«Жизнь другая, и сегодня она лучше»: Александр Филиппенко о Табакове, сатире, злобе и движении назад

Желнов: Это всегда с ним рядом такое ощущение было, да?

Филиппенко: Какой она будет без него? Вот это ощущение легкости, понимаете. Работать с ним было счастье и наслаждение. «На дне» Адольф Шапиро в «Табакерке» ставил, и для меня это был большой урок такой разной школы: вахтанговская моя и школа МХАТа Табакова. Он очень был внимателен и чувствовал, вот это было заметно. Он и контролировал, и помогал тебе всегда. Вот это было здорово.

И вспоминаю эту фразу Сатина из спектакля: «Старик ― умница! Он подействовал на меня, как кислота на ржавую монету. Выпьем за его здоровье, Барон!». Замечательно. Я сейчас читаю в программе свои отрывки как раз, очень, и тексты хорошие, всегда его вспоминаю.

Желнов: Вы с какого года знакомы с Олегом Павловичем?

Филиппенко: Подождите! Ведь он же был председатель молодежной секции, президент, ещё в Доме актера, туда на пятом этаже, на Пушкинской! А! Ну да-да, вот был «Веселый король», это было замечательно. И первый раз, вспоминаю я, год ― семьдесят первый-второй… Боже! Прошлый век!

Он всегда был деятельный и искал всегда какую-то живородящую идею, черноземную, из которой что-то прорастет. Не общие слова, такие, какие мы слышим: ну поролон, синтетика. Всегда был живородящий и помогал, всегда говорил: «Александр, имей в виду: с хорошим партнером чем больше отдашь, тем больше получишь обратно».

Катаев: Сейчас, к сожалению, раздаются другие ещё слова, оголтелые комментарии, в основном из Украины, по поводу его политических высказываний. Как вообще вы реагируете на это, когда великого актера начинают ругать за какие-то подписи, позиции?

Филиппенко: Вы знаете, быть комментатором или судьей каким-то ― это не моё дело. По моим ощущениям, он был совсем легкий и веселый человек совершенно.

Катаев: Про него-то всё понятно.

Филиппенко: Ну да.

Катаев: Я говорю про этих людей. Что вы можете сказать о тех, которые пишут такие комментарии?

Филиппенко: Все разные. Вы понимаете, у каждого своё мнение, как относиться. Это я пропускаю.

Желнов: Но вы видите вообще, ощущаете ту колоссальную злобу, которая изо всех несется по тому или по иному человеку, вот эту поляризацию какую-то чудовищную, которая происходит?

Филиппенко: Ну конечно. Вы попали в самую больную точку, ребята. Давайте о хорошем.

Катаев: И даже смерть не останавливает от таких вот высказываний.

Филиппенко: Абсолютно! Вы понимаете, для этого нужны какие-то… Эйнштейн нужен какой-то, решить эту проблему. Она очень опасная и злободневная, по поводу злобы и конфронтации.

Катаев: У вас есть рецепт?

Филиппенко: Нет. Но ищу, ищу утешения. У Левитанского есть стихи «Попытка утешения», в которых он говорит, что это всё «было, бывало, а вот обошлось, миновало», что «будут и горше страницы, будут последние строки, но это всё до такой-то страницы». Пройдет.

Агранович: Мне вообще кажется, что это особый жанр, особые люди, которые пишут, высказываются в комментариях. Это же, в общем, вряд ли отражает в целом состояние умов, как мне кажется. Просто раньше писали анонимки, а сейчас интернет весь анонимный практически, и человек, у которого не всё очень хорошо в жизни, себя таким образом как-то там…

Филиппенко: Утверждение идет.

Агранович: Да-да, как-то придумывает себя и живет там. А легче же за чужой счет всегда, поэтому злоба… На комментарии обращать внимание не стоит.

Филиппенко: Как я себя называю, я переводчик с авторского на зрительский. У нас в Вахтанговском училище говорили: «Идите от автора».

Желнов: Да.

Филиппенко: Вот там основа, опора, конечно, в хорошей, умной идее, живородящей идее.

Катаев: Сейчас, кстати, если продолжать тему Табакова, все гадают, уже начали рассуждать о преемниках. Вы как-то задумываетесь, кто удостоен сейчас после Олега Павловича быть?

Филиппенко: Нет. Нет-нет, не знаю. Это где-то там, наверху всё знают. Это точно.

Катаев: Но вы не знаете?

Филиппенко: Нет.

Желнов: Но есть же кандидатуры. Называют Машкова, называют Миронова Евгения. Со всеми ними вы знакомы.

Филиппенко: Всё может быть.

Желнов: Вы кого видите худруком МХТ? Всё-таки такого старого, традиционного, при этом новаторского, при Табакове ставшего новаторским театра. Кого вы видите?

Филиппенко: Это молодые актеры, пусть театр и решает, как говорится. Я уже из другого поколения, почти из Бахрушинского музея!

Гликин: А вам возглавить ничего не предлагали?

Филиппенко: Нет-нет.

Гликин: Что-то крупное, в прежние годы, может быть?

Филиппенко: Нет-нет, что вы.

Гликин: Вы всегда как бы сам по себе.

Филиппенко: На моноспектакли ушел тоже не от хорошей жизни. Потому что актеру не надо заниматься тем, чем занимаемся сейчас. Он должен выступать, он должен иметь номер какой-то, показать себя как актера со сцены, а не как разговорника.

Это, простите, сейчас реприза моя старая. Начинал я ведь тоже и в студенческом театре, и в золотые годы в театре на Таганке у Любимова. И когда Любимова все спрашивали, про что, про что, он говорил: «Я ставлю, а Бояджиев объяснит». Великие наши теоретики ― Бояджиев, Аникст. Поэтому я переводчик с авторского на зрительский.

Другое дело, я могу взять, прочитать… Как у нас бывает: утром звонят: «Вот мы предлагаем». Я говорю: «Оставьте на служебном входе театра Моссовета». За это время быстро надо успеть позвонить, сарафанное радио, узнать, что за режиссер, прочитать сценарий, что это такое. И к вечеру или ты соглашаешься, и тогда ты, в общем, целиком отдаешься режиссеру, или же нет. У Эфроса ― «актёр должен понимать своё место в формуле». И формула отходит от режиссера.

Ерженков: Я хотел бы немножко вернуться, Александр Георгиевич, к нашей предыдущей теме.

Филиппенко: Да.

