Федор Бондарчук: Некоторые сцены в «Притяжении» я действительно списывал с Майдана

Эггерт: Мы действительно поговорим сегодня о «Притяжении», о художественном и бизнес-аспекте, о политике будем говорить. Но начать я бы хотел действительно с чего-то такого политического и новостного, если хотите, Федор.

Деятели кинематографии подписали письмо в поддержку Алексея Учителя в связи с той критикой, которой подверглась его еще не вышедшая картина «Матильда» со стороны ряда деятелей Государственной Думы. Вы поддерживаете это письмо?

Бондарчук: Да, поддерживаю.

Эггерт: Подробнее можно?

Бондарчук: Я не знаю, вот вы сказали «из Государственной Думы». Я читал только про некие организации, которые собирались жечь кинотеатры, где будет показан фильм Учителя.

Эггерт: Да, это так, но у него есть еще главный критик ― это бывший прокурор Крыма Наталья Поклонская, которая, собственно, и послала запрос.

Бондарчук: Поймите меня, я последние две недели живу в других кинотеатрах и занимаюсь прокатом картины. Да, конечно, наверно, я не читал… Но про группы ― я даже не знаю, как их назвать, они, наверно, как-то называются.

Эггерт: Да.

Бондарчук: Которые оберегают дом, фамилию Романовых, да, и с какими-то угрозами по отношению к создателям картины выступили. Я не думаю, что это так серьезно, другой бы продюсер, наверно, что-нибудь даже и придумал в сегодняшнее время, чтобы такое внимание привлечь к картине.

Но если это действительно так, ― а мне кажется, что это так, ― то, конечно, надо своего брата кинематографиста… Тем более, мне кажется, это какая-то жесть уже. Поэтому я с удовольствием поддержал и поддержу его. Было бы время, я пойду охранять кинотеатры от вандализма.

Сурганова: А вам предлагали подписать письмо? Там сейчас просто очень мало имен крупных кинематографистов, очень много документалистов, критиков.

Бондарчук: В этом письме?

Сурганова: Да.

Бондарчук: Я его видел сегодня, там все, по-моему, подписали.

Сурганова: Мы смотрели сейчас на список людей.

Бондарчук: И я смотрел на список. А кого там нет? Я всех там видел, начиная от Говорухина, заканчивая… я не буду, но там, по-моему, большие имена.

Сурганова: Может быть, он дополнился. И вы там тоже уже есть?

Бондарчук: Да.

Эггерт: Значит, вы подписались.

Повторяю: депутат Государственной Думы отправила запрос проверить фильм на оскорбление чувств верующих и так далее, поскольку Николай II все-таки святой страстотерпец. Скажите мне, для вас это явление угроз органично вытекает из нынешней российской жизни?

Бондарчук: Не из российской жизни, а вообще из жизни. Органично. Наверно, мы сталкиваемся с этим первый раз, а вообще великое множество организаций. Кому-то не нравится, кто-то объединяется в группы, группы перерастают в движения, редко, но перерастают. Мормонам не понравилось, как показали одну картину на Рождество.

Это есть везде, просто, наверно, мы первый раз с этим сталкиваемся. Другое дело, что если это движение перерастет в какое-то… я не знаю, во что оно должно перерасти, но просто я об этом же снимал свою картину «Притяжение». Когда любая группа людей, ― пусть это будет пять, десять человек, ― через некоторое количество часов или дней может превратиться в такую волну негодования, агрессии и неприятия того, что ты не разделяешь. Ты не даешь даже шанса и возможности высказаться, сначала посмотреть, а потом… Мне эти все инициативы нравятся, когда никто картину не видел. Её не видели, я не знаю, оскорбляют чувства подвижников рода Романовых или не оскорбляют. Я не знаю, я её не видел. Вот.

Но сказать, что это какая-то сугубо российская история ― неа.

Эггерт: А предположим, даже бы оскорбляла. Это нормально? Ваша позиция какая: пусть оскорбляют, это свобода слова, условно говоря, или должны быть какие-то ограничения?

Бондарчук: Ограничения есть у художника и должны быть. Это в нашем воспитании, образовании, родителях, самовоспитании. Но есть какие-то вещи, есть возрастные ограничения, есть правила. У меня две внучки, и я бы не хотел, чтобы какие-то мультфильмы они посмотрели. Мне кажется, что это рановато для них.

Есть аннотации, выпускают, как рэп читают, там всё написано большой черно-белой наклейкой. Есть предупреждения, а дальше это твой личный выбор. Эти предупреждения, ограничения все прописаны в законе.

Немзер: Федор Сергеевич, понятно, вы описываете ситуацию «группа такая-то недовольна фильмом таким-то». Все при деле: фильм позиционирует себя, как он хочет, группа такая-то протестует, как она хочет. Но вот есть деликатная ситуация, когда протестуют люди, в той или иной степени облеченные властью. В одном из ваших интервью вы сказали, что власть диктовать не должна, а предлагать можно. У меня тут же немедленно возник вопрос. Все-таки эта позиция «предлагать можно» подразумевает некоторое недоверие к художнику.

Бондарчук: Нет, я не это имел в виду.

Немзер: Условно говоря, вы не выступаете с рекомендациями медсестре, как брать кровь, или маляру.

Бондарчук: Нет, маляр ― это неправильное сравнение.

Немзер: Но эта позиция предполагает, что так или иначе люди у власти имеют некоторую дополнительную экспертизу.

Бондарчук: Нет, не так. Это притянуто за уши.

Немзер: Тогда поясните, что это за фраза.

Бондарчук: У нас в этом году столетие Октябрьской революции. Фильмы и так появятся, и без инициативы из, например, Министерства культуры или Фонда кино. Но сказать «У нас есть гранты или заложено финансирование на фильм» можно. Мне так кажется. Вот это предлагают.

А предлагать маляру заниматься… Во-первых, маляр ― неправильное сравнение, как мне кажется.

Немзер: Я беру просто любые две смежные профессии.

Бондарчук: Какие? Маляр и?

