Леонид Парфенов о «Русских грузинах», Дуде 2.0 и глубинной России, которой нет

Желнов: Добрый вечер. Hard Day’s Night в эфире Дождя. Меня зовут Антон Желнов. Приветствую вас, наших зрителей, и Леонида Парфенова, который пришел к нам сегодня в гости. Леонид, добрый вечер.

Парфенов: Добрый вечер.

Желнов: Рады вас видеть и с прошедшим вам юбилеем, с днем рождения.

Парфенов: Господи, нашли с чем поздравлять. Ладно, не важно, проехали.

Желнов: Леонид, вы день рождения праздновали в Петербурге и там же открыли, такое превью у вас было в музее Бродского. Просто не посторонняя для меня тема, я видел эти постоянные фотографии из «Полутора комнат», которые вот уже почти музей-не музей, вроде как в мае официальное открытие.

Парфенов: Это уже очередной май, это май восьмидесятилетия, а когда-то обещали на май семидесятипятилетия Бродского открыть музей.

Желнов: Я тоже этому свидетель. Как вам там, вот первый вопрос такой, в этих «Полутора комнатах»?

Парфенов: Мне очень понравилось то, что это пространство заполнено твоей фантазией, то, что ты приходишь, и вот эти проекции мебели, мне кажется, что это остроумно. И точность тени секретера Бродского в этом таком углубленьице в стене, и то, что они сняли там все эти советские наслоения, в том числе те, которые были уже после эмиграции Бродского, когда там елочку советского паркета наколотили поверх мурузиевского, и конечно, этот балкон, на котором было столько фотографий, когда Александр Бродский фотографировал сына на фоне собора. Тут ведь вопрос в том, с чем ты к этому приходишь, к этому месту. Если оно тебе, как я пытался объяснить, своя теория такая, что, мол, это место регенерации Петербурга, вот каким-то образом непостижимым именно в Бродском вдруг двести пятьдесят предыдущих лет как-то вот регенерировались, несмотря на советскость, несмотря на ленинградскость, вот это для меня место этой силы. Является ли это для других, станет ли этот музей как «культурная институция», как теперь принято выражаться, для других приходящих этим чувством наследия, которое можно почувствовать через Бродского, я не знаю.

Желнов: Если говорить про последние события в нашей стране, уже не про прошлое, про настоящее, то что в январе произошло, когда было федеральное послание Путина, когда были объявлены все эти будущие реформы, поправки к Конституции. Вот скоро уже апрель, совсем завтра, считайте, когда будет голосование за эти поправки, понятен итог этого голосования, скорее всего. Каждый год вас спрашиваем, поскольку вы к нам часто приходите, чему мы всегда рады, у вас вот это ощущение времени за год, когда мы виделись в последний раз, тогда вы говорили про поздний брежневизм, сейчас все-таки за этот год многое что поменялось, особенно за этот январь и поменяется еще. Сейчас у вас какое ощущение, как бы вы сформулировали?

Парфенов: Да нет, знаете, на то и поздний брежневизм, что он особо не меняется, то есть происходят внешние события, но суть их остается прежней, на мой взгляд, во всяком случае. Мое убеждение, что это все продолжение, собственно, все эти действия мне всегда кажутся способом сохранения статус-кво. Просто что-то меняется в мире, поэтому для того, чтобы сохранить статус-кво, нужно что-то поменять в аранжировке букета, но это содержательно остается тем же.

Болецкая: А что должно произойти такого, что вы скажете, все, окей, поздний брежневизм заканчивается?

Парфенов: Точно так же, что и с Брежневым, закончился Брежнев. Это персоналистский режим совершенно очевидно, мы живем в политической цивилизации 24 сентября 2011 года, вот когда Медведев сказал, что Путин назад, вот с того времени это пожизненное правление. Ведь ясно, что если тогда система была неспособна даже на второй срок Медведева, то она еще более обречена, чем дольше Путин, тем более он незаменим, тем более непредставима эта система, тем более персоналистский этот режим, который весь держится на одном человеке.

Пронченко: Можно вопрос не про Путина? Условно не про Путина. Сегодня премьера «Русских грузин» в «Иллюзионе».

Желнов: Поздравляем вас. Еще с одним событием.

Парфенов: Господи, сплошные поздравления, зашел, именинник прямо.

Пронченко: Насколько я помню, в вашем предисловии к «Русским евреям» вы цитировали Зиновия Гердта, который вам говорил, что не надо собирать незабудки на минном поле. Мне кажется, в контексте наших отношений с Грузией «Русские грузины» это еще более щекотливая тема, чем «Русские евреи». У меня такой вопрос, напрямую, по-вашему, должны ли русские испытывать постколониальную вину?

Парфенов: Не знаю. Во-первых, я собираю незабудки. Это было мнение Зиновия Ефимовича, я и тогда даже к нему не прислушивался. Я не понимаю вот этого «русские должны», никто никому ничего не должен, никто ни у кого в долг ничего не брал. Есть всякие русские, кто-то чувствует, кто-то не чувствует. Насильно, раз ты русский, то ты должен чувствовать, ничего никто не должен. Мне это кажется непродуктивным, вот это разбираться, должны ли грузины чувствовать свою вину за Сталина и Берию. С чего вдруг? Должны ли русские чувствовать за то, что в 1921 году Красная Армия вошла в Тифлис? С чего бы? Там были Орджоникидзе, Нестор Лакоба, не знаю кто, Авель Енукидзе, и тот же Сталин-Джугашвили и прочие. Должны ли грузины чувствовать вину за измученную русскую деревню индустриализацией Серго Орджоникидзе? Да это абсолютно нет, так нельзя говорить.

Пронченко: По аналогии с французами, которые считают, что они должны испытывать вину…

Парфенов: Ну, мало ли что французы считают, что они там считают должны. Не работают никакие такого рода аналогии. Это наше общее прошлое, в этом прошлом у нас были, в том числе, общие герои и общие злодеи, и это прошлое богато и на злодеев, и на героев. Но оно общее, и пытаться распиливать и говорить: «Нет, а вот здесь, позвольте, вы выступали с имперскими… Вот это оставим — Баланчин ничего, но за Сталина сперва ответьте! А вот за хореографию нет, сейчас дойдем до хореографии». Мы должны, мы в долгу перед Калатозовым, который Калатозишвили, который так и завоевал нам единственную «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля, сняв совершенно русский фильм «Летят журавли», ничего там нет грузинского, строго говоря, что там есть грузинского, возвышенность, но ее можно и к русским приписать, не знаю, что, и прочие, и прочие. Мне кажется, что это все от лукавого разговоры. Хотите повздорить, хотите поорать друг на друга, «Это вы сами еще в 1913 году… »? Нет никаких «мы».

Пронченко: Хорошо. Мне всегда казалось, что русские евреи, они в первую очередь русские, а потом евреи, потому что всегда было максимальное стремление к ассимиляции. В третьей части, я думала, что вы будете снимать русских немцев, мне кажется, примерно, что то же самое. Но русские грузины, их стремление к ассимиляции для меня под вопросом, тем более сегодня, с ростом национализма. Были ли какие-то герои, современные герои, которые, допустим не хотели бы называться «русскими грузинами», их смущало это?

