Валерий Тодоровский: «Сейчас спор вызывает все, вечный срач в фейсбуке»

Валерий Тодоровский у меня не впервые, но я ему опять очень рада.

И я рад.

У вас только что вышел фильм большой, то есть в смысле большой фильм, так он и называется — «Большой». Я признаюсь в страшном преступлении — я не успела пока его посмотреть, как-то храню эмоции, это, мне кажется, единственное кино вашего производства, которое я не успела пока увидеть, но я вас очень поздравляю и хотела спросить вот что. В некотором смысле хорошо, что нет спойлеров, и можно обсуждать это в общем виде. У меня вопрос такой: насколько я понимаю, это история людей, это человеческие сюжеты, при этом слово «большой» в нашем сознании — это, в общем, вполне политика, в моем сознании, в моем политическом сознании. Все события, которые происходили в последнее время вокруг «Большого» — это отставки, назначения, скандалы, куча чиновников, какие-то разные мероприятия. Насколько я понимаю, у вас ничего подобного нету?

Вы знаете, во-первых, я должен сказать, что прокат фильма заканчивается уже на днях, и он не вышел, а он уже заканчивается, он идет почти месяц.

Да-да-да, собственно...

Почему я дико рад? Потому что он достаточно долго идет, и вроде бы есть интерес зрителя к нему. Теперь дальше. Мне кажется, что это политическая, как говорят, коннотация, коннотация — слово большое, она абсолютно искусственная. Скандалы видятся в первую очередь, правда? Все эти истории с кислотой, со всеми делами привело к тому, что какая-то адская возня и битва идет вокруг этого театра. На самом деле я имею уже право сейчас говорить, потому что я три года жизни провел не то чтобы в Большом, но рядом с ним где-то. Я общаюсь с людьми, которые там работают. Это огромный мир, очень сложный, прекрасный, адский, в котором тысячи людей каждый день вкалывают для того, чтобы вечером вы пришли и увидели этот спектакль. И я это воспринимаю именно так. Вообще, понимаете, вы можете в политику превратить все, что угодно.

Я в смысле?

Не вы, а мы можем превратить. И, в том числе, и оперу, и балет, и Чайковского можно сделать политическим деятелем. На самом деле мне было интересно про то, как люди идут к этому искусству, и какой ценой они к этому приходят, и на какие жертвы они идут, и как они проживают эту маленькую, но очень яркую жизнь. Потому что вы знаете же, почему именно балет? Потому что балет — это битва со временем. Ты приходишь и ты знаешь, что в 36 лет, если я не ошибаюсь, это все закончится. И если в 21 ты не звезда, а если ты в 26 не прима, то шансов почти нет.

То твоя карета уже тыква.

Да. И тот градус проживания жизни, который там происходит, он и был мне интересен, а все остальное рядом с этим такое мелкое, поверьте мне, это просто не стоит ничего.

Мне кажется, везде, собственно, градус может быть как-то в разных местах, просто у вас был совсем другой ракурс — это замечательно. Я когда-то брала интервью у Дианы Вишневой, у которой как раз со всеми вышесказанными определениями все в порядке, она вовремя стала и тем, и другим. И мне было очень интересно про эту мифологию балетной конкуренции, потому что кажется, что у нас, у обычных людей, не балетных, кажется, что мир устроен так, что балетные люди просто готовы друг друга убить в обычной жизни. Есть две чашки кофе, кто-то должен был другому подсыпать камушков в кофе, если не в пуанты. А она объясняла это ровно этим, что там очень короткий век, и поэтому…

Конечно. Смотрите, во-первых, я бы сразу сказал, что было бы странно, если бы я здесь выступал от имени балетного мира, потому что я не оттуда, я туда заглянул, зашел, меня пустили в эту комнату, я там побыл чуть-чуть и ушел. Но если говорить о моих впечатлениях, во-первых, сильно преувеличены все эти истории с толченым стеклом, и кого бы я ни спрашивал, никто такого не мог мне привести в пример. А конкуренция — да, это очень конкурентное искусство, это конкурентная очень жизнь именно потому, что очень мало времени, и ты должен успеть все и за очень короткий срок.