Немзер: Что угодно. Вот вы занимаетесь кинематографом, а есть, например, врач, которому вы вряд ли стали рекомендовать, как ему лучше вас лечить. Вроде бы это чиновники, у них есть совершенно свой отдельный круг обязанностей.

Ширяев: Государство не будет учить режиссера, как снимать кино, а вот что снимать…

Немзер: Чиновники вмешиваются в ваше дело.

Бондарчук: Да. У нас индустрия сложнопостановочная и затратная. На сегодняшний момент студии живут на государственные деньги, это от 50% до 70% в бюджете компании. Все снимают на них кино, и мы благодарны за эту поддержку, потому что другие источники финансирования есть, но эти так называемые «мягкие деньги» помогают привлечь дополнительное финансирование и как-то сконструировать свой год на производство.

В этом… как сказать? В этом, наверно, пробуксовывает дискуссия. У нас деньги выделяет государство. Чиновники об этом знают, об этом знают все. С годами это переросло уже в некие правила. Дискуссия, которая разразилась после выступления Константина Аркадьевича Райкина, способствует тому, что эти, может быть, закостенелые годами правила менялись или обсуждались. Вот мы с вами и разговариваем.

А первопричина в том, что уже так к этому привыкли, эту систему никто не бодрит, не пытается даже обсудить. Мне вообще не нравится слово «диктовать», я бы его взял и убрал из этой полемики. «Предлагать» ― наверно, да. Это мое мнение.

Катаев: Коллеги, давайте уже про «Притяжение», может?

Бондарчук: Я уже понял, что мы про «Притяжение» сегодня не будем говорить.

Эггерт: Будем-будем.

Катаев: Я все-таки хочу вернуться к главному новостному поводу, если вы не против. Фильм «Притяжение». Федор Сергеевич, мне кажется, что вы поступили как в этом фильме немного как такой троянский конь. На мой взгляд, это получился очень искренний, один из самых искренних и честных фильмов про любовь за последнее время, по крайней мере, российских. Я его вообще сравниваю ― это мое мнение ― с «Ла-Ла Лендом», фактически такая версия. Но при этом вы упаковали его в обертку научной фантастики, sci-fi. На самом деле после 20–30 минуты уже понимаешь, что это не sci-fi и не научная фантастика, а это про нас, про чувства.

И другое, например, я присутствовал на премьере, где вы поблагодарили со сцены за организацию съемок МЧС, МВД, которые действительно… Вертолеты летают, всё круто, действительно, без их помощи это бы не получилось. С другой стороны, конечно же, и внутри фильма ― они сами смеялись над этим ― заложены шутки, например, про федеральные каналы: «Посмотришь 30 минут и сам пойдешь пришельцев бить» или «Двести человек погибло. Опять врут или нет?». То есть много таких шуток, о которых все прекрасно знают, но не принято, что ли, говорить об этом на федеральных каналах или как-то обсуждать. Опять вы упаковали шутки.

Была ли какая-то реакция со стороны тех людей, которые помогали, в том числе МЧС? Они реагировали? Может быть, они хотели увидеть научную фантастику, патриотичное кино, а увидели другое кино? Как реагировали разные аудитории?

Бондарчук: Фильм же живет. Жизнь, начало, середина, важная часть, финал, кода… Я не знаю, что они переживали во время картины. Наверно, на разных эпизодах у них были разные чувства. Но то эмоциональное ощущение подключения, которое испытывает зритель после просмотра «Притяжения», наверно, перевешивает или снимает вопросы по поводу тех эпизодов, которые или задели кого-то, или не задели, а, наоборот, порадовали.

Но я не слышал никаких «Ах, как остро! Не слишком ли остро? Остро шутите!». Нет-нет.

Катаев: Такого не было. А можно я сразу вдогонку, чтобы про это всё спросить? Реакция была в том числе на Путина, который промелькнул там. Но при этом персонаж Гармаша тоже напоминает многим президента России, потому что он там главный.

Эггерт: Командует Советом безопасности.

Катаев: Да-да-да. И просыпает русский бунт в какой-то момент. У вас два президента или он все-таки президент?

Бондарчук: Нет, там написано, что это вице-премьер.

Катаев: Вице-премьер все-таки.

Бондарчук: Это в титрах. Их можно не заметить, но это всё есть.

Ширяев: Федор Сергеевич, раз уж вы сами заговорили про эмоциональное вовлечение. Программа у нас по формату все-таки более кусательная должна получаться, мы сейчас попробуем перейти к этой части нашего балета.

Эмоциональное вовлечение в голливудской драматургии уже давно разложено на молекулы, на атомы. Понятно, на какой минуте должна начинаться завязка, на какой минуте должно быть понятно, кто главный герой, чего он хочет, кто против, драматургический конфликт и так далее.

Я специально пошел сегодня утром смотреть кино, засекал, всё смотрел на часы. На тридцатой минуте я еще не понимал, кто герой. То есть ребята побежали в какое-то подземелье с девчонкой, вроде что-то они хотят от этой машины. Потом проходит еще сорок минут, и мы понимаем, что на самом-то деле это кино про любовь, цель-то у нее сейчас спасти этого товарища инопланетного и так далее.

Катаев: Нет, цель-то другая была.

Ширяев: Я просто понимал цель: потом она защищает его, да.

Просто я заканчивал ВГИК, у меня второе образование ― ВГИК, продюсерская мастерская Акопова, «продюсер кино и телевидения». Нас мастер учил: «Ребята, если вы тридцать минут смотрите, условно говоря, „День независимости“, а потом начинается „Ла-Ла Ленд“, ― как сказал Денис, ― то, в принципе, вы вправе потребовать деньги обратно, потому что вас обманули. Вы пришли смотреть „День независимости“, а вам показывают мелодраму а-ля „Сумерки“, где девочка, необычный мальчик и так далее».

Мой вопрос следующий. Кто все-таки главный герой в фильме, в чем цель главного героя в фильме, в чем драматургический конфликт и кто против цели главного героя?

Бондарчук: Сейчас я быстро всё.

Ширяев: Да.