Парфенов: Не знаю, я ведь не снимаю людей, это же реконструкционная документалистика, она же снимает задним числом, а не то что я иду в семью Георгия Данелии для этого. Мне вот Данелия что оставил, то оставил, и так вот было, что «Я шагаю по Москве» совершенно русский фильм, во всяком случае, на русский взгляд, «Не горюй!», я его называю «Я шагаю по Сакартвело», совершенно грузинский фильм, при том, что они там говорят по-русски и производство «Мосфильма». И это там отдельная тема, как он это сумел ввести, что вот грузины говорят по-русски с сильным грузинским акцентом, ну такая у них форма общения. Разумеется, они так не говорят, но кроме того, что они там иногда поют, во всех остальных случаях и Серго Закариадзе, и Вахтанг Кикабидзе друг с другом говорят по-грузински. А потом он снимает «Мимино», в котором и грузинское, и русское, а потом он снимает «Осенний марафон», который сугубо русский, Басилашвили там не грузина играет, а ленинградского интеллигента и прочее. Все это очень по-разному. Конечно, в случае с грузинами, поскольку они православные, и значит, принадлежали к государственной религии в Российской империи, что-то было проще. С другой, я не знаю, почему, нам никто не оставил никаких свидетельств, что князья Джавахишвили очень мучились, становясь русскими героями Джаваховыми, или тот же Калатозов, который снимал Калатозишвили, когда был на «Грузия-фильме» и на «Мосфильме» он Калатозов. Я даже не знаю, под какой фамилией он был замнаркома кинематографии, кажется, Калатозовым уже, не важно. Да, когда в одном колене рода Андроникашвили Ираклий Луарсабович, русский литературовед и всем известный нам главный носитель устного русского языка своего времени, и он Андроников, а его родной брат, такой же академик, лауреат и прочее, он Андроникашвили, потому что он директор Института физики Академии наук Грузии. Ну вот так вот бывало, такие вот качели.

Немзер: Про наше общее прошлое. Вы с прошлым очень много работаете, с огромной к нему любовью. И я вообще-то последний человек, который будет говорить, что же вы все про прошлое, а что же вы не про настоящее, хотя вы и про настоящее. Но я смотрю «Евреев», и у меня возникает ощущение, что это такая с музейным любованием сделанная бутиковая вещь, которая практически никакого крючка в настоящее не забрасывает, во всяком случае, как мне кажется, вы этого впрямую не произносите. Я что имею в виду, Дудь снимает фильм про Колыму, например, и как следует, в первых кадрах, прямым своим авторским текстом говорит, почему это все имеет отношение ко мне сегодняшнему, там вот эта работа проделана на виду у зрителя. Может быть, я чего-то не вижу, может быть, вы этого не имеете в виду, я просто хотела спросить, для вас это как, это действительно какая-то вещь оставшаяся, все вот это вот осталось в прошлом, это пирамида, это музейный объект, или все-таки связь времен эта есть, и каждое дело Михоэлса имеет отношение к нашему сегодняшнему дню, влияет на нас, определяет нас. Как вы это видите?

Парфенов: Не знаю, это от зрителя все-таки зависит, от восприятия.

Немзер: Не только, мне кажется.

Парфенов: Сейчас я попробую разобраться в себе. Мне не кажется, что третий фильм «Русские евреи», ну как, он совсем подходит к сегодняшнему времени, с этим объяснением, быть с партией и правительством или быть вот с чем, где тут я со своим народом, там где мой народ, к несчастью. Это во-первых. Во-вторых, ну да, мы все разные, кто-то так делает, а кто-то сяк делает. Какие-то вещи я делал совсем про современность, не знаю, «Цвет нации», вот про фотографии Прокудина-Горского, когда мы ездили и показывали, что вот была страна, а вот какая страна, вот была страна, а вот какая. Мы объехали, не знаю, несколько десятков точек Прокудина-Горского для того, чтобы вот буквально воспроизвести, с этого места, в этом ракурсе вид страны и показать, что это другая страна, вот просто той нет, это позапрошлая родина. И мне это казалось высказыванием. Дальше у всех разный темперамент, кто-то считает, что нужно вот так отбросить забрало и сказать, это я сегодня вам говорю, слушайте, товарищи потомки. Ну, ничего.

Немзер: Я спрашивала исключительно про ваше собственное внутреннее ощущение, оно связано?

Парфенов: У меня нет никакого ощущения. Мне бы это было не интересно. Мне бы это все было совершенно не интересно, если бы это не говорило что-то сегодняшнему дню. Но оно иногда говорит сегодняшнему дню на уровне вот такого гражданского пыла типа «задумайтесь, соотечественники, современники, это вновь опять тот же снег на голову, он так нам знаком», а в каких-то случаях достаточно ну просто показать, не знаю, за кадром, что ли, развести руками в неком ощущении. Понимаете, если бы я не делал вот эти тома «Намедни», я уверен, что они покупаются в таких количествах, и все это тянется и тянется этот проект, который затеяли в 2007 году, и вот я делаю уже восьмой том, а предыдущие все переиздаются и переиздаются, если бы не было критической массы людей, которые тоже в этом чувствуют не только наследие, но и то, что «а вот поэтому это так бабушка любила, а вон то у нас на комоде стояло, а это я помню, а это я не помню, а это что такое», вот это вот перелистывание и припоминание, оно связано с тем, что ты в чем-то цепляешься за эти крючки. Может быть, это не так очевидно, может быть, это опять-таки зависит от журналистского темперамента, может быть, я не так прямо это декларирую. Вглядитесь, здесь налицо параллели с сегодняшним днем!

Немзер: Не на трибуну я вас зову. Просто хотелось спросить про то, как для вас это внутри устроено.

Парфенов: Не-не, меня не зазвать. Страха нет, я бывал и на трибунах, но это разные жанры, вот и все.

Немзер: Я знаю, я видела.

Желнов: Леонид, а Дудь, вглядитесь, это параллели с сегодняшним днем?

Парфенов: Нет, не знаю. Это я сейчас утрирую.

Желнов: Но как зритель Юриных фильмов, там больше дидактики, чем у вас?

Парфенов: Юрий прямее действует, у него более прямое высказывание. Он меня в два раза моложе почти, более прямое высказывание, он с другим бэкграундом, с другим отношением, ну пусть будет больше дудев хороших и разных все-таки. Ну что вы, ей богу, странный критерий, вот у Дудя так, а у тебя не эдак. Я понимаю, что он превратился в живого классика ютьюба.

Немзер: Про это мы потом поговорим, не сбивайте нам сценарий.

Болецкая: У нас сценарий, да. На самом деле, продолжая вопрос Ани, у меня есть тоже такое ощущение, что когда вы выпускаете выпуски «Парфенона» и говорите о настоящем, то каждый раз, когда даже вводка у вас идет, воспринимаете настоящее как некую агрессию, которая вмешивается в ваши размышления о прошлом. То есть у меня ощущение вот такое. Это не то что опять же, это подход…

Парфенов: Это я про политику говорил, что она влезает в этот твой мир, ты бы и рад бы, может быть.

Болецкая: Такое чувство, что вам просто настоящее не интересно, потому что вам кажется, что вы на это смотрите, и оно вам не интересно, слишком агрессивно, и в этом смысле прошлое богаче.