Ерженков: Вот есть такие даже сборники, которые составляют журналисты, в частности, «Эхо Москвы», Варфоломеев, «Интеллигенция и власть», где анализируется, кто подписал ту или иную петицию. У вас в среде, назовём её так, либеральной интеллигенции безупречная репутация. Вы осуждали когда-то за подписи, за какие-то петиции своих коллег или вы отделяете актера, художника?

Филиппенко: Отделяю. Отделяю, нет, вы знаете, тут только можно из Левитанского…

Ерженков: А у вас ссоры были из-за гражданской позиции с кем-то?

Филиппенко: Нет. Старая шутка, пока нас никто не слышит. Ведь я всегда, когда предложение происходит на какой-то вечер, встречу, узнаю, кто справа, кто слева. Вот это есть, такой момент. Но нет-нет-нет.

Катаев: Нерукопожатных нет у вас.

Филиппенко: Как позвонят, решим. Нет, конечно, очень внимательно надо следить за…

Желнов: За собой.

Филиппенко: Вот сейчас особенно, да. Я вспоминаю, недавно была передача, Карцев, юбилей. Товарищ, с которым много пройдено было. И вот его так спросили, как и что главное, что бы ты посоветовал сыну? «Не оступиться». Это он в широком смысле сказал.

Желнов: А как вам удается не оступиться? Ведь вы действительно не оступаетесь.

Ерженков: Вы, кстати, в одном из интервью сказали, что главное ― думать, чтобы хорошо написали в некрологе. В одном из последних интервью вы сказали.

Филиппенко: Там чуть-чуть по-другому, не испортить некролог.

Ерженков: Не испортить.

Филиппенко: Дом, семья. Советуюсь, у меня худсовет с семьей. Мариша и Сашенька, моя уже взрослая очень дочь, и мы вместе как-то решаем. Вы знаете, повторяю ещё раз, у Левитанского: «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу».

Желнов: Понятно. Александр Георгиевич, вот вам предлагали наверняка как любимому в стране артисту возглавить, ну, не возглавить, стать чьим-то доверенным лицом, тем более сейчас, на волне выборов.

Филиппенко: Нет, не предлагали.

Желнов: Вы это всё зачеркиваете сразу для себя?

Филиппенко: Не было предложений.

Катаев: А пошли бы?

Филиппенко: Нет, не пошел бы, наверно.

Ерженков: Смотря чьим.

Филиппенко: Нет. Актер и политика, извини, «Мефисто», Иштвана Сабо кино, там всё было сказано в этом кино, что как только происходит актёр и политика, это опасно очень.

Желнов: Мы же видим эти сближения актёра и политики всё больше.

Филиппенко: И видим, чем заканчивается. Нет, это очень опасно. Надо пройти.

Желнов: А чем заканчивается, Александр Георгиевич? Чем заканчивается?

Филиппенко: Уже невозможно сделать какой-то качественно новый скачок, поскольку какие-то закрытые каналы, я не знаю.

Гликин: Ну вот Вацлав Гавел, например, актёр, ушедший в политику, вполне, по-моему, неплохо там себя нашедший.

Филиппенко: Не знаю. Я читаю пьесы Вацлава Гавела, о нем узнавал, и прочее, и прочее. Трудно ему было очень. Так возникла ситуация тогда. Ведь я же был в 1989 году, в ноябре, мы с семьей были на Вацлавской площади, под балконом, где он вышел! И мои друзья дали мне фотографию.

Ерженков: Кстати, вашу театральную студию «Наш дом» ведь из-за этих событий как раз…

Филиппенко: Это тоже было, да, в Чехословакии.

Ерженков: Потому что всё началось…

Филиппенко: Но это 1968 год. Это одно, а тут ещё 1989, вот эта ситуация. И потом было трудно ему, когда вот переизбирали его, там не всё так просто и в Чехословакии.

Желнов: Александр Георгиевич, если вернуться к нашему времени, Алексей Серебряков, ваш коллега…

Филиппенко: Да, да.

Желнов: Недавно высказался в интервью Юрию Дудю о том, что национальная идея России сегодня ― это сила, наглость и хамство. Согласны ли вы с этим? Это породило массу дискуссий, целые партсоветы собирались по этому поводу в духе советского времени. Что вы думаете об этом? Вообще о форме обсуждений этого высказывания, о самом высказывании. Согласны ли?

Филиппенко: Надо думать, когда говорить. У нас в своё время, начинал-то я в КВН, у нас прямой эфир. Я же помню 1962 год, КВН, ещё домасляковский период. Команда МФТИ, первый чемпион Москвы. И капитан наш всем говорил: «Слово не воробей, поймают ― и вылетишь». Аккуратно надо было.

Катаев: То есть сейчас вы считаете, нужно подумать, прежде чем сказать.

Филиппенко: Надо подумать.

Желнов: Но вы согласны с этой точкой зрения?

Филиппенко: Понимаете, я интервью это не видел.

Желнов: Но я вам процитировал.

Ерженков: Почему же реакцию такую он вызвал? Ведь он не первый раз уже сказал. Серебряков не первый раз говорил о России, так высказывался. Но почему именно сейчас это вызвало такую реакцию?

Филиппенко: Ну, это у него надо спрашивать, не знаю, ребята.

Ерженков: Во-первых, Дудь.

Филиппенко: Я не экстрасенс, да.

Желнов: Но вы не согласны с этим высказыванием? Как вы эту национальную идею формулируете? Я понимаю, что это очень широкий мазок.

Филиппенко: Нет-нет, национальная идея, умоляю, Бояджиев и Аникст объяснят.

Гликин: Простой вопрос тогда.

Филиппенко: Да.

Гликин: Простой вопрос. Вот у нас через несколько дней уже голосование, выборы. Вы вообще пойдете на выборы?

Филиппенко: Я хочу поддержать интригу и решу в последний день, накануне.

Гликин: Но многие говорят о забастовке. Не хотите присоединиться?

Филиппенко: Вот всё и решим. Пока обсуждаем, думаем, идет обсуждение этого вопроса.

Гликин: В семье, да? В семейном кругу?

Филиппенко: Да-да-да, поскольку это главное.

Гликин: А есть разные мнения там у вас?

Филиппенко: У нас всё-таки единодушное одно мнение, хорошее, но мы разные грани этого дела…

Агранович: Сложно формируется оно просто.

Филиппенко: Да, формируется.

Агранович: Да.

Желнов: Но вы как-то себя уберегаете от всего негатива, да, довольно искусно? По разговору с вами создается впечатление, что вы многих вещей стараетесь не замечать, проходить мимо. Это позволяет вам как-то сохранять какое-то душевное равновесие или что?