Знаете, драматический артист может в 60 лет сыграть свою главную роль, выйти на сцену, сыграть отца Горио и стать знаменитым, а там это невозможно. И думаю, что да, конечно, накал страстей очень высок. Но при этом очень высоко достоинство, с которым люди эту конкуренцию несут, во всяком случае, те, кого я видел, с кем я общался, мое ощущение, что это с достоинством. Есть срывы, да, наверное, но это к ним, не ко мне.

Вы в другом данном мне интервью для другого издания рассказывали о том, как вы снимали детей, и что вам в этом кино достались не обычные дети, а балетные дети, что это особый вообще жанр. Расскажите об этом нашим зрителям. Что это? То есть это действительно дети, которые могут все и которым все по плечу, с ними что угодно можно делать, или они просто как-то живут другой жизнью?

Нет, но это трудяги, это в каком-то смысле счастливые дети, в каком-то смысле несчастные, потому что они отдают свое детство на труд, на это искусство. И когда в семь лет они приходят в академию, если им удалось туда попасть, выдержав очень сложный конкурс, они очень быстро понимают, что их время уже тоже пошло, понимаете? Но то, что они готовы вкалывать с утра до вечера, не жаловаться, не конючить — это удивительно. Удивительно, насколько они понимают цель, ради чего. Удивительно, насколько им интересно то, чем они занимаются.

Вообще это включение в какой-то процесс, который не так часто увидишь у детей, которые разбросанные, хаотичные, они пришли ко мне сниматься — и пошел процесс кино, снимается кино. Это стало интересно, как снимается кино, им захотелось не просто участвовать, а вникать во все, они висели на операторской тележке и им задавали тысячу вопросов в секунду. Это очень талантливые, очень включенные, очень работоспособные.

А это дети? Считается ведь, что балетные дети, они так рано становятся взрослыми, что, в общем, еще один вывод, что детства у них никакого нету.

Нет, это прекрасные дети, поверьте мне. Я думаю, что это правильное детство, оно нелегкое, но это правильное в том смысле, что они на всю жизнь понимают, что время надо беречь и что жизнь интересна, что есть к чему стремиться, что ты не просто так спускаешь в унитаз день за днем, а что чего-то должен добиваться в этой жизни, во что-то вникать, к чему-то расти. Я на самом деле в восхищении был от этих замечательных детей, которые у меня снимались, и я могу сказать, что их же отпустили сниматься из академии при условии, что они будут каждый день заниматься классом. Там нет вариантов это пропустить.

В две смены, в общем?

Да. В итоге они приходили в восемь утра в декорацию, у них был педагог, они с восьми до девяти, до полдесятого занимались классом. После этого приходили мы и начинали снимать кино. То есть до того, как что-то начиналось, они уже поработали. Но энергия там сумасшедшая, бешеная, и у них глаза горели, и легко с ними, и они талантливые. Что еще могу добавить? Такие же, как и балетные взрослые, которые снимались тоже.

У вас со взрослыми и талантливыми там не было проблем, насколько я понимаю. Вас очень любят спрашивать, как вы уговорили сниматься Алису Фрейндлих, а вы любите отвечать, что, знаете, может, вы, такие неталантливые, ее должны уговаривать, а у нас хороший сценарий, она сразу согласилась.

Мне не надо было действительно уговаривать Алису Бруновну, как и Валентину Ивановну Теличкину, потому что там две великие русские актрисы снимались. Потому что когда эти люди знают, что такое роль, и когда они читают в сценарии эту роль, они с радостью соглашаются. Поэтому этот вопрос про то, что надо кого-то уговаривать, мне он странен.

Я, наверное, как и вы, я не знаю, вы боитесь слова «великая актриса», «великий режиссер»? Есть такое в кинокритической среде — боязнь этого слова, но мне, как зрителю, кажется, что к Фрейндлих это определение подходит просто совершенно идеально. То есть я его как-то...

