«Все песни Боба Дилана ужасно однообразны, и на гитаре он играет так себе, примерно как Высоцкий»

Таратута: Я начну все же, пользуясь случаем, что у меня в студии композитор, человек из музыкального мира, я не могу не поговорить с вами о Нобелевской премии по литературе. Как вы знаете, дорогие зрители, Нобелевскую премию по литературе с лонг-листом, с шорт-листом, с выдающимися американскими и не американскими писателями, слово «американский» здесь просто важно, поскольку было какое-то количество разговоров о том, что что же американцы никак не получают премию по литературе. Премия выдана Бобу Дилану. Эта новость, надо сказать, такого уникального свойства, поскольку во всех редакциях мира, мне кажется, было такое оживление, воодушевление и, наверное, во всех домах и не только. Что вы почувствовали, когда прочли эту новость?        

Журбин: Как и все, конечно, прежде всего, удивился. Это как-то уж совсем не вяжется. И давайте я начну с того, что я считаю, что роль Нобелевской премии в мире вообще сильно преувеличена. Я много раз заседал в разных жюри, но, конечно, гораздо меньшего масштаба, но все-таки. Жюри музыкальных, песенных и т.д. Жюри всегда должно чувствовать ответственность за того, кого они выбрали. То есть если этого певца мы выбрали, а он оказался ничтожеством и нигде больше не фигурировал, значит, жюри, грубо говоря, облажалось. То есть у них не получилось выбрать того, кого надо было выбрать. И Нобелевская премия многократно облажалась. Все уже знают эти списки, там буквально из 100 лауреатов там 50 никому неизвестны до сих пор.

Два года назад они избрали писателя французского Мизиано такого. Я любопытный человек, я полез и достал какие-то произведения этого Мизиано. Выяснилось, что, во-первых, его никто не знает, и во Франции тоже, а, во-вторых, он совершенно заурядный писатель. Почему его выбрали? В прошлом году выбрали Светлану Алексиевич. Мы уважаем ее, как говорится, подвиги и т.д., она замечательная женщина, конечно, все, но это совсем не имеет отношения к Нобелевской премии, потому что все-таки это премия художественной литературы, фикшн, хотя там были всякие, но в этот году Боб Дилан. Я вообще люблю Боба Дилана, и я его знаю, в отличие от многих живущих в России, но он, вообще-то говоря...

Таратута: Ой, вы знаете, наконец, все живущие в России сказали, что они знают тексты Нобелевского лауреата — лучшая шутка у непросвещенного большинства была такой.

Журбин: Но, на самом деле, у него есть три-четыре известных песни. За всю свою долгую жизнь он написал три-четыре шлягера, которые все знают. Blow in the wind, как это называется, The Times They are a Changing', что-то такое, я забыл название, но я знаю эти мотивчики, я могу наиграть. Давайте сначала начнем с его музыкальных достоинств. Их, на самом деле, очень мало. Его все песни ужасно однообразны. И он своим хриплым голосом, на гитаре он играет так себе, ну примерно так, как Высоцкий. Высоцкий играл на гитаре — да, но играл так себе, примерно так играет Боб Дилан. Он никогда в жизни не мог сыграть какой-нибудь виртуозный пассаж или взять какую-нибудь гармонию интересную, у него все время такое кантри, рок-кантри, фолк-кантри и не более того. И к тому же, его музыкальный язык страшно ограничен. Что касается поэзии, она действительно хорошая. Он, прежде всего, поэт, так же, как, впрочем, и Высоцкий.

Скажем, Окуджава был действительно композитор. Он был настоящим композитором, он сочинял мелодии, которые никакому композитору не сочинить. Он сочинял их душой, но как-то удивительно, некоторые просто потрясающие мелодии. Мы с ним были хорошо знакомы, я ему всегда говорил: «Булат, мелодии просто гениальные некоторые». А у Боба Дилана этого дара нет композиторского, и все музыканты это свидетельствуют. То есть его песни люди обожают.

Таратута: Даже Юрий Лоза?

Журбин: Ну, Лоза — это вообще комическая фигура немножко, который действительно сейчас… но он, кстати, его рейтинги, я бы сказал, он упоминается всюду.

Таратута: Собственно, он на одной фразе скоро как автор песни «Besame Mucho», знаете эту прекрасную историю? Как человек прожил на одной песне всю жизнь, и все родственники живут на...