Желнов: Немножко такой взгляд, как кажется, из барской такой усадьбы.

Болецкая: Нет, у меня такого нет.

Парфенов: Спасибо. А вот отсюда, из барской усадьбы, особенно спасибо. Спасибо тебе, мой добрый народ.

Болецкая: Интересно.

Парфенов: Нет, вы знаете что, мне кажется, в особенности в «Парфеноне», он ведь, это блог про мой досуг, я не могу его делать как журналистику, я слишком занят проектами другими, я не могу делать таким вот образом. Это дневник природы и труда, который все мы в школе вели, кто советскую школу застал. И там, конечно, получается, что это спектакли, поездки, выставки, рестораны, концерты и бла-бла-бла. Во-первых, от того, что здесь это много обращено к наследию, а во-вторых, от того, что я всегда чувствую дефицит наследия в сегодняшней жизни. Понимаете, у нас в ХХ веке дважды обнулялся результат, в 1917 году и в 1991, так или иначе говорилось, что все то, что было, все это была хрень, это было вообще все не то, теперь мы сейчас начнем все сначала, все очки сгорели, вернитесь в начало игры. И сегодняшнее ощущение, оно ведь тоже, в нулевых это тоже в очень значительной степени произошло, уж если девяностые для большинства населения оказываются какими-то лихими, не собственным прошлым, таким, сяким, тяжелым, радостным, обманчивым, не знамо каким, но как будто это вот не наше, а вот с нуля мы стали вставать с колен, укреплять скрепы, и все вот тут теперь с нуля пошло хорошо.

Болецкая: С помощью айфонов пошло.

Парфенов: А так у нас есть только 9 Мая 1945 года и 12 апреля 1961, и вот мы, у нас тут вся заново построенная страна, с импортными автомобилями. Вот это мне кажется глупым и примитивным, очень скучным, очень куцым, и собственно поэтому, когда я пытаюсь рассуждать про Бродского, в котором регенерировался Петербург, мне это представляется ценнейшим качеством, потому что мы все в этом нуждаемся, как бы нам через Бродского дотянуться аж до Державина, как естественно дотягивался он. Пишет «На смерть Жукова», перекликаясь с Державиным, вот он это так чувствовал, так жил, чуть ли, может быть, не единственный уж точно из творцов тогдашнего СССР, рожденных в СССР. В 1974 году, я думаю, во всем Советском Союзе не было ни одного человека, который в художественном творчестве ощущал свою неразрывную преемственность от XVIII века. Я думаю, что Аверинцев и Лихачев, конечно, жили и большими веками, но это была наука, они на факте базировались. А это базировалось на духе, на художественном наследии.

Желнов: Бродский классичен априори, и вот этот миф о своей классичности все время транслировал.

Парфенов: Но он современен очень.

Желнов: Значит ли это, что вы тоже как бы классичны? И вам образ такого живого классика…

Парфенов: Нет, он очень современен.

Желнов: Можно быть классиком и будучи современным. Но классичность, которую вы описали…

Парфенов: Нельзя, понимаете, это куцая классика. Это куцая современность, которая никак не связана с классикой, которая с нуля началась. Вот даже когда сделали «Почитай старших», этот проект после клипа Noize, когда там вращаются планеты Солнечной системы, а среди них маленькие астероиды, нажимаешь на планету Солнечной системы, она оказывается, условно говоря, Тютчевым, и от нее стрелочки, больше всего, конечно, к Оксимирону, и у Бродского больше всего этих стрелок, как где-то он там процитирован. Я говорил как раз с Оксимироном и с Noize про Бродского, про то, как он созвучен, в том числе, рэпу, рваной строкой, вот этим ощущением ритма, в том, что по-русски так можно сказать, что вот сюда забросить, условно говоря, подлежащее, а вот туда поместить сказуемое.

Желнов: Ну это Гребенщикова определение знаменитое, первый рэпер русской поэззии.

Парфенов: И ритмом, темпом речи, дыханием держать напряжение вот отсюда вот досюда, хотя эти слова должны были бы стоять и быть вместе, но в результате вот этого звона, который в воздухе стоит от произнесения, они удерживаются заодно.

Пош: Вы очень долго были таким властителем дум и управляли, по большому счету, действительно управляли большой телеаудиторией. Известно, что это довольно серьезный наркотик, это довольно серьезная власть. Но время меняется, уже другие герои, другие способы донесения информации, другие какие-то каналы донесения информации. Вот насколько страшно, или не страшно вообще, терять эту власть? Или работать просто на свою аудиторию?

Парфенов: Честно говоря, я об этом никогда не задумывался. Вы сейчас рассказываете про какого-то другого человека. Я никогда этого не чувствовал, никогда об этом не задумывался, я вам искренне говорю. Может, я не склонен к самоанализу, но у меня нет никакого ощущения демиургства такого. Нет, я даже, мне нечем поддержать разговор, что называется.

Пош: Условно, потому что если раньше, например, вас цитировали все и смотрели все, а сейчас вы понимаете, как телевизионный человек, количество просмотров.

Парфенов: Понимаете, я не встречал этих людей, которые меня цитируют и которые говорят, что они меня видели.

Желнов: Но которые пародируют наверняка встречали.

Парфенов: Это мама всегда говорила, что вон на том канале тоже один дурак пошел трясти башкой, как ты в детском саду, когда стихи читал у елки.

Желнов: То, что там показывают, тоже старая шутка.

Парфенов: У меня обыкновение в ритм башкой мотать, да. Я его подавлял, но все равно осталось. Не знаю, я про это ей-богу не думаю.

Пош: То есть вообще ощущения не было такого?

Парфенов: Нет, у меня не было.

Желнов: Смотрите, Леонид, Юля, позволь, дополню твой вопрос. Раньше говорили «косишь под Парфенова», «даешь Парфенова в кадре», ну правда, мы видели эти клоны на всех телеканалах, и в фильмах тоже видели. Сейчас «даешь Дудя», сменился тренд.

Парфенов: Ой, господи.

Желнов: Вот к этой смене тренда, сейчас уже не под вас «косить» хотят люди, а под Юрия.

Парфенов: Ну, хорошо, прекрасно, ну сколько может быть, ну где-то молодым… Где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли?

Желнов: Как это переживаете?

Парфенов: Да никак не переживаю. Вот вы мне сейчас сказали, я про это даже не задумывался, просто это кто-то произнес при мне, ну прекрасно.

Желнов: Леонид, ну смотрите, любой артист, человек, тем более долго уже работающий, все равно есть этот страх перейти в фактор ностальгической группы, в фактор ностальгического ведущего, документалиста.

Парфенов: Не знаю.

Желнов: Когда фактор ностальгии такой, «Авторадио», бесконечная дискотека «Авторадио» в «Олимпийском», когда люди покупают и ходят, но это элемент ностальгии. Вот вы ощущаете это, что вы, может быть, уже тоже для многих людей фактор такого прошлого.

Парфенов: Не знаю, это надо этих людей спросить. Ну правда, я совсем не склонен…

Желнов: К самоанализу?