Филиппенко: Душевное равновесие внутри, поскольку только авторы, с кем я работаю, это Гоголь, Солженицын, Платонов, Довлатов. Недавно был сольный концерт то в зале Чайковского, то вот в Питере только что. Зощенко. Концентрация на этом нужна, понимаете?

Желнов: На чем?

Филиппенко: Очень опасно. На уважении к автору, донести мысль автора, то, что я хотел, то, что я взял, и передать это зрителю. Вот это важно. И здесь не растратить себя в пустых разговорах этих. Жванецкого будет цитата, это он, правда, в разгар перестройки говорил. «Ну что, что вы скажете?» ― «Вокруг всеми так много сказано, что к этому нечего добавить, да и, в общем, крики не очень хочется говорить».

Вот крик, то, с чего мы начинали в начале, вот эта конфронтация и крик. Вот это я не принимаю, это я не могу. Это какой-то первый слой ассоциаций общения. Обойти лучше это дело.

Гликин: Александр Георгиевич, вот продолжая то, что вы говорите. Вы уже назвали эти имена: Зощенко, Довлатов, Жванецкий, Горина вспомним. В советское время всё-таки была сатира, большая сатира, и ваши репризы, ваши роли. Куда она делась сейчас? Куда делись сейчас эти писатели?

Филиппенко: Не знаю, ребята, я не писатель.

Гликин: А вы видите что-то где-то вообще?

Филиппенко: Ну, я без комментариев, ну правда. Ведь каждый может выключить, переключить.

Агранович: Сейчас на телевидение, наверно, всё это ушло как-то. А там тираж, там быстро нужно всё время новое.

Филиппенко: Нет, оно ушло. Новое, пришло всё другое. Ребята, вот сейчас это новое поколение с новыми проблемами.

Агранович: Сейчас слов больше просто нужно успевать произнести.

Ерженков: А почему люди обижаются? Вот почему люди обижаются?

Катаев: И оскорбляются постоянно.

Ерженков: Высмеивали обывателя ― сидел обыватель и смеялся сам над собой в своё время, читал Зощенко и смеялся сам над собой.

Гликин: Райкина смотрел.

Ерженков: Сейчас он оскорбится и обидится, ещё придут какие-то казаки и скажут: «Ах, высмеиваете, русофобы, русский народ». Как-то чересчур обидчивыми все стали.

Филиппенко: Вот это к ним вопросы, понимаете. У того же Николая Васильевича есть слова о том, что «несправедливы те, которые говорят, будто бы не действует смех на тех, противу которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом, выведенным на сцену: плут-потомок посмеется, но плут-современник не в силах посмеяться! Ибо насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете».

Желнов: Александр Георгиевич, а кто из авторов, со спектаклями, с текстами которых вы выступаете, резонирует с вами, с сегодняшним временем именно, да?

Филиппенко: Все.

Желнов: Все. А кто наибольшим образом?

Филиппенко: Да нет, все именно. В этом же всё и дело.

Желнов: А что именно резонирует в них с сегодняшним днем?

Филиппенко: В какой-то грани каждая идея, что-то как-то высвечивается. Позвольте, я вам сейчас прочитаю просто финал «Мертвых душ», это речь князя. Чем заканчиваются «Мертвые души»? Ведь никто не знает. Князь открыл страницу, собрал всё чиновничье собрание города.

Катаев: Второй том вы имеете в виду?

Филиппенко: Да. Чем заканчивается второй том? «Бравшие, не бравшие, кривившие, полукривившие и вовсе не кривившие, ― все не без волненья и беспокойства ожидали выхода князя. Князь вышел ни мрачный, ни ясный: взор его был тверд так же, как и шаг. „Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды, она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже.

Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякой гражданин несет всё и жертвует всем, я должен сделать клич.

Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, всё оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников. Всё будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он, именно он, так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против, так должен восстать против неправды.

Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва“»…

И мы едва-едва, и мы едва-едва… И вот на этом самом интересном рукопись поэмы обрывается.

Катаев: Как будто речь Навального.

Агранович: Первая половина вполне и Владимиру Владимировичу подходит.

Желнов: Александр Георгиевич, а благородство мыслей вы сегодня в ком-то находите? В политике, в других сферах.

Филиппенко: Я с интересом слушаю, конечно же, и видно всё.

Желнов: Кого вы слушаете?

Филиппенко: И Навального, и Явлинского, и Ксению Собчак. Всё это внимательно слушаешь, ведь в свое время тоже…

Желнов: И вы видите в этом благородство мысли? Внимательно слушаешь ― понятно.

Филиппенко: Нет, я нахожу какие-то для себя темы для размышлений.

Желнов: Кто вам интересен, что вам интересно?

Филиппенко: Все. Все интересны и всё.

Желнов: Так не бывает, что все. Вы перечислили сейчас действующих кандидатов.

Катаев: Интересен Путин?

Филиппенко: Всё интересно. Вы что, конечно.

Желнов: Александр Георгиевич, вы перечислили сейчас нескольких действующих кандидатов, так уж совпало.

Филиппенко: Да.

Желнов: Кто вам из них интересен с точки зрения как раз благородства мыслей?

Филиппенко: Это интрига, мы решим как раз накануне.

Катаев: Да-да-да.

Филиппенко: Да.

Желнов: Но тем не менее к кому симпатии?

Филиппенко: Где вот эту найдем живородящую идею. И то, и то, и то. Надо подумать. Подумаем.

Агранович: Александр Георгиевич, скажите, вот вы читаете много, выступаете много. А ваша аудитория вместе с вами взрослеет или она?..

Филиппенко: Ой, Леша, да, это такой опасный вопрос, я понял. Я тебе расскажу быстро.

Агранович: Да.

Филиппенко: Самая большая ошибка, ты попал здесь, что мне кажется, что то, что я сейчас говорю, знают и понимают все. Когда я говорю…

Агранович: «Евгений Онегин».

Филиппенко: Нет-нет-нет, чуть-чуть другое.

Агранович: Даже Довлатова приходится расшифровывать.

Катаев: Да.

Филиппенко: Нет, что все знают, что имел в виду Довлатов в этой фразе. Понимаете, это очень сложно.

Агранович: Довлатов ― ладно, он всё-таки со временем связан сильно. А вот тот же самый Гоголь?

Филиппенко: Вот воспринимают это, приходит пораженная молодежь, это очень хорошо.

Агранович: Но приходит.