Журбин: Но если уж, извините, мы отвлечемся немножко в сторону, то знаете ли вы, что я единственный из советских людей хорошо знакомый с Консуэлой Веласкес, она была у меня дома, автор песни «Besame Mucho».

Таратута: А она написала что-то еще?

Журбин: Да, она написала много, но ничего ее нету. Она была у меня дома, но это долгая история. Но она села за мой рояль, я говорю: «А что вы написали?». Она играет что-то, я говорю: «Миленько, да», еще что-то играет, я говорю: «Это тоже», такие латиноамериканские песни. И вдруг она начинает играть: «Besame, besame Mucho», я говорю: «А это вы зачем мне играете?». Она говорит: «Как зачем?». Я говорю: «Но это же народная мелодия». Она говорит: «Как народная? Это я написала». И тут я начинаю падать в обморок, говорю: «Как? Вы написали «Besame Mucho»?» Это такая была история.

Что касается Боба Дилана. Про него очень многие, кто хорошо знает его песни, говорит, что все его песни, они half baked, недопечены, недоделаны. Он немножко писал, но он, что скрывать? Он человек сильно пьющий, всесильно использующий substance, разную материю возбуждающую. И это все он писал, очевидно, в таком немножко состоянии опьянения или такого не совсем нормального состояния. И поэтому видно, что некоторые строчки он бросил на полпути, что родилось, то родилось, ничего не переделывал, как поется, так и поется. При этом он, конечно, гениальный человек. Это человек, совершенно невероятно повлиявший на всю американскую жизнь, на американскую молодежь. И я считаю, что, как ни странно, что он, вообще-то говоря, не литератор, не певец, не композитор, но, в целом, это гениальная личность и заслужено получил Нобелевскую премию.

Таратута: Заслужено? Все-таки так.

Журбин: Да.

Таратута: Ничего страшного, что обидели писателя, и ничего страшного, что обидели прозаиков и всех тех, кто положил жизнь именно на то, чтобы получить Нобелевскую премию по литературе.

Журбин: Там же Филип Рот был одним из претендентов.

Таратута: Я его и имела в виду про возмущение...

Журбин: Это действительно. И теперь в следующий раз Филип Рот, очевидно, уже получит только после смерти, потому что ему лет 70 с чем-то, а дадут в следующий раз американцам лет через 10, они же всегда политкорректны.

Таратута: Да, Татьяна Малкина, известный журналист, публицист и вообще прекрасный человек сказала, что уже нужно писать петицию и, по-моему, пора это делать, создавать сообщество вроде сообщества ценителей творчества ди Каприо. В общем, множество формул, которые сейчас существуют. У меня в эфире на прошлой неделе была замечательная гостья Светлана Ганнушкина, которая 10 раз номинировалась на Нобелевскую премию мира. И, на самом деле, относится к этому с большой иронией. И много чего вообще всплывает в момент, знаете, когда Нобелевская премия вручается, Нобелевская неделя, все сразу начинают вспоминать какие-то забавные факты.

А я совсем недавно редактировала отрывок из биографии Джона Нэша, который, собственно, чуть не сломал вообще всю традицию экономической Нобелевской премии, поскольку из-за него все вспомнили. Была целая история про то, как ему не хотели давать, боясь, что он испортит плавный ход Нобелевской церемонии в связи с болезнью. Такая удивительная совершенно история про сегодня, невозможно себе представить во времена политкорректности такой способ мысли. И вообще, оказывается, сколько споров вокруг Нобелевской премии. А как вообще вы к ней относитесь? Коль скоро мы заговорили.

Журбин: Нет, это очень интересная тема, я всю жизнь ею интересуюсь, поскольку...

Таратута: Как выяснилось, премия по экономике, не то что выяснилось, математики считают, что премия по экономике — это просто примазывание к их заслугам, более-менее, так звучат цитаты. И про примеры что уж говорить.

Журбин: Да, конечно. Но, тем не менее, премию дают. Но у музыкантов нет Нобелевской премии, как вы знаете, Нобель не назначил, но существует некая японская премия для музыкантов как раз, которую получил Ростропович, Элтон Джон и т.д. Она, кстати, в три раза больше, чем эта. Здесь миллион долларов примерно, а там три миллиона долларов.