Парфенов: Думать о том, как вот я, пора ли мне к Иосифу Давыдовичу, объезжать города с прощальным туром или нет. Мне вот вторых «Грузин» нужно делать, мне нужно до конца двадцатые годы в «Намедни» том, двадцатые и тридцатые очень трудно дались. Тридцатые дались, двадцатые даются, потому что стремление сделать все-таки цветной эпоху, которая на самом деле была черно-белой, потому что невозможно смотреть черно-белый альбом сегодня, это какая-то особая задача, с этим интересно воспринимается. Это же вопрос восприятия со стороны, если это воспринимается ретро каким-то, ну воспринимается, ну что же с этим делать.

Желнов: Нет, для меня не воспринимается.

Парфенов: Ну и слава богу.

Желнов: Но очевидно, для многих так.

Парфенов: Ну может быть, не знаю, я не проводил социологических опросов. Я с ужасом смотрю и не знаю, как соответствовать, присылает когда ютьюб аналитику и оказывается, что больше всего аудитория «Парфенона» 24-35, и я понимаю, что я вообще не знаю. Я продолжаю что-то гнать, что я могу сказать в связи с этой неделей, и я совершенно не понимаю, я каким образом в них попадаю или не попадаю. Там нет моих ровесников вообще, там после 45 просто бесконечно крошечный какой-то процентик. Нет, правда, и 18-24, как-то от 24 до 35 все располагается. Я ведь не знаю, что они считывают в моих каких-то объяснениях, как я сходил на выставку Леонардо, и он так и остался для меня холоден. А я про это рассказываю горячо. Ну вот все, что могу, что смог, то смог, ничего у меня за душой больше нету.

Немзер: Леонид Геннадьевич, я, если можно, два шага назад.

Парфенов: Вот это признак, конечно, если тебя, как там песенка была Ротару, и вот уже зовут по отчеству.

Немзер: Леня, слушай сюда.

Парфенов: Да, когда подходят люди в общем серьезных лет и говорят: «Я вырос на ваших программах».

Желнов: А стали уже подходить?

Парфенов: Да-да. И думаешь, дядя, а сколько же тогда мне?

Желнов: Раздражаетесь, нет?

Парфенов: Да нет, ну мало ли, бывает, это смешно звучит просто, это же не надо всерьез.

Немзер: Значит, Леня, на два шага назад.

Парфенов: Нет, Леонид нормально.

Немзер: А вот это я уже не могу, у меня какие-то проблемы здесь.

Парфенов: Ну, и ради бога.

Немзер: Я про обнуление хотела спросить. Вы действительно очень точно сказали, это болезненный момент, когда с 1917 года все заново, с 1991 года все заново, потом снова все заново, девяностые отменили. Я очень хорошо понимаю, для того, чтобы на эту уловку не поддаться, и для того, чтобы как Бродский, чувствовать абсолютную свою связь с Пушкиным, с Баратынским, с Державиным и так далее, надо произвести над собой такую операцию, когда ты все политическое, включая собственную ссылку, включая суд над тобой же за безработность, за тунеядство, ты просто это вытесняешь в какую-то параллельную реальность, и дальше у тебя вот она одна твоя как бы культурная прямая идет, и ты в ней существуешь, а это все какая-то…

Парфенов: Не знаю, мне не кажется так. А что, это не наследие? У нас семью сначала раскулачили в 1931, а потом в 1937 Василия Андреевича, прадеда моего, расстреляли. И в избе потом был народный суд, который осуждал следующих, поскольку из нее выслали. Это тоже мое наследие. Нет, я не могу сказать, что мое наследие это только, знаете, а в тридцатые годы плодотворно работал Петр Кончаловский. Нет, у меня не получится таким образом представить.

Немзер: Так я вот про то и говорю, как быть с этим? Я очень хорошо понимаю, откуда идет запал. Как быть с этим обнулением, как с этим работать?

Парфенов: Мне не кажется, что Бродский вот это вытеснял в себе. Почему? Это ты все чувствуешь, это ты часть ХХ века, ты часть этого русского времени, ты в нем не уклонялся и от этих событий, людей, явлений, определивших образ жизни, то, без чего нас невозможно представить еще, а еще труднее понять тоже. Все тут, это мясо, которое одним кусочком, и филе, и косточка, и жир, и жилы, все идет вместе. Не получится, вот здесь мы рафинированное русское искусство, а здесь не трогайте, тут у нас был Николай Иванович Ежов.

Болецкая: То что вы говорите, что у вас фактически отсутствует комплекс звезды, не важно, бывшей или настоящей…

Парфенов: Нет, я этого не говорил.

Болецкая: Почти.

Парфенов: Меня спросили о конкретных проявлениях.

Болецкая: Подождите, когда комплекс звезды, человек, который говорит, что мне не интересно, что если раньше меня смотрели десятки миллионов людей, а сейчас меня смотрят сотни тысяч людей, это некое отсутствие комплекса звезды. Или это было лукавство.

Парфенов: Во-первых, буквально этого я не говорил.

Болецкая: Давайте поговорим об этом.

Парфенов: Во-вторых, «Русские евреи» вот как раз на той неделе первый фильм перевалил за два миллиона просмотров.

Болецкая: Да, я смотрела.

Парфенов: Так что все нормально со статистикой. Мера потребляемости документалистики никогда особо высокой не была, наоборот, мы живем во времена бума нон-фикшена, и все. А то, что единым трендсеттером не является эфир в прайм-тайм на федеральном телеканале, ну и хорошо, и слава богу.

Болецкая: Окей. Просто если посмотреть, специально посмотрела ваш последний выпуск «Парфенона» и первый выпуск «Парфенона», потому что в свое время, когда вы запускали проект, я писала об этом в «Ведомостях», и спрашивала специалистов, насколько ваш проект может собрать большую аудиторию, как это будет интересно рекламодателям. И тогда несколько экспертов мне сказали, все равно это в любом случае, текущие выпуски, это несколько сотен тысяч просмотров.

Парфенов: Ну и что? Да.

Болецкая: Ну вот вы говорите, ну и что. То есть я вижу, что вы не меняетесь, вы не отвечаете на некий запрос аудитории, для ютьюба это редкость. Я знаю, что люди очень часто меняются на ютьюбе, они обращают внимание на замечания аудитории, стараются ей больше соответствовать, а вы же, как я вижу, исходите из того, что я вот такой я прекрасный, воспринимайте меня таким. Нет?

Парфенов: Еще раз повторю, это блог. Я не делаю это как продукт. Вот фильмы я делаю как журналистику, и книги я делаю как журналистику, в толстом переплете только. А это блог, я не могу сделать то, у меня нет другой жизни, я могу поделиться тем, что я ходил к Артему Гребенщикову, ходил в All Seasons, был у Бродского, был у Ахматовой, и вот мы сняли семь серий «Намедни», и это у меня заняло пять дней, я вообще на этой неделе, что я еще могу рассказать, если я из семи дней пять смен по двенадцать часов в кадре стоял в «Намедни», снимая введение. Вот я могу это представить, это блог, это дневник, такая жизнь. И это способ с неким ядром аудитории находиться в таком постоянном диалоге текущем, вот и все, это часть как бы сегодняшнего такого медийного пространства, так это принято. Потому что с этой беременностью слонихи, когда ты раз в полтора-два года появляешься с фильмом или с томом, так никто просто не дождется, так не ведется диалог с людьми. Хорошо, что мы дожили все-таки до вот такого софта сериального, кстати, там тоже за миллион уже перевалили первые серии. Пятнадцать серий «Намедни» мы показали в прошлом году, и вот сейчас семь, уже 22. Раньше это можно было два года на телевидении курить бамбук, 22 серии у тебя вышло, да ты просто не сходишь с экранов, это называется.

