Галина Тимченко: «Настоящие источники в Кремле не дают брифинги»

В первую очередь речь зашла о расследовании обвинений в адрес учителя 57 школы в сексуальных связях с ученицами, главным двигателем которого была «Медуза». Тимченко сказала, что это была «личная история, внезапно ставшая журналистской».  По ее мнению, они были обязаны освещать эту историю, так как говорить о неприятных вещах, которые нужно исправить — главная задача журналиста.

По поводу публикации записи разговора о «двойной сплошной» в РБК, на которой «Коммерсантъ» «фактически объявил цензуру», Галина Тимченко сказала, что запись им прислали семь разных людей. Так как это была общественно важная история и эксклюзив «Медузы», она даже не задумывалась, нужно это публиковать или нет.

Также, на вопрос о внезапном брифинге в Кремле, на который пригласили даже издания, ранее не участвовавшие в брифингах и после которого они все выпустили новость с одним и тем же источником за короткий промежуток времени, Тимченко сказала, что не жалеет о том, что «Медузу» не позвали. По ее словам, это — встречи «для понимания», тогда как «настоящие источники в Кремле не дают брифинги».

Расшифровка программы

Галя, у меня не первый раз у нас такая есть традиция: Галина Тимченко приезжает в Москву, и мы обсуждаем разные журналистские и политические кейсы, которые произошли с тех пор, как Галя уехала, а мы, значит, здесь их оценивали как читатели. Начну сразу с них. Сейчас выпускные вечера, и я обязана просто с вами — это произошло, буквально пока вас не было — поговорить про историю с 57-й школой, потому что это большое очень событие, мне кажется, и общественное, и журналистское. Расскажите, как вам лично далась эта история?

Мне лично эта история далась, меня задела по касательной, потому что я тогда уже не была главным редактором, и меня напрямую это не касалось. А, надо сказать, что мы все-таки свято блюдем вот эту стеночку, я не вмешиваюсь редакционные дела. Но, может быть, мне это и дало возможность посмотреть на это со стороны. Мне, как человеку, который когда-то работал в редакции, было непонятно две вещи. О первой много раз я, в том числе, говорила на Дожде, когда журналист пишет в своем фейсбуке, он пишет как человек или как человек, который ассоциируется с определенным изданием. И в данном случае, конечно, пост Кати Кронгауз очень личный, очень для неё болезненный и, видимо, результат ее как бы эмоциональной травмы, в том числе, он не сыграл на пользу изданию.  И это минус.

В каком смысле не сыграл?

Потому что так сложилось и на Дожде, так сложилось и в «Медузе», что люди, которые работают в этих изданиях, они напрямую ассоциируются только с этим изданием. Ну, например, я сегодня видела интервью Ильи Азара, который уже полгода работает в «Новой газете», но его все равно ассоциируют с «Медузой», конечно же. Таким образом, история о том, что в 57 школе произошли события эти печальные, она вызвала массу вопросов: а почему «Медуза» об этом не пишет? А мы ни сном, ни духом. Мы вообще про это не знали. То есть это была личная история, которая внезапно стала журналистской историей.

Но при этом когда этот пост появился, началось вообще, я даже не знаю, с чем сравнить то, что началось, пожалуй, не было никакого политического события, какого-нибудь другого события, которое так всех подняло. Не знаю, может быть, это так кажется, потому что вокруг у друзей дети в 57-й школе, у друзей друзья учителя, и вообще как-то все это было очень личное. И вообще это был такой клубок…

Очень болезненный.

Да. Но «Медуза» в этом случае оказалась, так вышло, наверное, из-за Кати, наверное, из-за того, что все как-то лично это воспринимали, она стала как бы лицом этой истории. Вы ее продолжали, вы стали ее вести и вы были довольно линейны в этом вопросе, то есть ваша позиция была довольно такая монохромная, без полутонов. Вот я про это хотела спросить: согласны ли вы внутренне были вот к такой установке?

Знаете, в чем дело? Я согрешу, если скажу, что не согласна. Согласна. И по одной простой причине: про все хорошее нам и так рассказывают государственные телеканалы. Вообще это задача журналиста — напоминать обществу об идеалах. И вообще-то где задача журналиста — говорить о довольно неприятных вещах, которые нужно бы поправить. И меня в последнее время очень смущает такой моральный релятивизм, что ли. То есть мы всерьез начали обсуждать, а можно ли бить женщину. Мы всерьез спорим, а можно ли бить детей, мы всерьез спорим, а что такое возраст согласия, мы всерьез спорим, а может ли человек, обладающий силой, авторитетом, жизненным опытом, соблазнять 16-летнюю девочку. Мы всерьез переносим то, что в английском называется виктимблейминг, то есть мы всерьез переносим ответственность на подростка полную. Но такую же ответственность мы убираем со взрослого человека.