Я не разбрасываюсь этими словами в жизни, у меня нет такого свойства к глобализации, привлечению каких-то явлений и заслуг, но в этом конкретном случае мне очень легко это слово произносить.

Про актеров часто как-то принято снисходительно говорить, что им необязательно быть личностями, вообще интеллектуалами, людьми умными, что это, в общем, в актерской среде совершенно не нужно. В смысле для того, чтобы быть хорошим актером, не нужно быть специально большого объема человеком. Мне кажется, что в случае с Фрейндлих это, собственно, доказательство обратного. Я не ошибаюсь?

Знаете, я с вами сейчас поспорю. Во-первых, личностью надо быть, актерам, безусловно, интеллектуалом — не надо, а артисты-интеллектуалы — это беда.

Почему?

Я их встречал, слава Богу, их не так много. Потому что все-таки, мне кажется, что это талант и искусство, во многом идущее не от головы, не от рацио, не от понимания чего-то, а от из живота, от нутра, от чувства, от интуиции. И когда артист чрезмерно злоупотребляет анализом, и у него есть для этого все основания, он начитался книжек про это все, то часто он все понимает, но не всегда может это сделать хорошо. У меня были такие случаи.

А вот масштаб личности очень важен, потому что вообще-то мы смотрим на экране в первую очередь на людей не потому, что они хорошо играют, а мы смотрим на масштаб их личности. Вы знаете, есть это большой вопрос, который сколько уже обсуждается: почему люди становятся звездами, а кто-то не становится? Не потому, что обязательно это должен быть лучший артист, потому что он лучше всех играет, поэтому стал звездой, а потому что...

Нет?

Нет, нет. Очень много звезд очень средних артистов и есть большое количество выдающихся артистов, которые не звезды. А люди влюбляются и хотят смотреть именно на личностей. Ты не понимаешь, почему, но ты этого человека хочешь видеть раз за разом, и тебе интересен он, тебе интересно, как он будет сейчас в этих обстоятельствах или в других, как он отреагирует на это или на то. И поэтому этот человек становится звездой. Поэтому личность — обязательно, интеллект — так, может быть, может не быть.

Факультативная вещь и, как я понимаю, мешающая. Скажите, я вас как журналист должна спросить и как редактор: я знаю, что вы сократили свой фильм на час 10 минут — это произвело на меня самое сильное впечатление из всего, что я читала. Мы, журналисты, даже когда абзац, три слова сокращаем из заметки, чувствуем себя глубоко самооскорбленными, потому что как же, ты так круто все написал.

Серьезно?

Я сейчас, конечно, ерничаю, но в принципе сокращать очень трудно, мне кажется. Кажется, что все так круто или все так нужно, а вы вряд ли же что-то снимали лишнее.

Смотрите, у меня действительно был фильм больше трех часов, и когда я это увидел и осознал, я прекрасно отдавал себе отчет, что в таком виде его кинотеатры не покажут. А так как фильм достаточно дорогой и делался он для того, чтобы идти широким прокатом в кинотеатрах и для того, чтобы люди на него ходили, мне надо было его сделать того метража, той длины, которая удобоварима для этого. Это где-то мне давалось легко, где-то — тяжело, какие-то вещи обидны до сих пор, с какими-то я расстался просто. Но это правила игры, что тут делать?

То есть вы сами себя так обкорнали?

И потом, знаете, меня никто не заставлял и не мучил, и тут не было людей, которые говорили: «Ты выкинь это или это». Это произошло не сразу, но постепенно, отрубая собаке хвост частями, я сократил этот фильм. Но вообще всю жизнь я довольно легко выкидывал из фильмов иногда даже очень важные вещи, если я чувствовал и понимал, что это важно для какого-то конечного результата, для того, что будет в конце. Я не трясусь над отснятым материалом.

Это очень хороший, простите, что я вам сейчас из своей колокольни говорю, что это такая очень хорошая черта, в смысле вы не относитесь к каждому своему жесту, в общем, как к бесценному таким образом.