Филиппенко: Нет, приходят, это обязательно. Это старый администратор после моих первых гастролей, ещё в семидесятом году, я его встречал и говорил: «За кулисы приходили? Очень хорошо». Это входит, это обязательно ― подписать. Это всё должно быть, понимаете, так же, как когда я помню, как Целиковскую и Борисову на руках носили в театре Вахтангова, на служебном входе стояли, как и сейчас в Моссовете встречают молодых красивых актеров.

Вот, поэтому зритель… Я пытаюсь у них узнать первые впечатления. Все в основном задумываются, вот это хорошая вещь. Но мне передали, значит, капельдинерши, которые слушают за кулисами, после Гоголя, «Мертвые души» я вот читал, и говорят: «Одевается пожилая пара, и муж жене говорит: „Ну вот, а ты говорила: сдай в комиссионку, сдай в комиссионку“». То есть всё это современно и интересно.

Зощенко… Хотя разные. Вот я сейчас читал в Питере, и Зощенко 1929 и 1925 года пришлось мне просто комментировать. Я говорю, это всё написано про взятки, да, 1929 год. Это всё до 1934-го. И что такое 1934-й, надо объяснять. Это тоже очень такой сильный вопрос. Спрашиваю: «А какое главное событие для шестидесятников?».

Агранович: «Каких шестидесятников?».

Катаев: Поколение.

Агранович: Нет-нет, это вопрос.

Филиппенко: И всем кажется про полет Гагарина что-то. Нет, 1956 год, доклад Хрущева.

Агранович: Речь Хрущева, да.

Желнов: Аудитория ― всё равно как она меняется?

Филиппенко: Пардон, простите, забыл. Лёша, я очень смотрю внимательно на афишу. Вот «Демарш энтузиастов» ― и чтобы крупно, без завитков было написано столбиком: Аксёнов, Высоцкий, Левитанский, Окуджава, Жванецкий, Довлатов. Примерно всё ясно, что ждёт. И приходит аудитория, как бы готовая уже, просто я им ещё добавляю чуть-чуть. Но, ребята, там же всё написано, как же у них было.

Агранович: А средний возраст этой аудитории за последнее время изменился или нет?

Филиппенко: Дочка мне помогает как звукорежиссер, всегда следит, кто там. Конечно, в основном родители приводят. Кощей Бессмертный, все приходят…

Агранович: То есть те, кто приходил когда-то.

Филиппенко: «Мы на вашем Кощее воспитывались!».

Катаев: А вот про Довлатова зашла речь. Фильм недавно вышел.

Филиппенко: Да.

Катаев: Сейчас все обсуждают, фильм Алексея Германа. На ваш взгляд, насколько то ощущение, которое Герман передал, интеллигенции, которая задумалась о том, что уже пора, скажем просто, валить, но при этом продолжала как-то жить, да, в этой стране, а шестидесятые прошли. Вот можно перенести это ощущение на сегодня?

Филиппенко: Самое, что мне понравилось, это я читал у одного умного человека, замечательная фраза, которая дает настроение и какой-то вопрос. Сверхзадача этого фильма? С чем он обращается, месседж к зрителю? «Вы хотите жить так, как тогда?»

Катаев: Да, абсолютно.

Филиппенко: А? Пять слов всего. И тут вот и решайте каждый. А надо сказать, что как раз у Леши это получилось, на мой вкус. Я, конечно, субъективен. Семья Германа вся, и я знаком с Катей и Леной Довлатовыми, всё это, понимаете, как-то так тоже случилось.

Желнов: У Леши вот есть вопрос, у другого, не Германа-младшего.

Агранович: Да, дурацкий вопрос. Давайте поиграем в такую игру. Через час вам будет двадцать пять, хорошо, тридцать. И у вас есть выбор, куда отправиться: в конец семидесятых ― начало восьмидесятых или в сегодня.

Филиппенко: Нет, в сегодня.

Агранович: То есть сегодня, 100%.

Филиппенко: Сегодня, сегодня. Ребята! Конечно, жизнь другая, и сегодня она лучше.

Агранович: Чем?

Филиппенко: Первое ― свобода всё-таки есть, всё-таки я могу высказать. Нет парткомов и месткомов.

Катаев: Ну как это? Есть всё равно, вот предлагают даже в Госдуме ввести их.

Филиппенко: Это опять…

Катаев: И многие хотят уехать из страны. Почему? Из-за отсутствия свободы. Я вот, например, хочу уехать.

Филиппенко: Но это вы будете решать.

Гликин: Ну да, а во-вторых?

Филиппенко: Да-да-да, и здесь вот что главное. Эту миниатюру разрешили играть Райкину только в перестройку, в разгар перестройки, про которую тоже мало говорят. Это был бум и шум. Что у нас?

Чуть мысль у меня скачет. 1956 год, конечно же, для нашего поколения, и 1959, и до 1962, до августа 1968 ― танки идут по Праге, танки идут по правде.

Желнов: Которая не газета, да. Евтушенко, да.

Филиппенко: Это сбивка, всё, произошел страшный удар, да. И потом, конечно, когда 1989 год, и всё станут печатать, и журналы, и потом, уже через четыре года я два чемодана разных журналов в читальный зал…

Агранович: А у вас нет ощущения, что вот это всё тогда имело ценность, а сейчас оно доступно, но оно вдруг потеряло ценность?

Филиппенко: Подожди, это пусть филологи разбираются. К чему я говорю, к чему? Что в перестройку Райкину разрешили играть миниатюру, которая о многом говорит, если как следует вдуматься в этот текст. У нас же была коллективная безответственность, коллективная, а воспитание личной ответственности каждого, как у Гоголя, лично он, «Ты что думаешь? Ты» ― вот это условие сохранения нации. Вот это я прочитал тоже у умных людей.

А миниатюра была такая: «Мы столько угля, столько стали!». ― «Нет, лично вы что можете?» ― «Мы столько хлеба, столько мяса, молока». ― «Нет, лично вы что можете?» ― «Я? Я могу пиво зубами открывать». Так вот чтобы с пустыми банками пива не остаться. И поэтому самое интересное, что вы говорите, вот необходим такой открытый разговор. И чему научил Физтех меня, что через тридцать секунд этого разговора понимаешь, так сказать, ситуацию. И все вот эти крики и оскорбления ― это становится неинтересно. Это тупиковый путь, понимаете?