Но просто есть вещи, которые делать в жизни нельзя ни почему, можно даже не объяснять почему, просто нельзя. Учитель не имеет права пользоваться, у него и так власти больше чем у кого бы то ни было. Не имеет права пользоваться, это предательство доверия. Нельзя так, так нельзя. И в этом смысле, мне кажется, компромиссная позиция в чем-то морально ущербна.

Когда-то Леонид Десятников по другому поводу, кажется, по какому-то политическому сказал примерно то, что вы говорите, что нет никаких альтернативных позиций, есть просто (дословно не помню) ужасная позиция, какая-то дикая позиция, и с ней не надо дискутировать, это не альтернативное мнение.

Понимаете, журналистика — это же про то, чтобы дать голос тем, у кого этого голоса нет. Про защиту слабых немножко. В этом смысле дети были слабые.

С историей с 57-й школой была вообще такая удивительная штука, я знаю, как эмоциональная точка была у нас у всех поставлена, когда все разобрались, что произошло, и помню, какое было ощущения вначале — какого-то такого глобального ужаса, и ты совершенно не понимал, на какую чашу весов склониться. То есть ты понимал, что, с одной стороны, что-то жуткое происходит, а с другой стороны, все тебе отказываются верить, и ты думаешь: а если это недомыслие, если это не то что клевета, но если неправильно поняли, а если мы гомосексуальность принимаем за харассмент. Мне интересно, как работает вот эта редакционная ответственность. Она очень хорошо прописана в spotlight, а как она была прописана у вас? Как вы собирались редколлегией?

На самом деле мы очень-очень долго спорили по этому поводу, я сидела в углу и слушала время от времени, как бы только пытаясь направить этот спор в какое-то конструктивное русло, потому что эмоции тоже зашкаливали у всех. Но, как мне кажется, мы нашли редакционный способ правильный: мы нашли журналиста, который вел spotlight, и попросили Катю Кронгауз, как инициатора этой истории, взять у него интервью с тем, чтобы и читателям было понятно, и ей было понятно, на каких документах базировался spotlight. А как долго они тянули публикацию, чтобы получить все подтверждения и все документы, сколько они над этим работали, насколько зависят судьбы людей от этой публикации, мне кажется, что это было и с редакционной, и с человеческой точки зрения правильно.

Так, наверное, нехорошо, это какой-то циничный, такой журналистский ход мыслей, но я не могу его избежать. Я когда увидела это интервью, я подумала: вот как вы круто придумали. Ну потому что это такое отражение всего. Я со своей стороны хочу скачать, что я с большой симпатией отношусь к журналисту Екатерине Кронгауз, давно с ней знакома.

Я Катю, конечно, очень люблю, просто нужно понимать, что здесь… для нее это тоже был большой удар. И это были тоже ее знакомые, она тоже училась когда-то там.

В начале пути там был еще такой какой-то спор, хотим ли мы сдавать людей в российскую тюрьму. Это главный был спор, то есть мы чего хотим в итоге добиться. И как вы его для себя решили, опять же?

Я для себя это никак не решила, я честно скажу, у меня нет ответа. Но у меня очень простая в этом смысле логика: не знаешь, как поступить — поступай по закону. Закон о СМИ говорит нам, в общем, что мы должны защищать источник и не очень должны защищать ньюсмейкера.

К слову об источниках и ньюсмейкерах. Еще одна история, которую все обсуждали, уж так «Медуза» — источник всяких этических журналистских споров, все понятно, почему вы летите.

Нет-нет, не поэтому.

Вы летите в хорошем смысле. Вы очень крутые, у вас растёт аудитория, вы очень весёлые, как-то все это бодро. Это такой я сейчас делала комплимент.

Спасибо.

И понятно, что все на вас смотрят и смотрят, как вы все устраиваете. Вы, например, опубликовали запись, даже не знаю, как ее назвать, летучки, на которую пришли два новых руководителя — соруководитель РБК Игорь Тросников и Лиза Голикова, это мои бывшие коллеги по «Коммерсанту», поэтому я тут задаю вопросы. Они пришли в новую аудиторию, и там прозвучало знаменитое высказывание про «двойную сплошную», это сказала Лиза, неважно. И вот, собственно, дальше журналисты уходят, остаются, целая движуха, спровоцированная, в том числе, и вашей публикацией. Опять хочу спросить, на чьей вы стороне.