Таратута: Иногда разные вещи покупаешь. Бывает, ты покупаешь громкое слово.

Журбин: Да. Это, конечно, громкое слово. Но я вам скажу, что я отношусь к ней немножко подозрительно. Один известный очень русский писатель, не буду называть его, который хотел получить Нобелевскую премию, очень хотел, он часто ездил в Швецию и крутился там в этих коридорах. И выяснилось, он там говорил Пером Лагерквистом — такой шведский писатель, который многие...

Таратута: Я, не поверите, его читала, удивительным образом.

Журбин: И, понимаете, он ему честно сказал этому моему другу, он сказал: «Слушайте, вы знаете, Хулио Кортасар у нас никогда не получит Нобелевскую премию». Он говорит: «Почему? Это же замечательный писатель». «А я его не люблю, вы знаете, я его однажды встретил по-человечески, он мне совсем не понравился». И все, на этом вопрос... Понимаете, что такое Шведская академия? Это набор нескольких шведов, скажем, 20 шведов. А что такое шведская литература, скажите, мы вообще знаем про нее что-нибудь? Какая-нибудь Сельма Лагерлеф такая...

Таратута: Давайте держаться все-таки, да.

Журбин: Я держусь, но неужели можно сказать, что шведская литература выше, чем американская или российская, или какая-то? Да нет, она просто обыкновенная литература. Так сложилось просто, что этот миллион долларов каждый год на каждую специальность выделил Нобель, и эти шведы решают. А почему, собственно, они решают? Они не дали премию Марселю Прусту, они не дали премию Джеймсу Джонсу, они не дали премию Францу Кафке и, наконец, они не дали премию Набокову, ну и еще 40 великих имен. Но почему они за это отвечают? Почему какие-то несколько человек...?

Таратута: Давайте их уволим? Оставим им часы, шоколад, что там еще есть.

Журбин: Это загадочная какая-то премия, и, кстати говоря, знаете ли вы, что на эту премию нет номинаций. Это все разговоры, что были номинированы пять писателей — это неправда, у них нет номинаций. Они вообще все ведут скрытно, тихо. Все говорят: «Наверное, получит этот» — это все догадки. Вдруг они вытаскивают из колоды совершенно неведомого человека и дают ему премию. Почему? Ведь Бродский, на самом деле, получил премию, он заслуженно, безусловно, получил премию, но он получил за свою прозу на английском языке, которую не смогли прочитать, потому что стихов они совершенно явно не могли осилить, не каждый русскоязычный человек их осилит, понимаете? Так что тут очень много проблем.

Таратута: Но стихи Набокова — это да, не проза Набокова, а немножко другой жанр. Я хочу вот что у вас спросить. Вы больше 10 лет жили плотно в Нью-Йорке, просто жили там, а сейчас как-то просто время от времени. Скажите, а какой из этих двух домов, в котором вы живете, гостеприимнее?

Журбин: Хороший вопрос. Вы знаете что? Конечно, я себя комфортнее чувствую в Москве. Я здесь все-таки вырос, я здесь провел многие годы своей жизни. У меня здесь миллионы знакомых и, не скрою, поклонников, людей, которые любят мое творчество и все. В Нью-Йорке я, в общем, скажем честно, как все мы, на самом деле, и даже Бродский, все-таки маргинал. Я маргинал, человек, где-то там на обочине, чего-то. Но этого не скажешь о Барышникове. Барышников как раз центровой человек, таким же был Ростропович, еще несколько имен, но очень мало. А, на самом деле, мы все там маргиналы из русскоязычной комьюнити, которые немножко что-то делают и т.д. Мы никому там не известны, и это, конечно, очень обидно.

И заработать там что-то, у меня есть только одна профессия — я пишу музыку, ну немножко какие-то слова пишу, но, в основном, все-таки музыку. И заработать этой профессией там практически невозможно. Там десятки тысяч своих композиторов — и молодых, и постарше, и уже стариков, которые не могут пробиться ни к Голливуду, ни к Бродвею. Они всю жизнь чего-то ждут, знаете, как мы все ждем, а выясняется, что ждать совершенно нечего. Мы сидим, на самом деле, перед такой, где даже двери нет, вообще даже... Мы ждем входа туда, где невозможно войти. И поэтому, конечно, я больше люблю жить в Москве. Но в Нью-Йорке у меня семья. У меня там сын, взрослый уже сын, тоже композитор, кстати, который пробивается. У меня там двое внуков, которых я обожаю, и поэтому я, по крайней мере, четыре месяца в году провожу в Нью-Йорке. То есть два месяца зимой и два месяца летом.