Болецкая: Вот эта аудитория, пусть она небольшая, якорная, она тем не менее, как я понимаю, она очень хорошо работает, потому что как мы тут выяснили на каком-то примере, рекламы, которые вы размещаете внутри ваших дневников, продуктов, они, как мы понимаем, работают, люди приходят, спрашивают и так далее.

Парфенов: Наверное, иначе бы, наверное, не размещались, не знаю. Вот, пожалуйста, я говорю, «Намедни», которые были с 1946 года, 1946-1948, вот они уже там, они же навсегда висят, нетленкой такой, они уже там больше миллиона набрали, так что это совершенно сопоставимо. Не будет больше, их бы не увидело больше людей в эфире федерального телеканала, это не тот продукт.

Пош: У вас действительно очень преданная аудитория. Мне рассказывала веселую историю девушка, которая занимается пиаром вина. Вы упомянули в одном из выпусков «Парфенона», что вот в Москве открывается бар, и тут же, в только что открытый бар, буквально пустой еще, где ничего не было, вошли порядка пятидесяти хорошо одетых приятных мужчин, которые сделали хорошие заказы, невероятно обрадовали персонал, который ни на что не рассчитывал, и все сообщили, естественно, что узнали об этом от вас. Вот насколько вы читаете или смотрите, следите за фидбэком, который дает эта аудитория? То есть для этой аудитории действительно очень важно, что вы говорите, она очень верит вам, она готова идти реально хоть в бар, хоть куда-то ехать там еще. Вы сами какой-то фидбэк от этого смотрите?

Парфенов: Я читаю первые пятьсот, когда набирается пятьсот комментариев, потом они начинают повторяться. Обычно в первые сутки все, кто хотел написать и у кого есть чего-то за душой, они все написали. Потом это просто бессмысленно, я не умею сортировать, как смотреть свежие, потому что я с телефона, а это надо с компа, для того, чтобы отбрасывать уже читанные, эту всю простыню мотать невозможно. Да, я смотрю. Я что проповедую, то и исповедую, я же все время объясняю и рассказываю сам, если я действительно увлечен в последние годы, что оранжевое вино для меня что-то увеличило в представлениях о вине, и грузинское, и словенское, и итальянское, то я объясняю, что именно, и почему, и в каком месте. И действительно «На Вина!» это бескомпромиссный продукт, бескомпромиссный формат винного заведения, где вообще нет кухни, только нарезка, то есть вот закусончик такой под то, чтобы пробовать разные вина. Ну это объективно так, назовите, кто бы еще таким вот жестким образом работал, мы сюда пришли для того, чтобы там минимум четыре вина за вечерок усугубить.

Немзер: Знаете, я про Дудя обратно все-таки. Год назад вы были у нас здесь в Hard Day’s Night, и про него зашла речь, про Дудя. И вы говорили, сейчас точную цитату я не дам, но в общем при большой симпатии и дипломатии, тем не менее, вы сказали, что с вашей точки зрения, ну вот звезды, которые загораются и гаснут, посмотрим, сколько там, что как.

Парфенов: Ой, не может быть, чтобы я такое сказал.

Желнов: Сказали-сказали. Отмеренный срок.

Парфенов: Да вы что? Да?

Немзер: У нас все ходы записаны.

Парфенов: Ну, хорошо.

Немзер: Прошел год. За это время что произошло, Дудь снял три довольно больших фильма, «Колыма», фильм про Беслан, и вот только что вышел фильм про ВИЧ. И есть ощущение действительно, по просмотрам и по какому-то резонансу, что российское общество взяло и выдало Дудю кредит некоторого доверия, вот что он скажет, то как бы… Я хотела спросить, у вас к нему за этот год, вот когда эти три работы появились, у вас как-то изменилось это отношение, даете ли вы ему какой-то, есть ли у вас к нему кредит доверия?

Парфенов: Я вспомнил, как было сказано, вы немножко не так сформулировали, давайте я чуть переформулирую то и скажу. Весь вопрос вот в чем, тут нужно меняться, и он изменился. Наверное, стали кончаться собеседники, мы вообще страна очень небольшого числа звезд, это общеизвестно. Как только начинается формат интервью, на тридцатом выпуске возникает вопрос, кого бы еще позвать, потому что просто люди в стране кончились.

Немзер: Да.

Желнов: Наш продюсер Катя в аппаратной улыбнулась.

Парфенов: И наверное, я думаю, что в основном это способность меняться, потому что в тот момент это была уже программа в общем более-менее равная самой себе, передача, похожая на саму себя. То, что он ушел из вот этой журналистики интервью, перешел к крупным формам, и это уже какой-то гражданский активизм даже, не только журналистика, и это замечательно, это собственно, открыло, и это сразу и резонанс другой, и даже цифры другие. Хотя, может быть, это связано с тем, что чаще заходят, оттого что смотрят не подряд весь выпуск, а несколько раз возвращаются. Ну, замечательно, это свидетельство его потенциала, возможностей, это на самом деле «Дудь 2.0» в известной степени.

Желнов: Качество понравилось вам работы?

Парфенов: Для меня это все-таки длинновато. Я не смотрел «СПИД», я куски какие-то видел, времени не было сесть. Но «Колыма» для меня длинновата, по моему восприятию. Потому что я привык не так, что досмотрел до сороковой минуты, послезавтра буду смотреть от сорок первой, я пытаюсь все-таки смотреть подряд, для меня как бы цельное, и три с половиной часа это для меня too much для однократного просмотра. Но это особенности моего восприятия, я думаю, что это никак не, я не смотрел комментарии, не думаю, что люди как-то говорят, «Хорош, братан, конца края нету».

Болецкая: Я думаю, люди научились смотреть со скоростью полтора.

Парфенов: Я знаю про это, но это я тоже не практикую.

Немзер: Но Дудь стал 2.0 за этот год.

Парфенов: Да. Это, конечно, совсем другой формат, и это другой он. И вот этот его социально-гражданский активизм, когда он Антоху везет в Португалию и прочее, это тоже очень симпатично в смысле прямой апелляции к аудитории, то что вы говорили, и что я назвал открытым забралом. Когда человек выступает с одной стороны как будто бы объективистским журналистом, рассказывающим про Антоху, с другой стороны, он сам вламывается в кадр, как действующее лицо истории с Антохой. Это здорово.

Пронченко: Для вас не слишком много дидактики в этом? И не слишком ли положительный Дудь, такой прямо вот пионер?

Парфенов: Нет, я не думаю. Наверное, опять-таки мы говорили про разницу темпераментов, наверное, я бы так не смог. Собственно, до «Парфенона», и только в нем, я говорю от первого лица, я никогда не говорил «я, мы», никогда не говорил «наша страна», никогда. Как-то это всегда срабатывает, что я должен сказать «Россия», потому что если ты в журналистике, то ты не за тех и не за этих, а ты стараешься быть каким-то объективистским, хотя бы по методу подачи материала и поведения себя. Так, какое-то некое обобщенное «мы» по умолчанию, поэтому в этом смысле это просто не мое.