И здесь точно так же. Во-первых, я хочу сказать по поводу нас. Я честно признаюсь, мы говорили об этом в редакции несколько раз и с издателем нашим, и мне, правда, кажется важным говорить об этих вещах, о которых мы с вами говорим сейчас. Потому что мы все работаем в конкурентном поле, и конкурентное поле и мы становимся лучше, в том числе и потому, что мы критикуем друг друга. Только, к сожалению, в российской традиции существует некий перенос: если я критикую работу кого-то, это не означает, что я считаю кого-то плохим журналистом. Самый великий певец может взять неправильную ноту, самый хороший журналист может ошибиться. Нужно разделять профессиональный разговор и личный. Вот я за то, чтобы разделять.

Мне кажется, тут проблема в том, что просто раньше хвалили чуть больше. То есть ругали, но еще и хвалили. А сейчас все доконкурировались до такой точки, что хвалят почти никогда, то есть вообще никогда. Я стала просто замечать, что это уже не правило хорошего тона. А ругают почти во всех случаях.

Возвращаясь опять к «Медузе», это правда, двусторонний процесс, нас тоже ругают за все и рассматривают под микроскопом. Я считаю, что это хорошо. То есть я ни разу не обижаюсь, это хорошо. Если это не прямые оскорбления в адрес журналистов личные, то все остальное годится.

Что касается РБК, смотрите, как это выглядит с моей точки зрения. После смерти Ленты.ру на рынке остался лидер, и это РБК. Безусловный лидер. Ни у кого нет сомнений, что РБК — это лидер отрасли. К лидеру этой отрасли приходят всеми уважаемые и очень знаковые люди, то есть это люди из «Коммерсанта», то, что они какое-то время были в ТАССе, как-то на них не отразилось. И фактически объявляют цензуру, которая запрещена в Российской Федерации. Цензура запрещается. Это общественно важное событие? Да, безусловно. Какой журналист отказался бы от такой темы?

Понимаете, в чем дело, опять случился перенос: «Медуза» опубликовала — значит, она плохая. Любой журналист, которому падает такой эксклюзив, и, кстати, хочу сказать, что те люди, которые призывали проклятия на голову источника в РБК, на секундочку, их было семь.

Семь журналистов?

Семь. У нас было семь источников. То есть это был не один человек и не два даже. То есть когда тебе идет в руки такой эксклюзив, ты не спрашиваешь: а как на нас посмотрят, если мы опубликуем очень важную общественно-политическую историю?

Мы перед эфиром обсуждали, что есть столько тонкостей и нюансов в мире, и как и в первом случае, сейчас такое время, возможно, смена поколений, поколение более жесткое и четкое, ищет простые и внятные решения, не боится внятных ответов. Но везде же есть нюансы. Я сейчас не высказываю свою точку зрения по этому вопросу, но тут дело даже не в том, что вы украли записи, что-то там опубликовали, я думаю, вам даже не это инкриминировали. А что инкриминировали вам…

Отсутствие цеховой солидарности?

Нет, даже не это. Вот какая задача? Задача — например, чтобы какие-то заметки выходили. И, условно говоря, часть цеха хотела, чтобы люди, пришедшие на смену хорошим руководителям РБК, казались не такими уж ужасными, и тот факт, что пришли люди из «Коммерсанта», это было такое какое-то вроде оптимистичное начало, казалось, что они вроде знают правила. И ситуация некрасивая, компромиссы всякие, некрасиво по отношению к предыдущему руководству, все понимали эту штуку, но хотелось, чтобы все остались на месте. И если возможно бескровно пойти дальше, сейчас смена руководства, а дальше от всех отстанут, голову недоотрубили, и коммерсантовское руководство тоже захочет доказать, что оно не цензор, не узурпатор, а тут как бы их пинают, говорят «Ату!» и ставят их в положение врагов.

Да нет. Тут мы путаем работу на аудиторию и работу на референтную группу. Конечно, если бы я работала на референтную группу, то есть на медиа-сообщество, мы бы сказали, что: «Да, конечно, ребята, мы все понимаем, но давайте как-нибудь договоримся». Это не наш путь. Мы работаем на аудиторию. Аудитория должна понимать, какие новости она будет теперь получать. Может быть, внимание, может быть. А, может быть, и нет. То есть это такой красный флажок. И если ты хорошо думаешь о своей аудитории, и если у тебя нет этого патерналистского душка «мы вам сейчас расскажем, как жить», а так сейчас не бывает, мы живем в горизонтальном мире социальных сетей, то ты должен человеку сказать про это, потому что это, правда, общественно важная история.