Таратута: Мне кажется, я не знаю, может быть, у меня взгляд туриста, я вообще очень люблю, не в огромном количестве американских городов была, к стыду своему, все, в которых была, очень люблю, и мне кажется, что нет города ближе Москве, чем Нью-Йорк. Это удивительно просто. То есть если Москва может с кем-то дружить в смысле городских отношений, то только с Нью-Йорком.

Журбин: Я абсолютно согласен, это именно то, что я всегда говорю, что на свете есть только два города таких живых и полных энергии.

Таратута: И очень похожих.

Журбин: Да, и похожих. Внешне, конечно, не очень, внешне отличаются довольно сильно, но по душе, по энергии.

Таратута: Конечно, по настроению города.

Журбин: Да. И я очень люблю и Москву, и Нью-Йорк, потому что там действительно как, знаете, включил в розетку — и то же самое, то же самое напряжение и все.

Таратута: То же самое напряжение — это хорошо.

Журбин: Я очень люблю Лондон, я люблю Вену, сейчас я неожиданно полюбил город Шанхай, он оказался совершенно удивительным, европейско-китайским, потрясающий. Но все-таки в Москве мне комфортно.

Таратута: Скажите, а как вы себя чувствуете теперь в нынешней ситуации, как, условно, русский человек в Нью-Йорке? Мне кажется, ситуация должна была поменяться и в вашем отношении. Мне кажется, сейчас в последние годы это ощущение человека, который приезжает в Нью-Йорк, неважно, любой западный город, это совершенно другая коммуникация со всем местом.

Журбин: Смотрите, мы все-таки в любом городе мира — и в Париже, и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и где хотите — мы все-таки стремимся, чтобы нас окружали наши: наши эмигранты, давно живущие там.

Таратута: А вы к этому стремитесь?

Журбин: Это интуитивно. Ты стремишься, понимаете, когда тебя приглашают в гости, то, скорее всего, там все будут говорить по-русски.

Таратута: Это вы имеете в виду, что человек русскоязычный стремится к русскоязычию?

Журбин: Да.

Таратута: Просто не всегда. Я думаю, что ваш сын поступает уже иначе.

Журбин: Да, но вся его основная компания — это англоязычные люди, но мы с ними легко сливаемся, мы хорошо говорим по-английски. Когда к нему приходят гости, его коллеги, говорящие только по-английски, мы с ними тоже легко общаемся и все хорошо. Но все-таки наш круг людей — это все-таки наши, даже если они давным-давно американцы: врачи, юристы, финансисты, я не знаю, какой-то такой круг людей, занимающих достаточно высокую позицию, но с ними нам комфортно. Мы, конечно, обсуждаем российские проблемы, понимаете, там...

Таратута: Российские?

Журбин: Конечно. Но сейчас, конечно, сейчас все обсуждают выборы и, конечно, мы сейчас все говорим кто: Клинтон или Трамп.

Таратута: Мы обязательно сейчас об этом поговорим чуть попозже. На самом деле, мой вопрос был в том, что сейчас есть такая история про российскую политику. Есть история про отношения России и мира, России и Запада, и есть поведение Запада, есть поведение России. Чувствуете ли вы, если вы говорите про русскоязычный круг, тут мне довольно сложно судить, а если говорить о более широком круге, наверняка вы общаетесь и с местными интеллектуалами, людьми, близкими вам по духу.

Журбин: Конечно. Я являюсь композитором такой компании, которая называется Warner Music — это часть Warner Brothers и, конечно, у меня там все американские партнеры, и все. И мы стараемся делать какие-то мои проекты на американской почве. И я должен сказать, что то, что вы упоминаете — резкое ухудшение отношений между Россией и Америкой — оно, конечно, всех бьет, в том числе бьет и мои проекты, мои скромные проекты, потому что по-другому относятся, говорят: «А, этот русский? Давайте подождем, понимаете, сейчас с ними так сложно».

Таратута: То есть просто люди настороженно реагируют на общение, на контакты...