Бондарчук: Кто главный герой? Героиня Ирины Старшенбаум, девушка Юля. Какая цель?

Ширяев: Цель у нее какая по фильму? Чего она хочет?

Бондарчук: Она ничего не хочет, она хочет в конце, в финальном монологе…

Катаев: «Я никогда не буду прежней».

Бондарчук: Да.

Ширяев: То есть вы идете против голливудской традиции иметь цель героя от начала до конца?

Бондарчук: Да. И третий, простите, какой вопрос?

Ширяев: Кто против ее цели? То есть кто антагонист у нее?

Бондарчук: Время, пространство. Так часто бывает. Наверно, это такой романтизм, но я по-прежнему верю, что один человек может хотя бы на секунду изменить ход истории и человеческую душу к лучшему, может организовывать. У нее есть такой же Артем, ее парень, и его трансформация, его образы. Мы сделали всё для того, чтобы он был прямо такой хороший, добротный парень. И вот его арка, конечно…

Ширяев: Финальная кода моего вопроса. Когда я поговорил с коллегами, они сказали: «Наверно, Слава, было дело так. Действительно, очень классная компьютерная графика, очень много денег было потрачено на компьютерную графику, и создатели фильма понимали, что они не смогут на два часа сделать такую графику, как в „Дне независимости“. Поэтому отчасти вынужденная мера ― классную историю рассказать про девочку и мальчика, потому что это всем зайдет хорошо. На сколько денег хватило, делали про „День независимости“, а потом сделали, условно говоря, сагу „Сумерки“». Как вы относитесь к такому мнению?

Бондарчук: Ерунда полная.

Ширяев: Денег хватило бы, если бы вы захотели сделать целиком «День независимости»?

Бондарчук: Ерунда полная. Единственное, что я признаю, что картина «Притяжение» и ее сценарий, который написали Маловичко и Золотарев, не сделаны по известным учебникам, которые, наверно, вы тоже читали во время обучения.

Ширяев: Да-да-да.

Бондарчук: Там нет принципа золотого сечения драматургии, он немножко не в этом месте стоит. Как вы правильно отметили, главный герой, по большому счету, появляется не в первом акте, а уже во втором. И там нарушены практически все законы американских книжек о построении хорошего, плотного жанрового кино.

Ширяев: Вы это делали осознанно.

Бондарчук: Я это делал осознанно. Не сказать, что мы это прямо рассчитали, как рассчитывают сценарий, наклеивая разного цвета стикеры с продолжительностью сцен, видя дисбаланс героев, насколько главный герой пропадает с экранов, и он не должен на это время пропадать… Он не по этим законам сделан. Был первый литературный вариант сценария, мы сделали много версий сценария, пришли к этому и запустились, отправились в это путешествие.

Но это мое твердое убеждение, что именно так… потому что если бы он был сделан по законам американского жанрового кино, а) это было бы другое кино, б) я не знаю, можно ли на этой территории конкурировать со стамиллионниками или двухсотмиллионниками и нужно ли нам это делать, в) у него бы не было такой очень русской интонации, за которую я ухватился. Читая комментарии, я радуюсь тому, что выделяют, что он не сделан по клише уж «Дня независимости» точно.

А потом, мне не интересно снимать «День независимости». Другое дело, что привлечь зрителя на такое кино ― это опасно. Там были две истории, почему мы закрывали сценарии. Первое ― скажем так, социальный sci-fi экшн, как его можно назвать… сложно объяснить зрителю, куда ты приглашаешь его в кино, он запутается.

Катаев: Я поэтому про троянского коня у вас и спросил. То есть это было намеренно?

Бондарчук: Да, было намеренно. Но мы просто взяли на себя ответственность, мы посмотрели картину, мы много показывали ее, фокусили. Наверно, я имею право… всё равно за всё отвечаю я. Я сказал: «Братцы, мне кажется, что зритель будет доволен, когда он увидит кино, сценарий, в котором он не предполагает развития того или иного героя и сюжетных поворотов. Именно в кино. Поэтому давайте сделаем еще, мне кажется, что у нас есть право предложить».

Катаев: Так и вышло неожиданно.

Эггерт: Это специфика российской аудитории, которая готова пойти на фильм, который рекламируется в виде простой фразы «Летающая тарелка падает на Чертаново», ― где я прожил 17 лет, к счастью, до моего дома она не долетела, ― а приходят на драму про любовь с таким мегасоциальным элементом, о котором мы потом поговорим? Вы считаете, русский зритель это поймет, а, скажем, американский не поймет.

Бондарчук: Китайский понял без титров. Мы сейчас проходим комитет по цензуре, у нас копия была не готова, была без субтитров. Мы показали ее на русском, и они всё поняли.

Нет, я не про это. Мы всё говорим о том, что не надо гнаться за Голливудом. Я тоже считаю, что не надо гнаться за Голливудом не по части технологий или развития тех или иных департаментов нашей индустрии, а именно по тем…

Катаев: Интонациям.

Бондарчук: Да.

Сурганова: Константин упомянул социальный контекст. Мы, собственно, очень много спорили перед интервью. Вы абсолютно намеренно вплетаете актуальные события: Бирюлево, есть очевидные отсылки, вы это тоже признавали уже в интервью. На мой взгляд, есть еще какие-то отсылки к митингам, ко всем протестным оппозиционным движениям, просто хотя бы визуальные, к этим столкновениям с ОМОНом.

Это для вас только художественный прием или все-таки для вас было важно затронуть какую-то политическую струну? Мы поэтому очень много спорили, политический это фильм или нет, и все по-разному смотрим на это.

Бондарчук: А что такое политика? Можно ей заниматься, можно не заниматься, но так или иначе те события, которые мы потом обсуждаем, мы видим каждый день. Может быть, не каждый день, но в месяц, в год. Это жизнь, которая окружает нас. Высказывания о дне сегодняшнем в кино я с удивлением не обнаружил, я имею в виду в мейнстриме.

Сурганова: Это правда, да.