Да, конечно, конечно.

Вы все последнее время много занимаетесь сериалами в разном качестве, в том числе в продюсерском. Причем два сериала вы сняли более-менее на одну и ту же тему, условно, про одно и то же примерно советское время. Я имею в виду сейчас сериал «Оттепель», про который мы когда-то с вами разговаривали в эфире, большое для меня какое-то такое художественное было тогда событие. И, собственно, тоже не так давно вышел сериал «Оптимисты». Это,  мне кажется, вещи созвучные, приходящие к примерно одному и тому же времени, но как будто с разных сторон. Почему вам пришло в голову, что ли, так я спрошу, повториться? Или вы не считаете это повтором?

Смотрите, давайте по порядку. Во-первых, мне не пришло в голову, мне это предложил сделать Антон Златопольский, директор канала «Россия», и в этот момент это пришло в голову. А потом еще совсем это обрело черты реальности, когда согласился Алексей Попогребский это снимать и быть режиссером, без этого ничего бы не было. Второе я хочу сказать: в моем представлении это абсолютно два разных фильма.

В моем тоже. Но я просто говорю о том, что...

Абсолютно, они не пересекаются ни в чем, кроме эпохи. Но дело в том, что про эту эпоху снимали, снимают и будут снимать, потому что мне кажется, что она ключевая для истории нашей страны. Знаете, как где-то я недавно услышал потрясающую фразу, что история страны есть инструкция по ее эксплуатации. Вы слышали когда-нибудь такое? Мне очень понравилась эта штука. Эпоха ранних 60-х и конца 50-х — это очень важная вещь про то, как в нашу вечно замученную несвободную страну просочился воздух свободы, и что стало с людьми, и где, в какой момент и как мы этот воздух вдруг потеряли, и он истощился, его выкачали обратно.

Мне кажется, что Попогребский снял совершенно свою авторскую картину, потому что я снимал про страсти и творчество. И как очень смешно мне сказал один, недавно я был на мероприятии, есть кинофестиваль психоаналитиков в Москве, вы слышали когда-нибудь про это? Там дико интересно. И там психоаналитик сказал, что «Оттепель» — это был фильм про освобожденное либидо. Просто я не могу не повторить, это гениальная фраза. У Леши Попогребского это фильм про то, как сжимается все, как все уходит, как все надежды, на мой взгляд, как потихоньку корежит и ломает. И в этом смысле мне очень нравится то, что получилось, я горжусь этим проектом и надеюсь, что он будет долгоиграющий, то, что его будут зрители еще смотреть и пересматривать.

Я, опять же, не дошла еще до конца, поскольку как вдумчивый зритель сериалов, сижу как раз на седьмой серии, потому что смотрю...

Там все только самое главное впереди.

Не буду ничего рассказывать никому, потому что дико увлекательно. Но все знают, что этот сериал про МИД, в смысле про отдел МИДа, и все герои так или иначе с ним связаны, работают или там что-то такое делают с этими сотрудниками МИДа. Это вообще довольно тонко устроено, там много либерального очень, и все эти сотрудники МИДа так что-то хотят такого либерального, эти хорошие сотрудники МИДа, не знаю, может, они в конце станут плохими, но пока не досмотрела. И там кто-то проявляет какие-то человеческие чувства и как-то пытается бороться с чем-то и бла-бла-бла. И там есть, можно такое сказать, я буду метафорически говорить, там честный большевик и есть какой-то...

Нет, вы можете все говорить, сериал уже прошел в эфире.

Но все-таки на всякий случай, мне не хочется тем, кто еще не посмотрел. Есть пока, мне кажется, подлый чекист, много каких-то таких всяких таких задорных персонажей. А как государство в лице государства реагировало на этот фильм? Потому что это МИД, очевидно, как-то министерство... Я слышала, что Лавров как-то его хвалил.

Во-первых, я бы сказал, что государство этот фильм сделало, потому что на государственном канале «Россия» этот фильм снят, на деньги государства.

Что правда, то правда.