То есть: «Смотрите, теперь РБК такое, которое пропускает всю свою информацию через очки цензуры».

Мы не знаем, какое РБК, но вы должны учитывать эту информацию, когда вы будете в следующий раз открывать ее. Это общественно важная история, это лидер отрасли. Мы не можем не заметить такие вещи, к сожалению.

Была еще одна история.

Я сегодня ответственная за все скандалы.

Вы директор этого издания.

Этого скандального издания.

Я насколько помню, по-моему, Илья Красильщик, издатель «Медузы», говорил о том, что все это не просто так, мы не то что поссориться хотим с вами, друзья, а мы хотим вынести эти вопросы на обсуждение, мы хотим отработать некие механизмы, чтобы наш цех жил по каким-то правилам. Поэтому я и пытаюсь в нашем эфире немножко с вами об этом поговорить. Был еще один скандал вокруг кремлевского бэка, как вы помните, знаменитого. Когда какое-то количество изданий, включая вполне приличные, не будем показывать пальцем, оказались в пуле, который ходил на кремлевский бэк, очевидно, который проводил кто-то из сотрудников кремлевской администрации.

Мы даже знаем его фамилию.

Я на нем не была. Так бы сказала, а я уже все. Можем предположить, кто его проводил, но источники, поэтому не будем. И вот они выпустили одну и ту же информацию, и «Медуза» провела буквально короткое мини-расследование, какие плохие парни, в том числе и в независимых СМИ, работают по отмашке, выпускают информацию с бэка. Надо сказать, эта история вызвала недоумение цеха, как вы видели, тех самых приличных журналистов, которые сказали: да вы что, вы просто на бэке никогда не были, вы не знаете, ну да, кремлевские чиновники иногда говоря off the record что-то, а потом некие цитаты согласуются, и так получаются новости. Что вы им можете ответить?

В одну минуту новости случаются?

Бэк на то и бэк.

Знаете, ну как сказать. Когда ты работаешь с источником под мораторий — это понятная история. Например, не знаю, какая-нибудь технологическая компания выпускает какой-то продукт и дает тебе его на тест. Это ок. Когда журналист работает со своим источником и действительно что-то раскрывает, и источник просит его повременить, у нас такие тоже истории были, мы даже снимали публикации, чтобы не навредить источнику — это тоже. Но когда 10 или больше известных изданий, которых не пускали в Кремль, теперь при новом заместителе главы администрации по внутренней политике вдруг пришли в Кремль, и это тому свидетельство…

А кого не пускали? Мне кажется, там были те, кого всегда пускали.

Просто не проводили. Во времена предыдущего главы внутренней политики, насколько я знаю, были другие встречи.

Вам кажется. Как старожил выпуска новостей.

Я не помню, чтобы, простите, Володин прямо собирал и под мораторий что-то говорил. Нет. Это были такие понятийные, насколько я понимаю, встречи, для понимания они говорят так. Выпускать же новость в одну минуту, разницей в 6 минут со ссылкой на один и тот же неназванный источник, при всем при том, что догма, например, «Ведомостей» говорит о другом, при всем при том, что внутренние правила «Коммерсанта» говорят о другом…

«Ведомости», насколько я помню, сослались на два источника. Сослались на один источник и подтвердили, видимо, замом этого человека.

Но тем не менее. Я в этом не принимала участия никакого, сказать, чтобы мне показалось, что это мини-расследование заслуживало какого-то пристального внимания — нет. Они меня не спрашивают в этом смысле. Я даже оправдывать не буду, потому что это редакционная политика, к которой я имею очень слабое отношение, к сожалению.

Я воспользуюсь своим правом ведущей и скажу, что я помню это свое впечатление, когда я прочитала это мини-расследование. Я подумала, что, в общем, тема есть, что действительно дошли мы до такого времени, что новость о том, что выборы президента превратятся в референдум, становится новостью под эмбарго, которую надо хранить неделями, меня это поразило.

Хранить неделю и выпускать поздно ночью.

Что просто новости такой нет, как мне кажется, в новостном мире, вот это, мне кажется, гораздо более серьезная история, что там с новостью была проблема. Но у меня было ощущение, когда я слушала обиды всех сторон, я могла смотреть на них со стороны, что все напали друг на друга как участники двух разных школ. Мне кажется, одни стали нападать на «Медузу», что вас просто в пул не берут, и вы обижаетесь, что чистая правда, собственно, вашего сотрудника там не было.