Бондарчук: Артхаусное кино как раз говорит о дне сегодняшнем. От деревни до одиночества в городе и так далее. То есть день сегодняшний является темой для разговора артхаусных художников, режиссеров, продюсеров.

Если обратиться, посмотреть последние десять лет, вы не найдете ни одной картины в мейнстриме о дне сегодняшнем. Я нашел свои же две продюсерские картины, это два «Духless». Больше фильмы-события, которые собирали большую аудиторию, ― это или далекое прошлое, как недавний «Викинг», или 1942 год, «Сталинград», это 1989 год, развал империи, «Девятая рота», это «Ледокол» ― там же, «Легенда №17» ― там же, «Экипаж» ― как ни крути, есть первый фильм. А где про день сегодняшний?

Поэтому мне не на что было посмотреть, на кино про день сегодняшний, не на что опереться. Поэтому это образ дня сегодняшнего, который я каждый день вижу в телевизоре не только у нас, смотрю в интернете, читаю комментарии, вижу новости по разным каналам и читаю совершенно разных журналистов на разных площадках. Вот это некое моё ощущение дня сегодняшнего.

Конечно, я всё это докрутил для того, чтобы донести то, что меня волнует. А меня волнует и агрессия, в том числе и телевидение. Не только у нас, потому что только слепой не обсуждает демократов и их медийные ресурсы, проигрывающих республиканцев с их несопоставимыми медиа… Это обсуждается. Мы за этим наблюдаем, мне кажется, в последнее время даже больше, чем за новостями из своей страны.

Поэтому это ощущение дня сегодняшнего, докрученное до… Я эмоциональный человек. Может быть, это мой большой минус, а может быть, большой плюс, зрители рассудят. Я докручиваю, я артистов эмоционально дожимаю. Мне маловато. Это касается и звука, и музыки. Я себя останавливаю, чтобы вся картина не под музыку была, как «Сталинград», но это тоже была моя принципиальная позиция. У меня немножечко всё с педалью. Вот это мое ощущение дня сегодняшнего.

Катаев: Я только хотел спросить. На самом деле не только в массовом кино отсутствует день сегодняшний. По результатам «Кинотавра», например, мы тоже обсуждали, что мало картин, которые затрагивают день сегодняшний даже в артхаусе. Например, победивший «Хороший мальчик» тоже не про день сегодняшний всё-таки. Было два или даже один фильм, затрагивающий эту тему.

На ваш взгляд, почему российские кинематографисты, даже те, кому, казалось бы, в артхаусном кино всё позволено, они снимают за свои деньги, никакой цензуры нет, они могут снимать. Почему все-таки даже молодые авторы, даже выпускники ВГИКа боятся или не хотят говорить про день сегодняшний? На ваш взгляд, в чем проблема?

Бондарчук: И там, и там, и в мейнстриме, и в артхаусе есть всё-таки важная составляющая ― надо попасть в аудиторию. Я пару раз слышал высказывания: «Я снимаю кино только для себя, я имею на это право». Наверно. Но мне кажется, что всё-таки это какая-то лукавая позиция.

Катаев: Миссия все-таки какая-то должна быть?

Бондарчук: Мне кажется, хотя бы «+1» там будет. Так вот этот плюс один или плюс сто один миллион ― в них всё равно надо попасть. Страх не попасть в аудиторию ― некая очень хитрая, может быть, позиция себя оберечь.

Эггерт: Но вы же сами сказали, что как раз именно артхаус снимает про сегодняшний день.

Бондарчук: Я сейчас на всё отвечу.

Это хороший вопрос, потому что я это переживал. Анализируя то, что я делал, я себе отдаю отчет, что время ― это такие охранные башни, которые меня немножко закрывали от критики, от самого себя, от профессии режиссера. Цветокоррекция, время ― это такие заборы, которые тебе помогают, чтобы не попали туда, мне так кажется.

Мне страшно было начинать снимать «Притяжение» именно из-за дня сегодняшнего, именно из-за того, что его не надо… его можно доделать в саунд-дизайне, но никак не разукрасить или не сделать какой-то виртуальный мир. Потому что мы договорились, это история, которая могла произойти вот сейчас.

Немзер: Федор Сергеевич, действительно, я смотрю и понимаю, что есть острая социальная критика, скажем так, действительно всё узнаваемо. Я понимаю, что мне, с одной стороны, говорят, что, условно говоря, Майдан или любая революция, любой русский бунт ― это плохо и страшно, ОМОНовцы ― это плохо и страшно, выглядит несимпатично. Телевизор ― это плохо, потому что 30 минут посмотришь и пойдешь бить кого угодно. Соцсети ― тоже так себе, потому что именно в них происходит эта консолидация и так далее.

А что тогда хорошо и в чем выход? Как вы для себя это сами видите, если говорить действительно о вашем видении?

Бондарчук: Хорошо ― героиня Ирины Старшенбаум.

Немзер: Любовь ― хорошо, да, я понимаю.

Бондарчук: Хорошо… Да там много хорошего. Я людей люблю, я не разочаровался, меня не так сильно обижали люди, поэтому есть эта интонация, которая и через военных… Это вы говорите: «ОМОН ― это плохо». Я их снимал, они выполняли у меня приказ.

Немзер: Вот. Хорошо, да, допустим.

Бондарчук: Ну да, там есть такие жесткие лица и так далее. Но мне кажется, что это сделано с любовью к людям. Это очень опасно ― 100% агрессивную и безысходную среду выдавать к зрителю. Поверьте, у такой картины не будет никакого выхода. Или тогда это действительно другой жанр должен быть. Он имеет право на существование, конечно же, это такая лаборатория, сложная хирургическая операция над человеческой душой и темными сторонами нас самих.

Но поверьте, в том жанре, в котором я работаю, это не живет. Поэтому всё-таки мне кажется при всём том, что вы перечислили, что интонация и звучание всего этого, что это грубо, жестоко, агрессивно, но там есть любовь.

Немзер: Нет, любовь к конкретным людям есть, каждый конкретный ОМОНовец ― человек, каждый из ребят из Чертаново, которые идут, идёт за что-то, за двоюродного брата… Там это всё действительно показано. Я скорее говорю про кластеры социальной критики, про то, что каждое конкретное явление в целом оказывается совершенно разрушительным.