Да, это первое. Насколько я знаю, в Министерстве иностранных дел лично министру фильм понравился. И больше никаких особых проблем с государством я не ощутил.

А остальные герои ничего никого не смутило? Я не знаю, как должно было быть.

Вы знаете, может быть, до меня что-то не дошло, но я не испытывал никаких проблем с точки зрения цензуры или попытки как-то неправильно этот фильм трактовать. Нет.

Но ведь там на самом деле не должно быть, видимо, каких-то таких специальных цензурных проблем, потому что даже если представить себе, что что-то где-то как-то звучит и, как вы говорите, что-то является инструкцией для понимания времени нынешнего, все равно это вещь, которая была давно, и в этом смысле соотносить себя с ней трудно.

Вы знаете, это вещь, которую можно посмотреть и думать все, что угодно. Для этого делаются фильмы. То есть ты их делаешь, а другие их смотрят и иногда совершенно фантастическим образом их понимают. То есть я сталкивался с такими вещами, которые даже никакая фантазия тебе не подскажет, что можно так это увидеть.

Это вы сейчас про обычных людей или про чиновников?

Я про самых разных, про самых разных. И это просто для меня знак того, что насколько мы все разные, насколько мы видим одно и то же, а думаем совершенно неожиданные вещи.

Например, что вы видите, наверное, что происходит с вашим коллегой Алексеем Учителем. Он снимал кино абсолютно обласканное, как я понимаю, просто из разговора с ним, я брала у него интервью, и он говорил о том, что просто депутаты Государственной думы пачками были у него на съемках, чиновники приезжали семьями и показывали декорации, как это все круто. Матильда, история России, все дела, а тут — бабах и все, и теперь так нельзя, и Боже, царя храни, и что-то там, и черт знает что. Что вы думаете по этому поводу? Не страшно ли вам жить?

Смотрите, я внимательно слежу за этой историей, болею за Алексея. И сегодня конкретно с утра я прочитал, что сейчас в Сочи на «Кинотавре», я так понимаю, был разговор о прокате этой картины, и я понял, что этому фильму будет выделено самое большое количество залов в стране. Я сейчас говорю об интервью прокатчика, что никаких проблем у них нет. И если это все соответствует действительности, то такая ситуация меня устраивает. То есть это хеппи-энд, когда очаровательная девушка из Думы устроила такую невероятную какую-то раскрутку, безумную немножко, вначале пугающую, потому что было ощущение, что мы попадаем прям реально куда-то в какое-то Средневековье. Но если в итоге это закончится широкомасштабным прокатом в кинотеатрах, большой кампанией вокруг фильма...

При информационном спонсорстве Государственной думы, получается.

Получается, что там. А дальше осталось это увидеть. Я жду фильм, для меня удивительно то, что такое творится вокруг фильма, который никто не смотрел, включая саму Поклонскую. Я так понял, в какой-то момент потерял нить, но я понял, что они уже с Лешей переписываются напрямую, по-моему, и он ей уже обещал показать на днях. Может быть, позовет ее в гости, нальет чаю, они сядут, будут смотреть вместе фильм. Вот бы вас туда пустили с камерой в этот момент, да? вы чувствуете как журналист: сидит Учитель, Поклонская, вы снимаете про то, как они смотрят «Матильду» вместе.

На самом деле хочется какими-то вещами посерьезнее заняться, чем наблюдать за тем, как Государственная дума вдруг решила поучаствовать в судьбе режиссера Алексея Учителя.

Не так много есть чем заняться. И плюс они живые люди, им хочется тоже как-то быть на виду, мне кажется.

Когда пришли к Кириллу Серебренникову, некоторые говорили, что дело уже не только в Серебренникове, и все так возмутились, ну, те, кто возмутился, что дело не в Серебренникове, а в том, что ощущение, что сейчас какая-то такая антитеатральная, сложно назвать антикультурная, в общем, что деятели культуры, как-то на них нападают. Вот так я сформулирую. Потому что целая череда была проблем у разных людей: когда-то выступал Константин Райкин со своим выступлением, и за него вступались его коллеги, с Серебренниковым все-таки история посерьезнее. Кажется ли вам тоже, как и этим комментаторам, что речь идет о нападении на цех, а не на конкретного человека?