Пош: Какие тренды, которые происходят сейчас в медийном пространстве или на ютубе вы считаете переоцененными?

Парфенов: Не знаю. Я не слишком знаком с медийным пространством, так не отслеживаю поляну, чтобы говорить: «Так, вот здесь возник какой-то тренд». Это какие-то люди-теоретики должны сидеть и заниматься. Но как мы знаем, обычно эти теоретики не могут сами написать потом заметку о сборе макулатуры третьим «Б» классом. Нет, не смотрю.

Пош: Есть что-то, что вы сами с удовольствием смотрите?

Желнов: Или что-то посмотрели и подумали: «Какого черта там семь миллионов! Либо это накрутка.»

Парфенов: Нет, ну я же знаю, что какие-то там бьюти-блогеры собирают какие-то несусветные цифры, но я же их не вижу, я же сам их не включаю.

Желнов: А что вас бесит в ютубе русском?

Парфенов: Ничего меня не бесит. Я не ползаю по нему.

Пош: Хорошо, а что вы сами смотрите с удовольствием, вот когда есть время?

Парфенов: Я смотрю отраженно. Не то чтобы я где-то там чего-то, я встречаю на «Медузе» или где-то, или кто-то мне сказал. Резонансная вещь, она разлетается, ты ее выбираешь посмотреть не от того, что у тебя 150 подписок, и ты 149 из них с утра просматриваешь, не случилось ли там чего. Резонансная вещь разлетается, мы живем как в эпоху, как раньше было в советское время толстые журналы, никогда не знаешь, вдруг «Дружба народов» чего хорошее опубликует, а там, оказывается, в прошлом номере «Москвы», с ума сойдешь.

Желнов: Вот оно наследие, да.

Парфенов: А тут «Наш современник» вдруг такое выдал, а «Новый мир», полтора года ничего не было, а «Иностранка» «жжет» уже пятый номер подряд. Это всегда разносится от другой аудитории, от людей твоего круга.

Желнов: Смотрите, в случае с фильмом про ВИЧ, там же колоссальное поднялось количество вот этих покупок в аптеках, анализов на слюну.

Парфенов: Я и говорю, это гражданский активизм.

Желнов: Это влияет и на кассу.

Парфенов: Нет, не только, влияет и на поведение людей. Когда он объясняет, что Антоха поехал в Португалию, и это круто, потому что русский человек должен видеть мир и должен по-другому к миру относиться, должен не бояться мира, считать себя частью мира и прочее, это в чистом виде гражданский активизм. Все Антохи, кому позволяет, двадцать тысяч лишних набралось, давайте, ребята, это очень важно, вложиться в себя, чувствовать себя гражданином мира, Европы, понимать, что это все тоже люди. И не слушать больше никогда каналы, которые рассказывают, что они хотят нас поделить и выкачать всю нашу нефть, и больше ничего другого у них в головах нет, у этих страшных, погрязших во грехе бездуховных западников.

Пронченко: Можно не про Дудя вопрос?

Парфенов: Я не знаю, чего вы, бедному икается там.

Пронченко: Не единым стилем документалистики, слава богу. Мне бы хотелось узнать ваше мнение о таких проектах, как «Дело Собчака» Ксении Собчак и «Время Березовского».

Парфенов: Как это говорил Бернард Шоу про воспоминания Крупской, по вдове нельзя узнавать о покойном муже. Не может быть, он же заведомо апологетичный фильм дочери об отце, так же, как нечего ждать от Ельцин-центра, что там будет про то, как проспал Ирландию, и что вообще-то преемник это не самый апофеоз народовластия.

Пош: Хорошо. А «Слишком свободный человек» Веры Кричевской? Там не было никаких родственных и личных связей.

Парфенов: Это другое дело. Мне очень для фильма, который заведомо мог состоять фактически из одних говорящих голов, потому что ну что тут сделаешь, он смотрелся легко, звонко, прямо вот шел, такое чувство ритма, драйва, нерва, и этой жизни, и самого зрелища экранного, конечно, было. Мне показалось, что зачем сейчас пытаться оправдывать Анатолия Александровича, объяснять, как он был прав в своих исках по поводу клеветы Яковлева, как он сидит в этих несчастных народных судах где-то, ожидая вызова в зал. Не нужно. И уж потом такой прием, как ходить самой в кадре и за кадром говорить про то, что думаешь в это время, это никак нельзя. Первое, что приходит в голову, даже в «Семнадцати мгновениях весны», все-таки когда Тихонов ходит и думает, за него читает Копелян, потому что это нельзя, ну что же ты сам-то немой, ну и скажи тогда, чего ты думаешь в это время. Как-то мне это показалось не слишком удачным. И посыл сам, теперь как-то объясниться с его недругами и отстоять доброе имя. Никто на него, по-моему, не посягает. То есть, есть сумма аудитории, которую никогда не убедишь, они все там страшные вечные виноватые перед Россией за лихие девяностые, есть люди, которым не нужно, которых не нужно брать за грудки и говорить: «Пойми, Анатолий Александрович был истинным демократом, но время извратило ценности, которым присягали на Первом съезде народных депутатов».

Желнов: Леонид, я не то чтобы говорю сейчас за Ксению или за кого-то, но многие тоже, такое проклятие телевизионщиков и тех, кто уходит в документалку, стендапы, человек на фоне кадра, и многие так же вворачивают вам. Мы задавали вам этот вопрос, но вдруг вы по-другому сейчас ответите. Зачем много Парфенова, зачем стендапы? Ведь можно тоже, как вы сказали, как Ксения, которая что-то там вспоминает за кадром и сама себя переозвучивает, а вам они скажут, зачем стендап опять, зачем Леонид в кадре?

Парфенов: Ну ради бога, пусть скажут, я не помню, пусть мне какой-то конкретный стендап сейчас. Я не против стендапа, я поэтому и говорю, раз уж ты в кадре, так скажи сама, что ты думаешь в этот момент. А что ты ходишь, молчаливая и задумчивая, а наговариваешь о том, что ты думаешь, за кадром.

Болецкая: Так это трудно так…

Желнов: Вообще без стендапа, не дозрели до того, или не захотели сделать без стендапа кино, вообще без себя, но при этом вы автор и может быть, даже режиссер?

Парфенов: Я не режиссер вообще.

Желнов: Многие перековываются со временем.

Парфенов: Вот Люся, вот с Гурченко мы делали фильм, который раз пятнадцать, наверное, показывали уже по всем годовщинам со дня рождения и со дня кончины ее, там не было стендапов, первое, что пришло в голову. Я автор, я в этот ДК зашел с этого входа, я журналист, я автор, редактор.

Желнов: Вам важно быть в кадре все равно?

Парфенов: Есть какие-то вещи, которые нужно взять на себя, мне представляется. Во-первых, их трудно экранизировать, во-вторых, нужно какие-то вещи проговорить. Вот сегодня вы увидите эпизод под названием, скажем так, «Ишак Сталина», и потом вы мне скажете, нужно мне там было говорить у Большого театра, досказывать, что они там все ишаки Сталина или не нужно. Не знаю.

Желнов: Скажу. Посмотрю, скажу.