Желнов: Да, безусловно. Безусловно, здесь сложно не согласиться. Александр Георгиевич, но я вот к Лешиному вопросу хотел дополнение. Вы говорите про гласность, про перестройку, да. Но сейчас всё-таки 2018 год, и у многих ― интересно ваше мнение ― складывается впечатление, что мы возвращаемся туда, не в 1989, а далеко назад. Нет ли у вас этого ощущения некоторой спертости воздуха?

Филиппенко: Есть-есть. У меня новая программа называется «Здравствуйте, Михаил Михайлович!», Зощенко и Жванецкий. Я читаю Жванецкого 1975 года, и в зале не смеются.

Агранович: Не смеются.

Филиппенко: Почему? «Почему советский человек не боялся смерти? Потому что не жил ни разу».

Агранович: Смотрите, в 1984 году Любимова лишают гражданства, он уезжает, оставляет театр, остаётся театр. Да, вы знаете, что после этого происходило внутри театра и так далее. В 2017 году театр, похожий, немного похожий на театр на Таганке сегодняшний, «Гоголь-центр», остается тоже без руководителя, только того сажают просто под домашний арест. Экономические преступления у нас.

И ситуация, в общем, похожая. Театр пока без художественного руководителя, чем закончится ― неизвестно. Если придет, не дай бог, новый, всё произойдет совсем плохо, неизвестно, чем это тоже закончится. Ситуации похожие, но говорят, что сейчас более кошерные времена, а что-то посмотришь, вроде и нет.

Катаев: Да, вроде дома сидит. А вы читали, кстати, монолог арестованного Рояля на юбилее «Гоголь-центра».

Филиппенко: Да-да, это всё моё ощущение. Это, ребята, театр абсурда, совершенно невозможно было, не знаю. Эмоциональный был такой шок у меня, когда казалось, что это кино, этого не может быть, сейчас всё, свет зажжется, мы уйдем, и всё нормально. И вот разговор, разговор, и вдруг звучит, и мы стоим: так, отказать. И мы остались, а Кирилла под локоток вот так взяли. Ужасно, ребята.

Катаев: То есть не получается всё-таки спрятаться как-то сейчас и уйти в свою внутреннюю эмиграцию. Смотрите, что вокруг происходит.

Филиппенко: Это опять же каждый решит. Эта внутренняя эмиграция, я в свой маленький мир ухожу, и мне достаточно. Это хорошо.

Катаев: Это хорошо? А может, это способствует как раз тому, что всё сохраняется?

Филиппенко: Видимо, да-да.

Катаев: Может, наоборот, надо выйти из домика-то, собственно? Всем.

Филиппенко: Так вот это каждый будет решать за себя.

Катаев: Да.

Филиппенко: Звонок с утра будет, вот тут мы и будем решать, как и что.

Агранович: Александр Георгиевич, вы по первому образованию физик, да?

Филиппенко: Да, МФТИ. Всем, что есть у меня хорошего, я обязан Физтеху.

Агранович: Физтех.

Филиппенко: Это 1961 год.

Агранович: Да.

Филиппенко: Ну какой ГИТИС, какой ВГИК? Атом, космос, Гагарин. В 1960 году. Вы что, конечно, Долгопрудный.

Агранович: Да. Но это серьезное образование.

Филиппенко: Очень.

Агранович: Тем более физики. Физики, лирики, то время, это всё понятно. Вы встретились с самим собой практически. Скажите, пожалуйста, я прочитал, что ваша специальность была «физика быстротекущих процессов».

Филиппенко: Быстропротекающих процессов.

Агранович: Быстропротекающих.

Филиппенко: Так шифровали теорию взрыва.

Агранович: Да. А какова характеристика быстропротекающего процесса? Наверняка же вы как физик видите физику в любом процессе, так сказать, вас окружающем, в жизни, в событиях.

Филиппенко: Перманентная денудация хотя…

Агранович: Что перманентное, простите?

Филиппенко: Перманентная денудация хотя и стимулирует метод метрофизации биогеоценоза, однако цитрум не диффундирует.

Агранович: То есть всё-таки денудация должна нам помочь как-то, да?

Филиппенко: Да. Это всё было в прямом эфире, когда у нас был с Первым медом первый финал КВН, Первый мед и МФТИ. «Дело было вечером, делать было нечего. Медик резал и молчал, физик маятник качал».

Желнов: КВН ― большая тема.

Катаев: Раз затронули тему КВН, интересно вас спросить, как вы считаете, во что сегодня превратился КВН? Мы видим, что шутки явно отбираются.

Филиппенко: Репетируются.

Катаев: Что Путин ходит в зал, а значит, надо вообще быть поскромнее. Что происходит с КВН?

Филиппенко: Это шоу-бизнес, чистый шоу-бизнес стал, потому что наш КВН того времени, прямого эфира был похож на «Что? Где? Когда?». Я вам скажу, откуда это всё началось. Ещё до Гусмана.

Вот был наш знаменитый полуфинал, когда остановился КВН, с Киевским институтом гражданской авиации. И тогда они впервые на презентации команды нарисовали, значит, огромную картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» с дырками, и там вся команда представлялась. Вот уже было. И вышли они в костюмах оттуда, взятых напрокат в Оперном театре.

А вот были физтехи вот так, только узкие галстучки такие были, и всё. И вот тут начиналось уже построение, шоу-бизнес, репетиции, что это театр. И тогда же тоже было, что случилось-то на прямом эфире. Домашнее задание было ― проект студенческого городка. Киевляне построили общежитие, столовую, баню, стадион. А физтехи придумали студенческий город на Луне. Почему на Луне? На Луне все предметы в шесть раз легче, значит, все предметы в шесть раз легче сдавать.

Вот так же улыбнулся главный архитектор Москвы, председатель жюри, и сказал: «Смешно, но абстрактно». А в 1963 году сказать абстрактно уже после Хрущева и этого совещания ― всё.

Гликин: Криминал.

Филиппенко: И мы проиграли. И вот тогда Альберт Аксельрод, первый ведущий КВН и один из руководителей студенческого театра «Наш дом» (Рутберг, Розовский, Аксельрод) ко мне подошел и сказал: «Александр, споры у нас в редакции, мы приостанавливаем на полгода передачи, а вы приходите к нам осенью в ДК МГУ, эстрадная студия „Наш дом“».

И вот тогда получился поворот у меня от физиков к лирикам, когда я стал впервые продаваться за деньги. Билеты стоили, по-моему, рубль двадцать тогда.

Агранович: А как ваше образование помогает вам в вашей профессии? Первое образование.