Не знаю, нападение это или не нападение на цех, я думаю, что есть, видимо, какие-то определенные силы, которые хотят напугать и дать сигнал, как нас научили, что все сигнал. Потому что то, как это было сделано, то, как обставлена вся эта история, это, конечно, история про страх. Я думаю, что неслучайно Кирилл, потому что он очень свободный человек и в своих высказываниях, и в том, что он делает в театре. И вообще «Гоголь-центр» сам — это такое сейчас место, заметное в Москве своим вольнодумством, креативом и нарушением границ.

Вообще меня в этой истории больше всего настораживает то, что раздражают в итоге самые талантливые и самые яркие, самые необычные, нестандартные люди. С точки зрения эстетической, это, мне кажется, еще и попытка загнать всех в какой-то стандарт, сказать: «Ребята, все будет хорошо, но вы будете вот такие и вот так». Вообще я думаю, если бы меня спросил кто-нибудь сегодня, в чем конфликт, то глобально это конфликт между талантливыми и неталантливыми.

 Его можно расширить, выйти из театра, например. Вот этот конфликт между яркими и талантливыми, а, значит, не укладывающимися в какую-то понятную простую схему, и людьми системными, которые, может быть, не обладают таким талантом, но хотят, чтобы схема существовала в одном виде. И вот этот конфликт — это самая опасная история. Потому что я при этом уверен, что страна процветает в тех случаях, когда самые талантливые люди этой страны, неважно, в какой области, получают самые большие возможности себя реализовать. И когда это происходит, то страна начинает процветать. Поэтому посмотрим. Я был насторожен, конечно.

Вы говорите очень откликающиеся во мне вещи, потому что было много попыток объяснить, что происходило, были критики Кирилла Серебренникова, которые стали ему припоминать, что он когда-то брал деньги у государства…

Он и сейчас их берет.

Да-да. Это диалог, живая беседа. Что он дружил с какими-то чиновниками. Но совершенно все его сторонники и его противники не отрицают, что он действительно создал совершенно новое театральное слово, культуру. И на самом деле у меня тоже ощущение, сначала мне казалось, что это нападки на Минкульт, потом — что это Минкульт нападает на Серебренникова, посмотрим, как будет дело развиваться. Но кажется, что вы абсолютно правы, и что речь идет о том, что в нынешнюю систему отношений государства с людьми не укладывается творчество как таковое. То есть тренд такой, что все выходящее за стандарт некий, даже не золотой, а какой угодно, оно просто должно как-то укатываться, просто принципиально укатываться, потому что так не положено. Что, в общем, производит на меня сильное впечатление.

Я не сказал бы, что это укатывается. У меня есть ощущение, что там своя какая-то жизнь, про которую я ничего не знаю, имею в виду внутри системы. Потому что при всем при этом давайте вспомним, что Кирилл руководит большим московским театром, и его туда поставили, он там уже не один год, он, в общем, относительно свободно это делает и продолжает делать. Его же не уволили, не выгнали, что меня дико радует.

Только допрашивают.

Напугали, да. И заодно напугали всех остальных. Я думаю, что это более сложная история, но вот это ощущение, что раздражают самые яркие, самые талантливые люди, и есть определенные силы, не знаю, какие, которые хотят их приравнять немножко и поставить на место — это точно. И это опасно, еще раз, потому что только талантливые люди могут помочь своей стране процветать. Неважно, кто они — бизнесмены, режиссеры, ученые, политики. И вот это ощущение, что талантливым особенно не дают высовываться, опасно.

Скажите, а как вам кажется, достаточно цех вступается за своих коллег в случае с Учителем или в случае с Серебренниковым, или в случае с Райкиным? Потому что я не до конца понимаю, должен ли именно цех вступаться или должна общественность широкая как-то говорить. Есть такой консенсус некий, что все-таки цеховая поддержка очень важна в таких случаях.