Журбин: Это есть, и это, конечно, очень жаль. Понимаете, ведь жизнь всего одна, понимаете, когда тебе 50 лет — это одно, когда 60 — другое, а потом понимаешь, что остается времени немного, а в этот момент испортились отношения. Знаете, это очень обидно, потому что надо же успеть что-то сделать.

Таратута: Вы знаете, мы недавно были в Калифорнии, относительно недавно, и встретили там совершенно удивительно несколько человек таких ярых, ярких сторонников российской политики, я так мягко сформулировала. То есть таких оголтелых и ярких, и яростных. Я почему говорю оголтелых? Потому что они очень хотели сообщить об этой данности, об этой своей позиции любому русскоязычному человеку, которого они отличали как русскоязычного. Это для меня совершенно удивительная история. Встречали ли вы таких?

Журбин: Да, очень много. Вы знаете, на самом деле, есть такой понятие — Брайтон, это не значит, что это обязательно Брайтон. Брайтон находится в Бруклине, а Брайтон есть еще и в Квинсе, и в Нью-Джерси, и во всех местах, где живут русские, это условный Брайтон такой. Я говорю в хорошем смысле. Брайтон — это, на самом деле, мощная победа русскоязычных людей над другой эмиграцией, над другими группами, что они завоевали целые районы, свои магазины, свои аптеки — это все хорошо. Они все до одного за Путина и они все до одного за Трампа. Чем я это объясняю? Я думаю, что это все-таки Первый канал и остальные каналы такого государственного направления, они все смотрят это телевидение. Когда-то это было очень сложно. Когда я только приехал в Америку, вообще не было никакого русского телевидения, как ты ни ищи, ни плати — не было. Я помню, что что-то произошло, когда 1993 год, нам пришлось поехать в Columbia University и найти там людей, у которых есть русский канал. Сейчас это повсеместно, абсолютно за копейки или даже бесплатно они имеют Первый канал. И они, в основном...

Таратута: И смотрят только его?

Журбин: Только его. Там действительно много интересного, я имею в виду развлекательных программ.

Таратута: А какой смысл в отъезде в Нью-Йорк, чтобы предложить смотреть Первый канал? Я, может быть, что-то не понимаю.

Журбин: Понимаете, хороший вопрос, опять же, и какой смысл, знаете.

Таратута: Нет, это совершенно не критика Первого канала, я на нее не претендую.

Журбин: Да нет, нет. Я вас прекрасно понимаю. Знаете, то, что я говорил, что мы интуитивно тянемся к своим, и тот же Брайтон как понятие, и я тоже там был. У меня есть там друзья, я бываю там в гостях и т.д. Но вообще есть такое присловье, что если ты переехал за границу, неважно, в Англию, Францию или в Америку, ты продолжаешь общаться с русскоязычными людьми, значит, твоя эмиграция не удалась, значит, ты зря поехал.

Таратута: Собственно, об этом я вас и спрашивала, когда вы сказали о том, что если человек интуитивно ищет русскоязычный круг. Это можно делать так, а можно делать иначе. Можно вообще не считать, что люди делятся на, в этом смысле, своих сограждан и чужих, кроме как боление за футбольную команду, тут, видимо, мир ничего другого не придумал.

Журбин: Но, кроме того, и язык, понимаете, язык. Как правило, люди, переехавшие в известном возрасте, +50, +60 —уже, как правило, язык поздно уже изучать, и поэтому они находятся в своих русскоязычных группах, и чувствуют себя... Молодежь, конечно, сразу уходит, а эти люди, там тоже есть такое присловье: «Как тут в Америке?». Он говорит: «А мы в Америку не ездим», - говорит этот человек, который там живет 30 лет, говорит: «Мы в Америку не ездим».

Таратута: Скажите, а как вам кажется, у нас президент не меняется, все стабильно, поэтому чего тут обсуждать? А все-таки, как вам кажется, в чем этот удивительный феномен американского такого еще недовыбора, вообще само появление такой персоны в этом политическом кругу? Мне очень нравилось, я много раз повторяла и много раз всем рассказывала, Андрей Архангельский — такой замечательный публицист, он выдумал совершенно замечательную такую формулу про то, что в некотором смысле недодемократия и передемократия, когда люди уже прекращают ощущать, что достижения, которыми они пользуются, они демократические, они сходятся. В этом смысле выбор недемократических россиян  и передемократических американцев, они пришли примерно в одну точку. Мне страшно нравится эта теория, просто самое остроумное, что я слышала на этот счет.