В чем вы видите выход? Любовь ― это понятно, такое сказочное разрешение всех бед. Понятно, что фильм имеет конкретное заземление на конкретную практическую ситуацию. Понятно, что «любите друг друга», но помимо этого есть ли какой-то еще вывод?

Бондарчук: Нет, это так, знаете… Тогда не надо нам было бы здесь встречаться. «Федор, о чем фильм?». «Любите друг друга» ― и уйти. «Да он сумасшедший».

Нет. Интересное наблюдение я отметил. Мы делали фокус-группы, и группа школьников, они заканчивают школу, 12–17 лет, это свободные, веселые, легкие ребята. Всё считывают, всё понимают, отношение к этому очень ровное и спокойное. Они смотрят на это, наверно, пока еще не как в зеркало.

И потом происходит какая-то невероятная метаморфоза, пертурбация. Студенчество достаточно агрессивно воспринимает похожих на себя хотя бы по возрасту людей на экране «Притяжения». Они говорят: «Зачем вы показываете это агрессивное…?», и дальше известные слова. Всегда в зеркало сложно смотреться.

Моё предложение посмотреть в зеркало ― пусть ты не такой, но всё это в тебе сидит. В ком-то границы, что всё это не вышло, очень тонкие, и зажечь это можно одним щелчком, как Артем, пылкий, яркий, красивый голубоглазый парень зажег огромное количество людей с пол-оборота, и всё это уже понеслось. Но у многих ― защита через образование, гуманизм и так далее чуть посильнее.

Мое предложение немножко посмотреть в зеркало… Ты выходишь, всё равно у тебя работает это, и даже ощущения от пространства очень агрессивные. Это так точно сделано, это действительно похоже на документальные кадры, которые я иногда вижу на экранах наших телевизоров. Но я не хочу с этим события ассоциировать: я это видел у себя во дворе или когда ехал на дачу в метро, в поезде, в электричке. Я закроюсь от этого дверью своей квартиры.

Это желание показать в зеркале… может быть, я много на себя беру, но это моя картина, я за нее отвечаю, и это мое предложение посмотреть на себя в зеркало. Изменить мир невозможно, посмотрите.

Во всяком случае, об этом говорят. Я слышал много разных аналогий. Я сегодня первый раз услышал то, с чего я действительно это списывал, ― про Майдан. Если вы заметили, они в конце одеты даже, как черно-красные, так сказать, символы последних событий. Об этом не говорили, сравнивали с российскими событиями в том же самом Бирюлево или с футбольными погромами в центре города, в котором я вырос и прожил всю свою жизнь.

Но именно эти символы и приметы времени, которые ты не можешь уловить, «Где я это видел? Я не понимаю, с чем я могу это проассоциировать», это зеркало сегодняшней жизни ― отчасти это была моя задача.

Эггерт: То есть все-таки любой Майдан ― это плохо? Эту идею вы закладывали?

Бондарчук: Любая агрессия ― это плохо. Слушайте, вы со мной не говорите, потому что я пацифист, я всё равно буду кричать: «Люди, не убивайте, остановитесь! Давайте выдохнем и попробуем дать шанс услышать и быть услышанным!». Я вот такой. Может быть, потом я буду последним романтиком, но я так устроен. И я так воспитываю своих детей, своих внучек.

Я вот так устроен и я такое кино снимаю. Оно, может быть, немножко наивное. Наверно, наивное. «Девятая рота» ― романтическая картина. Но я такой режиссер.

Катаев: Все равно, мне кажется, зря вы отказываетесь от лозунга «Любите друг друга».

Бондарчук: Нет-нет, я не отказываюсь ни в коем случае. Я не хочу отказываться. Это просто слова, в этом есть наивность такая. Но я в этом живу. Если спросить: «Из-за чего вы занимаетесь кинематографом?», я отвечу: «Из-за этого».

Сурганова: Я хотела как представитель «Кинопоиска» задать вам вопрос про творческий процесс. Предыдущие ваши фильмы вы снимали с маститым продюсером Александром Роднянским, с огромными бюджетами, с большим успехом. «Сталинград», да.

Здесь вы пошли по другому пути: и бюджет поменьше, и продюсеры менее известны. Каково это было, почему так было? Насколько страшно или не страшно вступать в какие-то отношения с новыми людьми, которые не так еще, может быть, себя зарекомендовали на рынке?

Бондарчук: Во-первых, это самый маленький бюджет. Дебютная картина «Девятая рота» в два раза дороже стоила. Продюсеры неизвестные. Они действительно много сделали в кино, у них биография блистательная: от ассистентов монтажера до продюсеров, креативных продюсеров «Черной молнии» Бекмамбетова и «Призрака», где, собственно, мы с ними и познакомились.

Всё равно я взрослый человек, я могу разобрать кинематографический мир на винтики. Я знаю всё. Я родился на киностудии «Мосфильм». Я родился в другой стране, снимался в другом кино. Я знаю всё. Всё равно ты отвечаешь за всё сам, ты понимаешь примерно, что тебя ждет на этом пути. Поэтому это лично мой разговор с самим собой, это мой выбор. Мне этого захотелось.

Это молодые люди, которые тебя заряжают невероятно. Я с ними познакомился действительно на «Призраке», это были три волшебных месяца съемочного периода. И я сказал: «Да, я с ними готов идти». И чем хуже тебе, тем лучше. Если рядом Роднянский, на которого можно опереться, ведь помимо того, что мы друзья, у него своя студия, у меня своя студия. Здесь как-то на одно плечо, на другое. Здесь Сережа Мелькумов, который всю жизнь занимается производством, ему надо дать медаль «Отличник кинопроизводства». То есть есть на что опереться.