Парфенов: И потом, понимаете, бывают вещи, когда важно место действия, важно понимание того, что это можно пройти шагами и каким-то образом дать почувствовать некую эманацию места, здесь вот это было. Я сейчас про того же Сталина в «Русских грузинах». Вот вы знаете, где раньше был ЦК? Вообще этот пост был придуман только в 1922 году, его никогда не было в уставе, генеральный секретарь. Он располагался там, где музей архитектуры сейчас. И вот Сталин ходил пешком из Кремля, квартиры-то у них у всех были в Кремле. Ни у кого не было охраны, никто его не знал, никто его не узнавал, он из дома ходил пешком на работу. Есть эти фотографии, вот он идет просто по улице. И вот какие-то вещи подобного рода, важный момент, потому что была такая канцелярская должность абсолютно не публичная придумана, в секретариате сидит генеральный секретарь.

Пронченко: Вернемся к вашим конкурентам. Вот сериал «Время Березовского» и книга, по которой он снят. Во-первых, понравилось ли вам? И каков, по вашему, тайный месседж, тайное послание Авена? Мне показалось, что это какой-то комплекс вины, который все-таки превозмогает мания величия и самоуспокоение, мы все сделали правильно.

Парфенов: Нет, мне не кажется. Из «Времени Березовского», мне кажется, что совсем не следует «мы все сделали правильно». Мне кажется, что это желание вывалить, вот основные действующие лица, они уходят, кстати сказать, или совсем, или уходят так в тень, что уже явно не собираются ничего больше говорить, вот какими были на самом деле девяностые, вот было в них такое, и такое, и такое, и ужасное, и страшное, и вульгарное, и нелепое, и романтическое, и нуворишеское, и всякое-всякое. Мне не кажется, что там оправдание. Все эти объяснения, что такое организатор советской науки, что это за математик, который синус от косинуса не отличает, как это, постельное белье вывозить на продажу в Дагестан, мне не кажется, где там оправдание. Там все, вот из чего это было, вот эта грязь этой всей жизни, из которой это все рождается. Оно очень разоблачительное по отношению к этому времени, и кстати сказать, презрение к народовластию, которое было и у олигархов, и у власти, оно там очень сильно показано. Вот эта вещь в этом смысле, кого раскрутим, за того и проголосуют, вот это внутреннее презрение к русскому народу, назовем это так, в этом тут едины все, и еврейские олигархи, и русские бывшие номенклатурщики. Все девяностые годы все успешные люди, все они исповедовали, и продолжают исповедовать по сию пору, конечно, глубокое презрение к народовластию.

Болецкая: Но это скорее невольное.

Парфенов: Они считают, что все выборы подстроены, они считают, что и на Западе все подстроено, просто хитрее подстраивают, чем мы, и что все везде лохи, а ты на лоховство не ведись, а вот я на лоховство не ведусь, и поэтому я крутой, и жизнь принадлежит мне, а ты, дурень, продолжай вестись и дальше.

Болецкая: Во «Времени Березовского» это, видимо, невольное саморазоблачение. Вы об этом? Или они сознательно?

Парфенов: Нет, какое невольное? Он что, Петр Олегович, читать не умеет, что он написал? Не знает, что ему говорили и что в книжку вошло? Какое невольное, очень даже вольное.

Желнов: Кто говорил? Вы говорите, не знает.

Парфенов: Кто угодно. И то, что он говорит, и в каком диалоге он находится, и с этой последней девушкой, и с разными соратниками, и с осужденными, и не с осужденными, и с живущими в Лондоне затаившимися, и поныне пребывающими в прекрасном состоянии в Москве, там страшные есть свидетельства, которых нигде не встретишь. А они из первых уст, они в буквальном пошаговом воспроизведении каких-то действий, которые были в 1996 на выборах, в 1999 на выборах, с залоговыми аукционами, со всеми-всеми делами.

Пронченко: Так он там пришел перед кем повиниться, перед Борисом Абрамовичем или перед нами всеми, которые теперь…

Парфенов: А почему вы решили, что это продиктовано виной? Мне кажется, что это продиктовано желанием очевидца представить картину, которая совсем скоро закроется. Было точно так же «Время Гайдара». Понимаете, вот вы «Время Березовского» берете, потому что вам кажется, что «Время Березовского» это, наверное, будет оправдание. Вы не берете «Время Гайдара» потому что в ваших глазах Гайдара оправдывать не надо, в глазах очень многих Гайдара нужно оправдывать. Авен представил и то, и другое, они очень разные были фигуры примерно одного времени.

Пош: Был очень интересный момент, когда уже покойный сейчас Сергей Доренко рассказывал о том, что толпа в России, как бы общество в целом, оно ждет двух подходов от человека, который к этому обществу обращается. Либо ты походишь и говоришь, ты моя сестра, я тебя буду от всего защищать, все будет хорошо, и нежно ее приобнимаешь. И второй подход, это когда ты типа медленно подкрадываешься сзади и говоришь, я залюблю тебя до смерти. Вот вы с этим согласны или нет?

Парфенов: Я не согласен в принципе вот с этим взглядом, что есть, это опять-таки теория глубинной России, есть какие-то Кузьмы Ивановичи и Марьи Петровны, сидят они, очевидно, на русской печи и только и делают, что смотрят федеральные телеканалы. Чего ты им втюхаешь, то они и схавают. Вот из этого все исходит, понимаете, всю Россию описать двумя подходами. Сидит, значит, такая Россия, большой пышный каравай, а ты походишь, и вот так приобнимаешь или вот так вот прихватываешь. Я не знаю, мне не кажется, меня оторопь берет и от такой теории, и от самонадеянности, с которой эта теория излагается, и от внутреннего цинизма и убежденности в своей крутизне, да я вас всех наскрозь вижу и всех вас сто сорок миллионов могу на счет «раз». Мне это не нравится, в том числе и как русскому человеку.

Немзер: «Намедни» 2004-2010 выходит 16 марта, с чем мы вас снова поздравляем.

Парфенов: Боже мой, ура, я не знал, что я такой бенефициар, от слова бенефис.

Немзер: Да, а вы заходите к нам. Конечно, вопрос про 2004 год, почему такая хронологическая рамка.

Парфенов: А потому что в 2003 заканчивались те «Намедни», которые я делал, еще работая на «ящике».

Немзер: То есть это исключительно техническое деление? И ощущение, что в 2004…

Парфенов: Конечно. Да-да, вот и все. Они все есть в ютьюбе. В эфире были с 1961 по 2003, они все есть. Мы сделали в прошлом году с 1946 по 1960, как я это называю, достроили к началу. Теперь мы отстраиваем от конца. Вот и все. Раз формат жив, в сильно видоизмененном, конечно, виде, но все-таки, вот я ходил с Кони, она померла в 2014 году, но вот я в последнем «Парфеноне» я демонстрировал, взяли лабрадора, суку тоже такую антрацитную, вот для того, чтобы объяснить, кем была Кони. Это ведь важная черта.

Желнов: А вы деньги легко находите на этот проект? Чтобы объяснить, кто такая была Кони.

Парфенов: По счастью, не я их нахожу.

Желнов: А кто находит? И сколько стоит производство?