Журбин: Это Андрей Архангельский?

Таратута: Да, это Андрей в частной беседе. Может быть, когда-нибудь он разовьет это в большой текст, и я всячески буду этому способствовать, но пока это частные беседы и такое его сообщение. Как вам кажется все-таки, как человеку, который немножечко представляет себе рядовых американцев, этот все-таки выбор американского президента, он на нас влияет, как вам кажется, как это получилось, что такого рода фигура так образовалась?

Журбин: Для многих это загадка. Все-таки Америка многие-многие годы, уже пару столетий живет по одним и тем же законам, и человек, которого избирают президентом, как правило, выходит из определенного слоя такой элиты: демократической элиты, республиканской элиты. Как бы других вариантов не дано, это человек, который должен долгое время отработать в партии, подыматься постепенно, и как это было с тем же Обамой, как это было с любым — и Кеннеди, и Клинтон, кто хотите, подымается постепенно и, наконец, его избирают. А тут человек действительно вдруг врывается совершенно со стороны, совершенно чужой именно этому истеблишменту американскому, где все политкорректны, толерантны, держатся всех прописных истин. И вдруг появляется такой бесшабашный башибузук, который начинает, вы не представляете, что он там говорит и что он там несет, но это сюда доносится.

Таратута: Стараюсь слушать. То есть вам кажется, что это просто антиистеблишмент?

Журбин: Да. И простой народ, которого, как обычно, простой народ особенно не влияет на выборы, которые происходят, тем более в Америке такая сложная система голосования, что голосуют выборщики и т.д. Но простой народ вдруг воспрянул духом, он сказал: «Пришел мужик, который, ох, он покажет, он всех разгонит, да они нас грабят и т.д.». А Трамп — да, он такой типичный популизм, говорит: «Все, вы получите, этих мы вообще уничтожим».

Таратута: Это ведь удивительно. Это, на самом деле, для меня абсолютно трагический такой символ... Общество растет, оно развивается, оно узнает правила, оно узнает, как надо строить институты, как вообще, чтобы все было хорошо, как все должно работать. И когда оно это выучивает, оказывается, оно совершенно обалдевает от того, как все это получилось, от того, какие жесткие правила этому обществу установили, и говорит: «Нет, мы хотим праздник непослушания, мы хотим все наоборот». Это немножко такой пессимистичный итог какой-то, непонятно, куда нужно идти тогда, зачем развиваться.

Журбин: Вы правы. Это как мальчишки, которые долгое время сидели за партой, вот так руки. И вдруг: «Ребят, гуляйте. Хотите выпить — выпейте, хотите раздеться голышом — раздевайтесь». И все: «А вдруг вот так мы будем жить?». Это, конечно, ужасно, но, тем не менее, это факт. Я вам скажу, что если вы спросите мое личное мнение, я категорический противник Трампа. Я не очень люблю Хиллари, ее никто особенно не любит, но все-таки все говорят: уж лучше она. Она опытный политишен, она всю жизнь там занимается этими раскладами. Трамп — это слон в посудной лавке. Я расскажу одну вещь, которая, может быть, не попала на русское телевидение, но меня это потрясло. Трамп, когда он уже прошел определенные этапы, ему сделали брифинг, собрались умные люди, стали ему рассказывать, что такое «ядерный чемоданчик» и прочее. Он должен это знать, если его изберут, он должен быть в курсе дела. Он чудовищный невежда, я ужасно не люблю невежд. Он сказал следующее… ему сказали: «Россия — такая страна, очень такая…».

Таратута: Показали на карте.

Журбин: Да. «И очень такой болезненный кусок России, бывшей России, империи — это так называемые Балтийские страны. Это Эстония, Латвия и Литва, и вот на них надо особое обратить внимание, потому что если Россия их тронет, то начнется очень большой шум и т.д.». На что Трамп с важным видом сказал: «Baltic — так я это знаю, у меня жена Мелани оттуда». «Минуточку, она же у вас из Словении?» — «А что, Словения — это Baltic?». «Это Балканы» — «А, Балканы, так это одно и то же, это рядом». Вот так реагирует Трамп. Ну может такой человек быть президентом США? Он просто неграмотный осел.