А здесь ты добровольно сбиваешь у себя любые подпорки и становишься один на канате. Это прямо было желание такое. Может, из-за возраста. Мне в этом году будет 50 лет. Не знаю, почему это произошло. Это прямо крик души, я этого хотел. Это безусловный эксперимент. Не сказать, что я был застрахован со всех сторон, но, возвращаясь к разговору о балансе компьютерной графики, там ее вот столько, этой графики, просто зритель ее не видит. Она есть не только в первом и третьем актах, но и посередине, потому что всё Чертаново нарисовано. Это незаметно, но весь район оцифрован. Там работа была колоссальная проделана. Её не видно, и я радуюсь этому.

Катаев: Цены на недвижимость уже подросли в Чертанове, вы знаете?

Эггерт: Всё разрушили, наоборот, ты что!

Бондарчук: Прокат в Чертанове ― это действительно весело и интересно.

Поэтому это добровольный такой мой выбор, опасный. Страшно было. Я помню утро перед началом съемок, за два дня до начала съемок у меня ощущение, желание соскочить. Ты понимаешь, что это невозможно, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, но эта мысль пролетает. Очень страшно. Никого нет, ни на кого ты не можешь положиться и опереться.

Да, у тебя заряжены все… и ощущение полного дебюта и у себя, и у них. А когда ты снимаешь дебют, а когда у тебя еще совпадает с артистами, которые понимают, что это может быть важная картина в их жизни, тоже такое ощущение дебюта есть, то это совершенно другая энергия. Это бывает раз в жизни. У меня это было на «Девятой роте», я понимал, что это никогда не повторится, потому что, во-первых, тебе 38… Вообще другая энергия. И это здесь я поймал. Это был добровольный выбор. Другое дело, что я не ожидал получить в обмен вот это всё ощущение, но страшно было ужасно.

Почему это произошло? Это вот где-то здесь, это какие-то эксперименты с Федором Бондарчуком, известным продюсером или неизвестным. Наверно, известным. Это эксперименты. Я добровольно экспериментировал. Обновлялся, не обновлялся, снимал другое, непохожее кино. Это действительно кино, не похожее на то, что я делал.

Я посмотрел в суперкачестве на большом мониторе в эфире «Сталинград» во время первых съемочных дней «Притяжения». Это очень тяжелая штука, как кувалда железобетонная, как наковальня. Это тяжелое кино, тяжелое и по форме, и по изложение. Оно во всём тяжелое, прямо бум! И я смотрел на себя другого.

Эггерт: К «Сталинграду» мы вернемся, у нас есть вопросы про «Сталинград».

Ширяев: Федор Сергеевич, раз уж вы заговорили про деньги, вернее, Лиза подкинула эту идею. На канале Дождь я занимаюсь программой «Деньги», и вот как раз об этом хотелось бы немного поговорить, потому что в недавнем интервью вы заявили: «Если бы был рынок». Далее неважно, я ухватился за фразу, что рынка нет в кинематографе, и это ваши слова. Вот если бы был рынок, то что-то было бы иначе.

Эггерт: Имеется в виду в России.

Ширяев: Не надо было у чиновников просить деньги и так далее. Но тем не менее этот фильм, который мы сейчас обсуждаем, фильм «Притяжение», поддерживает Фонд кино.

Первый мой вопрос такой: вы вообще вкладываете свои деньги в каком-то объеме в свои фильмы как продюсер? Рискуете ли своими деньгами или у вас все-таки больше деньги государственные, госбанков и так далее? Почему спрашиваю? Потому что мы в любом случае не можем не читать прессу, мы достаточно много слышим о различных ваших инвестиционных проектах. Недавно появляется информация о том, что вы были акционером банка «Пушкино», сейчас идет история с АСВ, которое против банка «Пушкино» что-то делает, пытается забрать эти деньги, дыра там очень большая. Но тем не менее всё равно сотни миллионов фигурируют, которые вы с партнером туда вложили, сюда вложили.

Бондарчук: Нет-нет, это не фигурирует, не надо.

Ширяев: Федор Сергеевич, проясните.

Бондарчук: Вы сказали про рынок.

Ширяев: Вопрос в том, ваши деньги есть или нет? Ваши деньги, не госденьги.

Бондарчук: Конечно, есть. Неужели настал тот момент, когда можно рассказать? У нас этой передачи не хватит на мой рассказ. Например, в фильме «Девятая рота», моем дебюте, нет государственных денег. Мало кто об этом знает. Я шесть лет искал финансирование. Там есть 250 тысяч из Министерства культуры, когда картина уже была снята. Я вставал шесть раз, таскал взаймы у тех, кто помогал, в Крым, где у нас проходили съемки.

В «Обитаемом острове» большое количество частных денег инвестора. В «Сталинграде» инвестор ВТБ, ему мы отдали, потому что картина собрала 62 миллиона доллара в иностранном прокате.

Ширяев: 68, мы посмотрели на «Кинопоиске».

Бондарчук: В зарубежном прокате. За «Обитаемый остров» свои личные деньги мы с Роднянским и с моим партнером Димой Рудовским отдали, наверно, лет пять тому назад закрыли долги в размере 4 миллионов долларов. Студия производит большое количество кино, по отношению к другим. У нас два года было по семь картин в год плюс есть компания, которая занимается только телевидением. Никакой пул из лидеров на объемы ты не наберешь.

У нас есть кредитная линия, которая есть в компании. И плюс, конечно, свои деньги. Но в последние годы я свои личные деньги не вкладываю в картины. Кредитные ― вкладываю. Кредитная история у нас в банках отличная, её тоже можно проверить.

Ширяев: Фонд кино сколько дал, если не секрет?

Бондарчук: Фонд кино ― 60%. Посчитайте, 380 миллионов…

Ширяев: То есть 200 миллионов рублей дал Фонд кино.

Бондарчук: Да.

Ширяев: Тогда в связи с этим вопрос. Вот вы говорите, что рынка нет. А может быть, его нет…

Бондарчук: Нет-нет-нет. Рынка нет ― это я имел в виду…

Ширяев: Что это не рыночная индустрия?

Бондарчук: Нет.

Ширяев: А что вы имели в виду?

Бондарчук: Я имел в виду русский язык.