Парфенов: Этим занимается продюсер Илья Овчаренко. Это я не знаю, поскольку я не подписывал эти договоры, то я не знаю, есть ли там пункт о том, что существенным содержанием является тайна коммерческих условий. Обычно всегда, где-то там 6.2.23, какой-нибудь пункт указывает о том, что сумму называть нельзя. Моя бы воля, я всегда бы называл. Но обычно это как-то считается…

Желнов: То есть вы получаете просто некий гонорар, некую зарплату, вот с того общего договора, который вы заключаете, ваш продюсер заключает?

Парфенов: Ну, у нас там есть некоторые отношения, для меня прежде всего, для начала это субботник, конечно, что называется, артель «Напрасный труд». Я это делаю прежде всего для того, чтобы это сделать.

Болецкая: Илья все-таки не делился, насколько ему действительно сложно находить именно…

Парфенов: Илье тяжело. Тяжела и неказиста жизнь в ютьюбе журналиста.

Желнов: Не только на ютьюбе журналиста.

Болецкая: Нет-нет, я даже не про это. Я сейчас про то, что находить именно спонсоров и рекламодателей на рассказ о некой уже довольно близкой к нам истории.

Желнов: О путинской эпохе, 2004-2010 год.

Болецкая: О путинской эпохе.

Парфенов: У нас нет спонсоров. Нет, это реклама.

Болецкая: Окей.

Парфенов: У нас две рекламы, две рекламы в каждой серии. Это позволяет все окупить, и в общем на хлеб с маслом.

Немзер: Это надо, чтобы реклама пришла и не сказала, ой, политика, мы пошли.

Парфенов: Да-да, бывает такое, это в любой рекламе бывает. Много кто не хочет размещаться в связи там с чем-то. Еще в 14 рекламах сняться, это отдельно надо, ведь существует бюджет на размещение, не существует бюджета на производство. Это вот в чистом виде, будьте любезны польку-бабочку исполнить еще.

Немзер: Понятно.

Парфенов: Кабы они ролики только давали, об этом можно только мечтать.

Болецкая: Вы сотрудничаете с Яндексом сейчас.

Парфенов: Нет, не сотрудничаем больше. Мы сотрудничали на предыдущих сериях.

Болецкая: Окей. А была история еще, обсуждалось, что Яндекс будет…

Парфенов: Нет, с 2004 года они не участвуют.

Желнов: Это будет только в «Парфеноне» размещено?

Парфенов: Да. А зачем, куда больше-то?

Болецкая: «Премьер» бесплатный.

Парфенов: В смысле?

Болецкая: Который бывший «ТНТ Премьер» сейчас «Премьер» просто.

Парфенов: Не знаю, это мне никто не предлагал, это я не знаю, как делается. Это как-то вставать на уши, еще как-то придумывать, вот здесь мы повышиваем гладью, а потом здесь у нас пойдет основное полотно, нет.

Желнов: Если говорить про вот это десятилетие, точнее, шесть лет, 2004-2010 годы, для вас, поскольку для вас это тоже важное десятилетие, уход с телевидения в 2004 году, для вас самый драматичный лично год в этом десятилетии был какой? Может, он не связан с вашей собственной биографией. Что для вас самым главным событием, точкой невозврата стало в нулевых? Именно лично для вас.

Парфенов: Нет, ничего такого не припомню. И лично никакой драмы я в этом не чувствовал особой. Конечно, как-то пришлось в некоторой турбулентности побыть, осваиваясь в новых вещах, но я к этому был готов всегда. Собственно, когда сняли Йордана, было понятно, ну год, ну полтора, ну от силы два. Почти два прошло, это и то много. Даже чуть больше двух, это вообще невероятно. Нет, вру, полтора.

Желнов: А уже в другом десятилетии, которое тоже сейчас заканчивается, что для вас было лично самым драматичным моментом?

Парфенов: Ну всякое было. Вот я сказал, 24 сентября 2011, это был ужасный день в этом смысле. Мне всегда казалось, что они как-то понимают…

Желнов: Как-то договорятся.

Парфенов: Нет, но они понимают, что это эскалатор, идущий вниз. Понимаете, теперь уже точно не отбежать назад. Все еще было возможно, до 2011 года все было возможно. Потом это абсолютно только окостенение, система может только воспроизводить сама себя, она не способна даже на второй срок Медведева. Она может еще раз Путина, еще раз Путина, еще раз Путина и еще раз Путина.

Желнов: Феномен нулевых, поскольку сейчас выйдет серия именно об этих годах, девяностые уже тему отыграли, ярлыками обозначили — лихие, свободные, нищие и так далее. Нулевые, как вы их, если обобщить вот эти шесть лет, о которых вы делаете сейчас «Намедни», как вы их определите? Ну, не жирный же гламур просто, или не борьба с олигархами.

Парфенов: Понимаете, это все сведется опять к каким-то правилам. Я не знаю, там может быть сто феноменов. Да нет, какое сто, там триста что-нибудь феноменов, и где и как мы их часто сливали в один, очень многое из томов повыкидывали вовсе, что было в книжке. Это не сводится, конечно, можно назвать, что борьба с олигархами, а можно назвать, что это потребительский бум. Можно назвать, что это тучные годы, можно назвать самонадеянностью, хотя в 2009 году уже какой кризис накрыл, и все это, Пикалево и прочее, уже «Уралвагонзавод», ручное разруливание, ручку верните, Дерипаске сказанное, и так далее, картинно. Не сводится это, понимаете, вот вы меня сейчас заставляете как-то упростить триста феноменов, которые тщательно вылизывались и вышивались гладью, а мне сказать, там один стежок. Какой? Вот это что было? Всякое, понимаете, там внутри него, и я пытался это прокомментировать, объяснить это, когда с Кони ходил для «Намедни», внутри него уже есть свое прошлое. И ведь мы живем в этой одной эпохе, а в ней отслаивается прошлое, вот уже чего-то не будет. Это наивные времена, когда нужно было выпускать Онищенко, и он на полном серьезе, это грузинское вино, на полном серьезе начинал говорить, что чего-то тут содержание пестицидов, зачем-то нужно было рассказывать про какую-то науку, органолептику каких-то там анализов. А в 2014 году все просто, вообще не важно, хорош ли, плох ли пармезан и хамон, в принципе запрещены, потому что неча тут. Потому что они тоже враги, они в том окопе, который напротив нас.

Желнов: Спасибо. Леонид Парфенов, со всеми вас грядущими премьерами. Идите в кино, смотрите, редко документальное кино российское выпускается на большой экран, «Русские грузины» будут по стране на большом экране. Сколько копий?

Парфенов: Я не знаю. Что-то там двадцать городов.

Желнов: За восемьдесят экранов наверняка.

Парфенов: Ну, наверное.

Желнов: Леонид Парфенов, спасибо.

Парфенов: Спасибо вам.

Желнов: От вас постскриптум. Спасибо вам за этот эфир, за этот разговор. Я с вами прощаюсь. Оставайтесь на Дожде. Постскриптум от Леонида Парфенова. Идите в кино на «Русских грузин». Пока.

P. S. Я Леонид Парфенов, был на Hard Day’s Night. Каждый раз поражаюсь, что ко мне так добры, приветливы и ласковы. Это замечательно, наверное. Хотя, наверное, считается, что должны нападать, но я надеюсь, что это было, по крайней мере, занятно. Счастливо.