Мне кажется, что последний случай с Кириллом как раз показал, что поддержка была очень большая.

То есть вам кажется, что она достаточная? Те, кто получили сигнал от общества, они должны были увидеть, что, в общем, за него вступились?

Мне кажется, да. Это очень субъективно, может быть, это было недостаточно, может быть, надо было и больше. Но то, что происходило в этот момент, и то, что сделал Женя Миронов, и те высказывания и люди, которые просто приехали туда — мне кажется, что это была живая и очень эмоциональная реакция.

Мы обсуждаем, что можно брать деньги у государства, можно не брать, разные есть истории. Вот, например, есть феномен Андрея Звягинцева, он недавно снял кино, на частные деньги, как я понимаю, совсем на частные. Более того, он его показал в Каннах, получил приз, и все это очень как-то так ярко и торжественно, это большое кино. Но, собственно, это кино, как не первый фильм Звягинцева, обвиняют в том, что оно такое немножко фестивальное и в этом смысле антигосударственное. То есть там есть финальный некий элемент, содержащий слова «Россия», неважно, государственную спортивную форму со словами «Россия», Дмитрий Киселев появляется в кадре — тоже не спойлер, а так просто, для затравки разговора в конце.

И вот его в этом всем обвиняют, что вот человек снимает, в общем, хорошее кино, но оно немножко такое, специально антигосударственное, делает не как все. Вы поддерживаете нападки на этого режиссера? Или это, собственно, нонсенс, и он что хочет, то и делает, и как он видит свою страну, так он и показывает ее Западу, и никаких у него в этом смысле обязательств перед страной не должно быть?

Я вообще не понимаю, о чем идет речь. Честно. Я не понимаю. Он автор, он талантливый автор, режиссер, который снимает свое видение мира. Я видел фильм, для меня нет сомнений в том, что это сделано с искренним чувством и болью за страну, в которой он живет, и я считаю, что он гораздо больший патриот России, чем множество людей, которые про это кричат на каждом углу. Из-за чего спор? У меня есть ощущение, что мы находимся в таком состоянии, что спор вызывает все.

Вы знаете, то, что называется «срач в фейсбуке» вечный, когда вроде бы нормальные люди начинают грызть друг другу глотку вот по таким поводам, когда это всего-навсего фильм. Фильм. Ты его полюбил или нет. Он не бомба, подложенная под государственность, он не оружие, это фильм. Он должен заставлять человека что-то почувствовать и о чем-то задуматься. В моем представлении это очень сильный фильм, очень талантливый, и он говорит, конечно, про нашу жизнь, чем он вообще дико ценен. Потому что, вы заметили, что очень мало кино про здесь и сейчас? Про то, как сейчас люди живут, здесь, как они ходят в магазин, какие у них отношения друг с другом, как они женятся, разводятся, воспитывают детей? Но чтобы по-настоящему. Когда я вижу такое кино, у меня происходит прям щелчок: ну наконец-то. Это очень важно.

Он про это снял, он высказал то, что он думает про это, что он чувствует, уровень этого фильма оказывается таков, что его могут смотреть не только русские, а иностранцы, и даже награждать. Ну поаплодируйте ему. Либо скажите, что это не ваше, он не обязан всем нравиться, конечно. А вот то, что он как бы что-то порочит, не порочит — это из какого-то другого времени.

Вы не человек, чувства которого можно оскорбить, как я понимаю?

Нет, мне все можно говорить, я не оскорбляюсь.

К сожалению, наш разговор подошел к концу. Я очень люблю приглашать в гости Валерия Тодоровского, надеюсь, что так будет и впредь.

Спасибо, с удовольствием еще приду.

Я думаю, что вы поняли еще и потому, что, мне кажется, он очень щедрый человек, может говорить хорошо о своих коллегах, что редко случается, и, мне кажется, искренне. Я вам желаю хорошего кино и как создателю, и как зрителю.

Спасибо, Юля. Я желаю всем тоже хорошего кино.