Ширяев: А, вот в этом смысле. Вторичного рынка нет, нельзя на Западе прокатить.

Бондарчук: Ну конечно. У нас сложнее, по сравнению с англоязычными территориями, когда у тебя невероятное, великое множество платформ. Сегодня время меняется, и то мы умудряемся…

Ширяев: Окупаться.

Бондарчук: Фильм «Притяжение» окупился в конце второй недели.

Ширяев: А была новость, что он окупился еще до проката путем продажи прав в Китай, да?

Бондарчук: Да. Не только в Китай. Фильм «Притяжение» продан в 73 страны.

Катаев: Да, кстати, будет международный прокат? Мне кажется, что «Притяжение» ― ваш самый конвертируемый фильм.

Бондарчук: Да, самый. Вот сейчас идет прокат в Эстонии или то ли Литве, то ли Латвии.

Катаев: А в Америке будет?

Сурганова: В Латвии идет, да, докладывали.

Бондарчук: И он бьет там рекорды.

Эггерт: В Латвии, в Литве нет. Я вернулся оттуда два дня назад. Нет пока.

Бондарчук: В Эстонии и в Литве или Латвии.

Эггерт: Не в Литве.

Бондарчук: Значит, в Латвии. Эстония и Латвия. В Китае он выйдет через месяц.

Катаев: Америка будет?

Бондарчук: Вот с этим проблемы, потому что Латинская Америка есть, а северная Америка не смотрит с титрами и не принимает дублированные картины. Есть несколько примеров, я помню «Крадущийся тигр, затаившийся дракон» и «Герой», китайские картины. Это сложно. Какой-то небольшой прокат, наверно, будет ― там тоже есть русскоязычные.

Я говорил по поводу «нет рынка», это важно, именно из-за языка. Саша Цекало прорывается сериалами. Все долго обсуждали его сделку с Netflix, это первая. Здесь не про качество, европейские картины в других индустриях: датские, английские… вторичные права, всё, что касается нью-медиа ― они работают десятилетиями. Мы замкнуты именно русскоязычной аудиторией. Попытки сделать сразу же дабл-треки с английскими проваливались, этим путем уже шли.

Рынка нет для больших картин. Картина с миллиардом должна заработать три, а таких показателей на русские картины у нас нет. У нас еще очень узкий прокат. Но он может быть широким, и тогда другие показатели будут, но тогда должно быть большее количество экранов. Он может быть, грубо говоря, такой же узкий, две недели, но расписан на 10 тысяч.

Ширяев: А у вас 1300 экранов, да?

Бондарчук: Вы знаете, я даже не знаю. Если раньше все хвалились: «У меня 3200 экранов», то сейчас об этом никто не говорит, потому что 1300 может работать невероятно эффективно. Я доверяю своему дистрибьютору, потому что мы с ними сделали «Сталинград», самый кассовый фильм, и я как-то доверяю.

Катаев: А можно все-таки про Чертаново уточнить? Вы чувствуете ответственность за то, что сейчас происходит? Во-первых, правда, это уже не шутка, по-моему, что цены на недвижимость там растут, крупные порталы уже публикуют свои исследования про то, что сейчас в Чертанове. Вы же устроили первый показ, премьеру фильма в Чертанове. Как вообще жители реагирует, благодарны ли они вам?

Сурганова: Или наоборот, считают, что вы очернили их?

Бондарчук: Нет, про «очернили» я не слышал, не читал. Я читал «будь ты проклят» и так далее, но это обычная история.

Сурганова: «Дом мой разрушил».

Бондарчук: Нет, по поводу дома… Есть кинорынки, где все студии представляют свой пакет на полугодие. На последнем кинорынке, который был в Москве, ко мне подошли владельцы мультиплекса в Чертанове и сказали: «Слушайте, мы посмотрели все ваши презентационные материалы, у вас там последний общий план всего нашего прекрасного Чертанова, и вот ваша железяка падает. Нам показалось, по-моему, она упала прямо на наш кинотеатр».

Эггерт: Рядом прямо, да.

Бондарчук: Я говорю: «Отлично, давайте сделаем там премьеру!». Есть лазерный IMAX, волшебный совершенно по качеству, в «Океании», в новом мультиплексе. И вот с ним ноздря в ноздрю. По-моему, первые по сборам ― Чертаново. Я видел, майки уже делают, кепки видел, видел смешные переделанные фотографии из «Прибытия», смешные. Всё, что возникает, меня невероятно радует. У них… Что значит у них? У нас, тех, кто живет или не живет в Чертанове, хорошее чувство юмора.

Вообще меня затягивают в эту сложную, драматическую… «Скажите, вас вызывали на ковер?». «Куда?!» «В кабинет 12». «А что такое кабинет 12?». «А что, вы не знаете, что это такое?». Меня никуда не вызывали и петиций не подписывали. Но мнений… Когда я увидел, с одной стороны, опус Лимонова, с другой стороны, наше старое скомпилированное интервью с Димой Быковым по «Обитаемому острову», вышедшее на «Эхе», «маргинальная культура», там меня просто, так сказать… И с другой стороны, комментарии молодой аудитории в сети, здесь же Forbes с Гладильщиковым, здесь же Долин. Я сказал: «Я доволен».

Эггерт: Потому что вы каждому дали считать из фильма то, что он хочет, да?

Бондарчук: Наверно.

Эггерт: Мы много говорили о «Притяжении». Я вот хочу спросить вас о том, что вы сказали в интервью «Медузе». У нас мало времени уже осталось до конца программы. Вас там спросили о ваших политических взглядах. Вы сказали, что поддерживаете президента Путина с 2004 года и не меняли своих взглядов. Вы можете ответить на простой вопрос, почему вы его поддерживаете?

Бондарчук: Я прямо в него верю.

Эггерт: Ну, он же не Господь Бог, чтобы в него верить.

Бондарчук: Нет, я категорически против этого.

Эггерт: Он политик, поэтому нам, может быть, какой-то другой ответ хотелось бы услышать.

Бондарчук: Нет, это начало. Поверьте, это не точка. «„Я в него верю, точка“, ― ответил Федор Бондарчук в поддержку Путина».