Филиппенко: Ты понимаешь, всмотреться и прочитать, талант медленного чтения, как мне сказали, вот это у меня. Вчитаться в автора, там у него всё стоит. Первый, второй  слой. Была знаменитая такая… Советский символизм, вынужденный советский символизм, когда что-то надо было сказать, ты мог только через описание природы или сны, «на смену декабрям приходят январи» у Окуджавы, «снег идет, и всё в смятеньи, перекрестка поворот», как у Пастернака. Это всё.

Поэтому распознать второй, третий план ― вот это мне помогает.

Желнов: Это физика помогает, да?

Филиппенко: Да.

Желнов: Все частицы на месте когда.

Филиппенко: И проникнуть во второй-третий план, подтекст. Вот это важно.

Агранович: Систему увидеть.

Филиппенко: Формулу. Понимаете, это важно, поскольку, к сожалению, я рассказываю, что все классические мыльные оперы построены так, что никаких полутонов, первый слой ассоциаций, к этому приучают. Это трагедия актерской школы сейчас. Никакой чеховщины, никакой ибсеновщины, не-не-не. И молодые… А когда идут постоянно эти съемки каждый день трудные, то потом отодрать эти штампы очень трудно бывает.

Ерженков: А вы ведете диалог, какой-то внутренний диалог с авторами? Когда вы отбираете, когда вы подчеркиваете эти фрагменты, вы вот как-то с ними договариваетесь внутри?

Филиппенко: Да, а как же?

Ерженков: С Гоголем как вы договариваетесь?

Филиппенко: У меня был такой опыт с огромным оркестром, они играли Шнитке. Я читал последнюю главу. И вот так случилось, придумали в Тольятти, «Классика на Волге», когда молодым ребятам рассылались предложения поучаствовать и говорят: «Давайте Шнитке». И все молодые выпускники талантливые, которые все были в консерватории на примете, им посылали ноты, они учили.

И один день, утром репетиция, вечером концерт. Левин, дирижер, преподаватель, замечательный дирижер. И вот второй звонок. Он ко мне приходит и говорит: «Александр, там они уже расстелили салфетки, разлили по рюмочке. Давай для них сыграем». И вот эта формула «давай для них сыграем» ― она и есть такой опорой. Хотя, извиняюсь, а сокращать же надо Довлатова и Зощенко.

Ерженков: Да.

Филиппенко: Для эстрады. Не надо говорить «и тут он громко сказал». Я же могу это сыграть. Поэтому диалог идет.

Желнов: Александр Георгиевич, а что смешно вам лично сегодня? Потому что мы говорим о сатире, мы говорим о Гоголе, мы вспоминали КВН шестидесятых, где вы играли, но всё же как-то эволюционирует или нет? Что вам смешно вот сегодня, может быть, автор или ситуация? Насколько вообще важна для вас актуальность так называемая и в юморе, и в подаче?

Филиппенко: В 1936-м или 1934-м Мандельштам говорит: «Зачем смешить, когда и так всё смешно». Ой… Трудно сказать, не знаю, это надо конкретно что-то как-то.

Желнов: Но есть сатира, юмор, которые вам нравятся сегодня?

Филиппенко: Жванецкий.

Желнов: Жванецкого тоже, простите, нельзя назвать при всём уважении актуальным.

Катаев: Он из прошлого всё-таки, уж извините за такую наглость.

Филиппенко: Да, есть там, есть.

Желнов: Не знаю, Comedy Club. Может, вы смотрите ТНТ.

Ерженков: ТНТ вы включаете? Вы смеялись над чем-то в голос?

Желнов: «Дом-2» вас как-то забавит?

Филиппенко: Знакомо, понятно, да. Смеялся.

Ерженков: А над чем?

Желнов: Над чем последний раз вы смеялись крепко?

Филиппенко: А над чем ― не помню! Но помню, было мило, очень мило.

Гликин: А кстати говоря, мы говорили про ТНТ и так далее. Вот нет ощущения какой-то зияющей пропасти между современным телевизором и театром, какой не было в советское время? Всё-таки там шли телеспектакли и так далее, а сейчас совершенно одна сторона, одна аудитория ― это телевизор, и совсем как будто бы другая…

Филиппенко: Абсолютно вы правы. Ну что, вот это наша данность, вот тут надо подумать, как же между Сциллой и Харибдой тут пройти.

Гликин: Вот вы играете «Один день Ивана Денисовича».

Филиппенко: Да.

Гликин: Да, я хотел сказать. Опять, это сегодня как поступок уже воспринимается, потому что опять мы видим бюсты Сталина, портреты Сталина, обеление Сталина. Как это уживается, одно с другим вообще?

Филиппенко: Ой, это вопрос не ко мне. Мне ― задать зрителю, прочитать, передать то, что было в подтексте или в тексте прямом у Солженицына, понимаете? Я с удовольствием приглашаю 19 октября, это в понедельник, под крышу театра Моссовета. Там я довольно регулярно на малой сцене под крышей играю «Один день Ивана Денисовича», и художник Давид Боровский. Моноспектакль.

Агранович: Это день, по-моему, Пушкинского лицея. 19 октября, если я не ошибаюсь.

Филиппенко: «В октябре багрянолистом девятнадцатого дня».

Желнов: Да, День лицеиста, конечно.

Агранович: День рождения Галича, кстати, ещё тоже 19 октября.

Филиппенко: О, видите, вот оно как, да.

Катаев: Всё совпало.

Филиппенко: И вот так случилось. А тут март очень памятный был для Александра Исаевича, ведь, грубо говоря, пятого марта на вечную ссылку его отправили. В бумаге написано «на вечную ссылку». И так случилось, он написал, что он слышал сообщение о смерти Сталина в ссылке, первый раз пришел.

Желнов: Вот Максим вас всё-таки спрашивал об этом раздвоении сознания.

Филиппенко: У людей? Это я не знаю.

Желнов: У людей, в обществе, у политиков. Что, с одной стороны, вы читаете в театре Моссовета «Ивана Денисовича», а в это же время…

Филиппенко: Вот это наша жизнь!

Гликин: Памятники Сталину.

Желнов: Устанавливают. Да, но вас эта гибридность, которая во всём присутствует, как-то пугает, тревожит, вы задумываетесь об этом?

Филиппенко: Я задумываюсь.

Желнов: Что за маскарад за пределами театра Моссовета?

Филиппенко: Не пугает, не тревожит, а задумываюсь, конечно, да.

Катаев: И что делать?

Желнов: Что делать? Надо как-то реагировать? Как вы уживаетесь?

Филиппенко: Это каждый выбирает для себя.

Желнов: А вы какой путь выбрали?