Таратута: В вас говорит человек с американского телевидения, не из российского. Это вообще совершенно удивительно, я всегда, когда смотрю ток-шоу, комиксы и политические шоу на американском телевидении — это совершенно удивительная свобода. Пусть она канализирована, пусть разные СМИ — у них свой политический интерес совершенно, но уровень такого цивилизованного нападения удивителен совершенно.

Журбин: При этом соблюдая «сэр, позвольте мне изложить» и т.д.

Таратута: А какие талантливые пародии, это совершенно невероятно. Я просто не знаю ваш статус, вы можете участвовать в американских выборах?

Журбин: Могу, но не буду.

Таратута: У вас бывает раздвоение личности, как у человека голосующего? Я знаю, что мои друзья, у которых есть такая возможность, они на самом деле в одинаковой степени недовольны своим правом избирателя и здесь, и там. Они говорят о том, что они немножко существуют в таком жестком пропагандистском поле, им не очень нравится, как их убалтывают не голосовать за Трампа, а голосовать за Хиллари, и они начинают искать родственные…

Журбин: Я этим особенно не заморачиваюсь, потому что на самом деле ни мой голос, ни чей иной голос большой роли не играет, хотя, конечно, если речь идет о миллионах, тут сейчас как раз все время мелькают такие объявления для американских экспатов, живущих здесь, что «не забудьте пойти и задушить Трампа». Есть здесь такая масса людей, которые агитируют. Но я отношусь к этому спокойно, все равно решат выборщики, которых там не так уж много. Посмотрим. Я все-таки надеюсь, что Америка сделает разумный выбор и изберет Хиллари.

Таратута: Мне хочется поговорить с человеком, который немножечко там с кем-то разговаривает. Еще есть такая теория, что помимо того, что Америка, задавленная политкорректностью, поднимается с колен, а есть еще теория про то, что люди просто немножко расисты.  

Журбин: Это есть в глубине души, я думаю, у каждого человека. Вернее как, у американцев, которые там родились и прожили всю жизнь, этого нет совершенно. Я просто маленький пример приведу про моего сына, который вырос в Америке. Он однажды мне сказал: «Папа, пойди к станции метро, я сам не могу, и передай одной девушке пакет. Эта девушка будет в таком коричневом пальто». Я стою, жду, появляется девушка в коричневом пальто, я ей передаю пакет, потом возвращаюсь, говорю: «Лева, а почему ты мне не сказал, что она чернокожая?». Он сказал: «А это что, имеет значение?». И я понял, что он совсем по-другому…

Таратута: Другой тип человека, colorblind полный. И, может быть, ему кажется это неправильным — сообщать это как…

Журбин: Да. «Придет негритянка». Тут совсем другое: «Придет девушка в таком пальто».

Таратута: Он не сказал, брюнетка она, блондинка или рыжеволосая. Я хотела бы, чтобы вы рассказали о ваших творческих планах, насколько я понимаю, у вас замечательная премьера, и мне хотелось бы, чтобы вы воспользовались возможностью у нас ее проанонсировать.

Журбин: С удовольствием. Во-первых, вчера у меня шла моя опера в Камерной опере имени Б. А. Покровского. Это замечательный, очень элитный театр. Там всего, по-моему, 200 мест, но туда собираются истинные знатоки. Там шла моя опера по Сологубу, которая называется «Мелкий бес». Вчера они потрясающе играли, потрясающе. А теперь у меня готовится опера в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, одном из лучших оперных театров не только России, но и Европы, возможно, там готовится моя новая опера, которая называется «Метаморфозы любви». Я сам придумал эту историю, вернее, там три истории, три одноактных оперы. Это все про разные отношения мужчины и женщины, про разные отношения великих мужчин и рядом с ними тоже великих женщин. Там разные истории, только скажу, что там в первой опере участвует Иоганн Вольфганг Гете, во второй опере участвует Густав Малер, великий композитор, а в третьей опере участвует Фрейд, Ницше и Райнер Мария Рильке. Вот такая будет необычная совершенно опера, я с удовольствием приглашаю зрителей Дождя на эту премьеру.

Таратута: Дорогие зрители, воспользуйтесь возможностью и личным приглашением мастера.