Нет, у меня это связано с невероятным… Я от этого 2004–2005 года не могу отделаться. Я до сих пор на локомотиве того времени и существую, потому что такого времени, такого ощущения себя в пространстве, возможности того, что ты задумывал… И всё, что угодно у тебя в своей стране получится.

Ты открываешь студию компьютерной графики ― да. Ты начинаешь делать после успеха «Девятой роты»… надо быть сумасшедшим, чтобы в отсутствие индустрии делать «Обитаемый остров». Ты говоришь: «Да, мы всё сделаем!». У тебя строятся кинотеатры, зрители прибавляют по 35–40% в год. У тебя абсолютная свобода в выборе того, что ты хочешь делать: хочешь, реализуй Стругацких. Помимо этого ночная Москва, которая бурлит, новые территории, места силы, артовых людей появляется много.

Вот с этим ощущением 2004–2005 года в ностальгии, с желанием, что это повторится, что мы это продержим, я до сих пор и живу.

Эггерт: Это психологическое ощущение. С другой стороны, вы делали вполне конкретные шаги: подписали коллективное письмо в поддержку политики в отношении Крыма и Украины. Значит, не только ностальгия вами движет, а еще какие-то другие чувства, очевидно.

Бондарчук: Нет, это не только про ностальгию. Это еще и взгляд в будущее. Внешние факторы и так далее, всё нам мешает… Может быть, это опять же мой романтизм, я надеюсь, что не инфантилизм. Но я верю, что это правильное направление, я поддерживаю президента.

Немзер: Дмитрий Сергеевич…

Бондарчук: Я не Дмитрий Сергеевич, я просто Федор.

Немзер: Простите, зарапортовалась. Хотела бы я знать, кого я имела в виду. Боюсь себе представить.

Бондарчук: Наверно, Пескова.

Немзер: Наверно. Много воды утекло с 2004 года.

Бондарчук: Много.

Немзер: Страна в той или иной степени находится в состоянии войны. Про атмосферу ненависти вы сами только что сняли кино. Это очень мало похоже на ту самую Москву 2004 года, где действительно ночная жизнь бурлит, открываются новые клубы. Это уже очень-очень далеко оттуда ушло.

Что случилось? Действительно внешние факторы погубили нашу прекрасную стабильность?

Бондарчук: Смотрите, я обожал политику, разговоры об этом, был впереди планеты всей в этих разговорах и мог убедить своими высказываниями или не убедить кого угодно в разных компаниях. И все прекрасно знали об этом. Последние года четыре я сильно заскучал. Мне жалко на это времени. У меня есть моя позиция. Пока она ничем серьезно не перебита, чтобы я ее поменял, я этой позиции придерживаюсь. Но последние четыре, может быть, три года я не хочу заниматься ничем, кроме своего времени, которого мне жалко. А мое время ― это кино.

Поверьте мне, мы еще года три тому назад могли обсуждать любой твит или высказывание Михаила Прохорова или Ксении Анатольевны Собчак, то, что происходило на Дожде, те проблемы, которые переживал Дождь. Мне было интересно узнать причинно-следственные связи, какая борьба кланов внутри Кремля или администрации президента. Мне это было жутко интересно. А сейчас меня это вообще не трогает, вот вообще.

Немзер: Очень трудно вам поверить, только что посмотрев ваше кино, понимаете. Есть некоторое лукавство в этой позиции.

Бондарчук: Нет, никакого. Ведь для этого разбираться в политике и воспринимать мир… Нет-нет, подождите, это хороший вопрос, это важно. Я жадный до другой информации ― от выставок кино до того, как развивается интернет, дипнет, дарквеб, Tor и так далее. Но заниматься конкретными людьми и тем, что происходит… как бы сказать? Предметная политика мне совсем не интересна. А мир наоборот, он развернулся, я плохо себя чувствую, если кто-то будет разговаривать по поводу медиа, кино или новых технологий, говорить о чем-то, чего я не знаю. Мне это будет неприятно.

Эггерт: Федор, у нас реально мало времени, не обижайтесь, ради бога. Последний вопрос Дениса Катаева, очень важный вопрос.

Катаев: Чтобы политикой не заканчивать. Надо культурой закончить, сколько можно про политику. Федор Сергеевич, вы упомянули Ксению Собчак, она тоже много чего про фильмы в последнее время пишет, в том числе про мой любимый «Ла-Ла Ленд» она плохо написала. Вы, главное, не верьте никому, ваш фильм правда очень чувственный, крутой, на мой взгляд, очень искренний.

Бондарчук: Почему? Я верю зрителям.

Катаев: Я имею в виду тех, кто там что-то говорит про политику и так далее. Я про другое хотел спросить. Мне фильм понравился, я хочу увидеть продолжение. Мне наши с вами общие друзья нашептали, что оно будет. Вы можете сейчас подтвердить? Будет «Притяжение-2» или нет?

Бондарчук: Будет.

Эггерт: И все спрашивают: «А о чем?».

Бондарчук: О чем?

Эггерт: О любви.

Бондарчук: Нет, это я не вас спрашиваю. «А кстати, о чем?».

Катаев: Будет?

Бондарчук: Да.

Эггерт: Я думаю, что о любви снова.

Бондарчук: Не факт.

Катаев: О сегодняшнем дне, как мы сегодня выяснили. В данном случае ― о завтрашнем.

Эггерт: Тепло, холодно?

Бондарчук: А не замахнуться ли нам на завтрашний день?

Эггерт: В общем, намек поняли, как принято говорить в таких случаях.

P. S.

Бондарчук: Я, Федор Бондарчук, был на программе Hard Day's Night, и мне ужасно понравилось. Единственная проблема ― мне не хватило времени. Редкий случай, но я недоговорил по поводу того, как устроена индустрия, недоговорил про день сегодняшний. Мне хочется здесь с вами это обсуждать и обсуждать. Поэтому если в следующий раз будет три часа и вам не надоест, я с удовольствием приду еще раз. Спасибо.