Филиппенко: Пока мне некогда на это обратить внимание, у меня 19 октября «Один день Ивана Денисовича», первого апреля…

Желнов: 19 марта всё-таки, наверно, вы имели в виду, извините.

Филиппенко: Да, 19 марта!

Катаев: А мы что-то про октябрь, да.

Агранович: Всё пропало.

Филиппенко: Подожди, про 19 октября, про Лицей, что ты мне.

Агранович: Так вы мне сказали «19 октября».

Желнов: Окей.

Филиппенко: Я сказал 19 октября?

Агранович: Да.

Филиппенко: 19 марта!

Желнов: 19 марта, да, в Моссовета вы читаете.

Филиппенко: А первого апреля в Рахманиновском зале фортепьянное трио, ребята играют «Гоголь-сюиту» Шнитке, а я читаю. Вот посмотрим, кто придет.

Желнов: То есть много работы.

Филиппенко: Да, некогда, как говорится.

Желнов: Слава богу.

Агранович: Александр Георгиевич, я хотел всё-таки развить вопрос. А вот эта гибридность, про которую сейчас говорят, одновременно и Солженицын, и Сталин, она вообще прежде была? Вот, скажем, XX съезд, выступление Хрущева. Ведь что, все сразу стали, так сказать, антисталинистами?

Филиппенко: Нет-нет-нет, это всё было в печати, в СМИ, вспоминая перестройку, когда появились вдруг первый раз огромные статьи, которые были под запретом. Так же, как в 1962, когда вышел Зощенко, который был… Я ведь ещё застал время, когда Есенина считали кулацким поэтом, в конце пятидесятых как-то. И Ахматова… Это в 1962 году обнаружилось.

И вот тут ты решаешь сам, покупаешь и вчитываешься в это дело.

Агранович: То есть в обществе это как бы было всегда, мне кажется? Такая разделенность внутренняя.

Филиппенко: Тут же вспоминаю всё-таки всегда… Надо было как-то специально к Главку писателей на Кузнецкий мост, в какие-то специальные места. Тут нужно знать, вот что знать. Нужен, конечно, учитель, гуру. Я вспоминаю свою учительницу литературы, с которой начинал. Твардовского я уже читал ещё в школе «Гармонь» «Теркина». Опыты литературного театра, литературно-музыкальной композиции я тогда уже начинал.

И потом, конечно, физтехи старшие мои, вся команда КВНовская была аспиранты и шестикурсники, старшие. Я был как исполнитель хороший, но учили. Должен кто-то быть гуру, учитель.

Желнов: Александр Георгиевич, о чем Леша вас спросил и о чем я спросил, про гибридность. Всё-таки, да, наверно, это свойственно любому обществу, сознанию. Но если говорить о тех же девяностых годах, да, вот этого раздвоения было гораздо меньше. С чем вы его связываете, что оно появилось сейчас, за последние буквально десять лет? Вот эти термины даже ― реставрация, отсылка постоянно к советскому опыту, реконструкция.

С чем вы это связываете, как вам кажется? В девяностых же невозможно было никак культивировать Сталина. Не то что о его бюсте в каком-то городе говорить, да, а вообще. Было какое-то такое общественное согласие на эту тему, как мне представляется. Сейчас это всё испарилось.

Филиппенко: Всё это преобразилось странным образом, понимаете? Это требует обсуждения, требует дискуссии. Это круглый стол, необходим круглый стол, понимаете?

Катаев: С другой стороны, мы видим, что власть, например, не заинтересована в этом просвещении. Вот смотрите, президент Путин в поздравлении женщин 8 марта цитирует поэта Андрея Дементьева. Может быть, он прекрасный поэт.

Желнов: Вам близок, кстати?

Катаев: Но сколько прекрасных поэтов у нас есть, вы сколько авторов перечислили.

Филиппенко: Интересно очень, было странно, да, да.

Катаев: Почему власть выбирает Андрея Дементьева? Что это за идиотизм?

Филиппенко: Это у них надо спросить, не знаю.

Катаев: Нет запроса на просвещение.

Филиппенко: Есть своеобразный запрос. И вот надо это своеобразие угадать. Тогда можно сейчас чуть-чуть из Левитанского? Как раз у нас же март, ты меня сбил, Леша. Тут замечательные…

Агранович: Я не сбивал, я просто внимательно вас слушал. Хорошо.

Филиппенко: И снова с облегченьем и с надеждой

перелистнем последний лист февральский,

последний зимний

календарный лист.

 

...Рассветный воздух зябок был и мглист.

Еще горел фонарь через дорогу.

Светились близлежащие дома.

И я, вздохнув —

ну вот и слава богу,

еще одна закончилась зима! —

перелистнул февральский лист последний.

 

И сразу марта первое число

передо мной взошло

и проросло,

как стебель

и как первая травинка

(как знак неотвратимых перемен,

как якобинства тайный иероглиф),

 

и тотчас же фонарь ночной потух,

и в воздухе разлился вольный дух,

крамольный дух лесов и дух полей,

дух пахоты

и дух цареубийства.

Это он имел в виду, что первого апреля…

Агранович: Первого марта.

Филиппенко: Первого марта! Стихотворение «Первое марта». Или 13 марта, по новому стилю, смертельно ранен был Александр II.

Катаев: У нас сейчас пока заморозки, нет весны.

Филиппенко: Март. «На смену декабрям приходят январи». А чем это всё окончится? Ответ ― будет апрель.

Ерженков: Хотел продолжить разговор об исторической памяти. Меня совершенно поразила история, когда наш телеканал Дождь, мой коллега Илья Шепелин снимал репортаж про историка Юрия Дмитриева, и мы позвонили вам с просьбой, чтобы вы прочитали его письма, которые он написал на волю.

Филиппенко: Да.

Ерженков: И вы сразу, не раздумывая практически, согласились, приехали сюда, уже был поздний вечер.

Филиппенко: Мне прислали, я прочитал и увидел там первый, второй и третий план, именно боль человеческую.

Ерженков: И потом вы записали даже видеообращение.

Филиппенко: Да.

Ерженков: Чем вас зацепила эта история?

Желнов: Я напомню зрителям. Историк Юрий Дмитриев, карельский историк, который искал останки расстрелянных НКВДшниками людей в Карелии, который потом сидел некоторое время в тюрьме.

Гликин: Суд начался, собственно.

Желнов: Да.

Филиппенко: Как суд?

Гликин: Да-да, стартовал суд.

Желнов: Давайте не будем отвлекаться от сережиного вопроса.

