова: Я в очень хорошую среду в Москве попала сразу же, и я стала быстро понимать, что к чему. Я попала в изумительную семью. Был такой Виктор Ефимович Ардов.

Олевский: На Ордынке?

Ахеджакова: Я попала в этот дом, меня туда привела подруга Мика Ардова, тогда жена Бори Ардова.

Желнов: А с Ахматовой вы там не встречались? Сегодня еще день смерти Ахматовой.

Ахеджакова: Один раз я проходила, мне сказали: «Тссс, там старуха!» Это был удивительный дом. Кто там только не был? Какие только письма оттуда не выходили в защиту и против! Какие люди.

Желнов: Вы  в той среде раскрепостились?

Ахеджакова: Эта среда из меня, провинциальной девочки, сделала просто другого человека. Туда и Бродский приходил, я его плохо помню, он видно там мало бывал, но Толя Найман, я его с тех пор знаю, секретарь Анны Андреевны, Леша Баталов. Разговоры в этом доме! Я вначале я очумела от этого всего. Постепенно прониклась этим воздухом.

Дзядко: Сегодня был опубликован опрос ВЦИОМа, по которому 36% опрошенных относятся к его фигуре положительно. Там было много молодых. Значительная часть опрошенных – с восхищением. Больше всего – с уважением, по-моему, 26%. Почему так?

Ахеджакова: Я не знаю.

Туркова: Вы думаете, это по незнанию? Потому что они мало читают, знают и рассказывают?

Ахеджакова: А у меня загадка такая – почему у нас фашисты есть? Как это возможно?

Олевский: Может, дома, в которые попали вы, могут нести подобную атмосферу ограниченному кругу лиц, и не удается доносить до всех. И может быть, есть ответственность лиц тех, кто, понимая, не способен донести всему остальному обществу, или общество не в состоянии это принять?

Ахеджакова: Они же не верят, вот в чем дело.

Олевский: А вы чувствуете свою ответственность за это? Каждый человек, который думает иначе, должен чувствовать свою ответственность?

Ахеджакова: Я ответственность не чувствую. Я играю в спектакле «Крутой маршрут» 20 лет, и я думаю, что это тот колоссальный вклад нашей культуры, нашего российского театра в развенчание этого кошмара, ужаса. Мы давно его играем, и никогда, и никто не халтурим, не позволяем себе. В какие-то определенные моменты это такой градусник, такая лакмусовая бумажка! Сейчас вначале, когда захлопывается решетка, когда мы все кричим «Да здравствует товарищ Берия!», «Ура!», «Он интеллигентный человек в пенсне!», «Утро красит нежный светом» - и тьма. Это гениально, у меня каждый раз мороз по коже, я каждый раз плачу. И было время, когда сразу начинали аплодировать, потом прошли эти времена. Мрак, тишина. Сейчас гробовая тишина, потом весь зал встает, и долгие овации. Хотя, я ведь играю разные спектакли, нет развлекухи, нет юмора, нет реприз. Ничто не может затянуть, цеплять тем, к чему он привык. Это страшный спектакль. И никто не делает из актеров ни одного шага, чтобы как-то подцепить зрителя. Так долго оваций я даже не помню. И так каждый раз.

Желнов: Как тем, кто не смотрел «Крутой маршрут» изжить из себя внутреннего Сталина, учитывая, что они живут в стране, созданной им во многом?

Ахеджакова: Я не знаю. Я сейчас была на гастролях в огромном миллионном городе. Едем мимо завода, который знает вся страна. И во всю стену, как тогда было, диких размеров его потрет, и автобусы по городу с его портретом. Не Волгоград.

Чудинова: У меня странный вопрос про Сталина. В Википедии написано, что, будучи маленькой, вы написали письмо Сталину. Это так?

Ахеджакова: У меня все про это спрашивают. Я не знаю, кому я это рассказывала. Это действительно так было. Но до Сталина это не дошло, так что нечего восхищаться. У меня мама умирала от туберкулеза, и тетя умирала. И мне учительница в пятом классе сказала, чтобы я написала Сталину, потому что говорили, что появилось лекарство от туберкулеза. Я сажусь, пишу письмо, что обещаю окончить школу с золотой медалью. Лучше бы я помолчала тогда. Медаль  мне так далась, что просто ужас! Я не способна была получить золотую медаль, но я ее выгрызла. Я много в этом письме пообещала, только чтобы прислали моей маме лекарства. Она тоже была актрисой, у нее горлом кровь шла, это страшно. Когда она выходила на сцену, кровь переставала идти. Она играла, выходила за сцену, и розовая пена шла…

Чудинова: Лекарство не прислали?

Ахеджакова: Прислали. Мне объяснили, что когда оно пришло туда, где разбирают письма, кто-то передал его на Рижский завод, где делали это лекарство, и мне прямо с Рижского завода прислали. И для тети, и для мамы. Это продлило ей жизнь.

Туркова: Сегодня многие издания целиком посвятили свои номера Сталину. Многие разместили какие-то песни, вплоть до частушек. Как вы считаете, это не считает градус трагичности ужаса, о котором вы говорили?

Ахеджакова: Шаламова надо спросить об этом. Вот он бы посмотрел на это все. Или Мейерхольд, который окурки подбирал – у него должность такая была. Расстрелянные люди ни за что, ни про что – миллионы – их бы спросить. Что меня спрашивать?

Чудинова: Вы были правильной девочкой, написали письмо Сталину, пообещали, учились на пятерки, получили золотую медаль, а потом попали совсем в другую среду. В какой-то момент вы осознали, что делали что-то не так?

Ахеджакова: Я была среди таких людей, и я понимала это. Эта среда невероятно питала. Я им бесконечно благодарна. Там же дело не только в том, что я узнала, что происходило. Меня мама с папой поселили в комнате на Молчановке, на квартире актрисы, которая были звездой нашей московской оперетты. А ее в ГУЛАГ. Она  там бесконечно сидела. И где-то в 1953-м ее отпустили. Вся квартира принадлежала ей, но когда ее арестовали, какие-то люди написали там все, квартиру заселили теми, кто не любит врагов народа. И уже у нее была одна темная комнатка с выходом на крышу. Пока они были там, где мои родители жили, я жила в этой комнате. И от них узнавала, что такое лагеря.