Филиппенко: Просто я посчитал, что его позиция была мне близка, особенно прочитав эти дневники, что и как. Всякому человеку надо помочь, это прежде всего. Это ты так считаешь. Та точка отсчета, чему научил Физтех, в какой системе координат мы сейчас всё это оцениваем. Поскольку сейчас ведь критерии оценки все сместились и перемешались.

И вот здесь я посчитал нужным из своей системы координат, что я должен помочь, столько, сколько могу. Прочитать именно и выявить все те подтексты, которые были у него. И дело его благородное, конечно.

Желнов: А много таких людей, как Дмитриев, судеб, которые в вас ещё как-то отзываются? Ведь довольно много сейчас, в современной России, таких случаев, вот именно когда, условно, маленький человек попадает в какие-то жернова системы. ФСБ, центр «Э», то экстремизм, то перепост, и за это людей сажают.

Много в вас отзывается таких людских историй именно?

Филиппенко: Конечно, много. Это всё очень влияет на эмоциональную обстановку. И тут, конечно, стараюсь уберечь себя иногда, когда могу, и взять книгу, старую классику. О, цитата умного человека будет. Как справиться с тоской? Жить прошлым, не порывая с настоящим, не забавляя его своим брюзжанием, потому что всё равно настоящее тебя поставит куда надо, а спокойно уходя в спасительное остранение с томиком старых стихов в руках.

Желнов: Прекрасный рецепт. Тут сложно поспорить.

Филиппенко: Поэтому позвольте, чуть-чуть я ещё. Про «Один день Ивана Денисовича» мы сказали. И столетие ведь 11 декабря будет, и ещё программа была у меня, «Крохотки» Солженицына и прелюдии Шостаковича. И для оркестра фортепьянные прелюдии переработал Алексей Уткин, и оркестр Алексея Уткина, и мы играли в консерватории. Это было очень здорово.

Но по опыту, это как раз Наталья Дмитриевна и предложила, она в зале сидела, волновалась очень, что в начале ― и она потом помогла написать, проверила ― абзац, настроить зрителя, что работа души и ума нужна с первой секунды, сразу, иначе вы пропустите какие-то вещи. У него начинается, сразу надо вчитываться.

И вот «Крохотки» 1962 года Солженицына, «Шарик» называется, короткое. «У нас во дворе один мальчик держит пёсика Шарика на цепи» ― и вот сразу это слово у Солженицына, «на цепи». «Кутёнком посадил, с детства. Понёс я ему однажды куриные кости, ещё теплые, пахучие, а тут как раз мальчик спустил беднягу побегать по двору. Снег во дворе пушистый, обильный. Шарик мечется прыжками, как заяц, то на задние лапы, то на передние, из угла в угол двора, из угла в угол двора, и морда в снегу.

Подбежал ко мне, лохматый, меня опрыгал, ― вот слово, ― кости понюхал ― и прочь опять, брюхом по снегу! Не надо мне, мол, ваших костей, — дайте только свободу!...»

Желнов: Браво, Александр Георгиевич!

Филиппенко: Очень. И знаете, такие замечательные тексты. Это вот будем готовить к декабрю.

Гликин: А как публика сейчас на Солженицына реагирует?

Филиппенко: Гробовая тишина, слышно, как мысли работают, как скрипят извилины. Вы знаете, очень приятно. Повторяю ещё раз, что публика знает, на что она идет, примерно афиша их готовит, и когда её постепенно вот так вовлекаешь в это чтение подтекстами, то это сразу чувствуется по атмосфере. Поскольку у Юрского же «Кто держит паузу». И когда вот так на речи князя у меня, два часа «Мертвые души» я читаю, и возникают эти… Это дорогого стоит. Самое приятное. 

Желнов: А из современных авторов, писателей есть кто-то, кого вы хотели бы прочесть?

Филиппенко: Акунина я читал в своё время и аудиокнигу даже записал, это было. Вот, но тут опять же от режиссера должно прийти приглашение. Конечно, современные авторы больше для чтения у торшера. Как тоже умное было слово: «Некоторые романы обладают полиграфическим эффектом». Для чтения у торшера, поскольку видеоряд, который у меня возникает, намного богаче, чем мне это покажут или скажут что-то. Я, понимаете, могу. А для театра тут это очень трудная специфика, понимаете?

Мне очень понравился «Заповедник» у Женовача в театре, поскольку там был момент замечательный, главный герой, почти было обращение к залу, был такой исповедальный момент, и удалось поэтому авторский текст говорить со сцены. Не только диалоги, которые написаны были у Довлатова. Там замечательный авторский текст.

Желнов: Спасибо. Александр Георгиевич Филиппенко был в студии Hard Day's Night.

Филиппенко: А уже всё?

Желнов: Уже всё. А вы что-то хотите сказать ещё?

Филиппенко: Да.

Катаев: Давайте.

Филиппенко: Тридцать секунд, опять стихи!

С парохода сойти современности

Хорошо самому до того,

Как по глупости или из ревности

Тебя мальчики сбросят с него.

 

Что их ждет еще, вспыльчивых мальчиков?

Чем грозит им судьба вдалеке?

Хорошо, говорю, с чемоданчиком

Вниз по сходням сойти налегке.

 

На канатах, на бочках, на ящиках

Тени вечера тихо лежат,

И прощальная жалость щемящая

Подтолкнет оглянуться назад.

 

Пароход-то огромный, трехпалубный,

Есть на нем биллиард и буфет,

А гудок его грустный и жалобный:

Ни Толстого, ни Пушкина нет.

 

Торопливые, неблагодарные?

Чепуха это всё, дребедень.

В неземные края заполярные

Полуздешняя тянется тень.

Это грустный Кушнер, а уже как бы в ответ Левитанский: «Всё верно, друг! Две жизни нам не жить. И есть восхода час и час захода. Но выбор есть, и дивная свобода в том выборе, где голову сложить».

Желнов: Мне вдвойне было приятно, что вы Александра Семеновича Кушнера, да, прочли.

Филиппенко: Да.

Желнов: Я никогда не думал, что вы Кушнера читаете. Спасибо.

P. S.

Филиппенко: Вы знаете, мне всё понравилось. Мне показалось, что мы сегодня у нас на даче, на кухне! Приятная была беседа обо всём. Хотя я себя ведь называю переводчиком с авторского на зрительский, поэтому приходите на мои концерты. На все вопросы, замечательные, трудные были для меня очень вопросы, но очень острые и сегодняшние, ― ответы на них я предлагаю искать у великих наших авторов.