Так мы и не просимся в пул.

Что значит — не проситесь? Я думаю, что вам интересно иметь источники в кремлевской администрации.

Нет, это другая история. Я про нее много раз говорила. Настоящие источники в кремлевской администрации не дают брифинги.

Они, может быть, не дают брифинги, но…

А для того, чтобы с ними познакомиться, тоже необязательно туда ходить.

В некотором смысле брифинг — это, скорее…

Потому что все расследования наши, которые были, так или иначе, связаны с олигархами российскими, с медиа, так или иначе, касались администрации президента, все расследования, которые были связаны с государственными тендерами, они же стали возможны без брифингов.

Мне тоже показалось на самом деле, как и некоторым коллегам, что в этом споре позиция обратная, то есть «Медузы», мини-расследователей этого конкретного кейса, была такая, не то чтобы очень уважительная. В том смысле, что когда те люди, которые обиделись на то, что нас в пул не берут и что это такое, они в ответ (я пересказываю просто, как развивались события) сказали: да нет, просто нет никакого такого инсайда. В принципе, они повторили эту вашу позицию. Мне показалось, что в этом тоже было мало уважения к вот этой работе журналистов-инсайдеров. Все деловые СМИ работают именно так, они кладут на это часть жизни, своих навыков и прочее. Мне показалось, что «Медуза» отнеслась без должной…

Может быть, это звучит и так, может быть, это выглядело неуважительным. Мне так не показалось. Но вопрос ведь действительно в том, а стоил ли такой новостной повод того, чтобы так светиться? Ну нет, мне кажется.

Не буду вас дальше мучить в эту сторону. Есть такое мнение, это итог всех этих случаев и главное обвинение «Медузе», которое, очевидно, локомотив разных процессов, что с ней все прекрасно, она замечательная и симпатичная, но у нее есть один такой важный… вы сами шутите, что «Медуза» многих раздражает, но эта претензия звучит так, что «Медуза» стала в какой-то момент неким таким инструктором. Очевидно, если ты хочешь узнать, как тебе жить и как себя вести по-журналистски, как правильно тебе себя вести, нужно послушать журналистов «Медузы», они-то точно знают как. И вот эта поза, такой нравственный камертон, который внутри каждого, в какие-то моменты начинает…

Бесить.

Нет, просто этот камертон становится очень таким звучным.

Мы даже тест сделали «Насколько вас бесит «Медуза»?».

Что вы можете мне на это сказать?

Знаете, я в своей жизни потратила очень много часов на разные медиа-конференции и очень об этом жалею. Потому что, в основном, конференции отраслевые — это такая выставка достижений народного хозяйства. Выходит человек и рассказывает, как у них все хорошо. Каждый раз, по-моему, с 2009 года я пыталась поднять какие-то вопросы, ни разу у меня этого не получилось практически. Я была тут на конференции в Остине, штат Техас, это большой очень интернет-форум. В первый день там выступают американские журналисты, во второй — все международные, а в третий день — испаноязычные. 17 лет они проводят по интернет-СМИ конференцию, и вы знаете, не было ни одного выступления, которое бы не поднимало бы острую проблему, именно отраслевую.

Это опять о том же. Это не совсем об этике, понимаете? Это о том, как решать какие-то возникающие вопросы. Потому что ведь на самом деле ни одна, к сожалению, конференция, которая проходит сейчас, слава богу, стало больше конференций, в любом случае это лучше для отрасли, мы хотя бы видим, кто появился, кто пришел, ни одна не поднимает на самом деле серьезных вопросов. Вообще серьезного разговора про профессию нет.

Понимаете, госСМИ живут на больших бюджетах, там вообще нет конкурентной среды, там вообще нет обсуждения о том, что такое хорошо и что такое плохо. И есть пул СМИ, которые, так или иначе, занимаются профессией, ну давайте обсудим. Мы не все знаем, ни разу мы не вставали в позицию, когда мы вам расскажем, как жить. Мы можем рассказать читателям, как приготовить идеальный омлет, это спокойно, потому что это будет рассказывать Иван Шишкин, предположим. Но мы никогда не говорили, как вам жить. Мы задавали неприятные вопросы, а это и есть суть журналистики — рассказывать истории и задавать прямые и неприятные вопросы. Даже своим коллегам.

Мы с вами уже говорили и в эфире, и перед эфиром, что сейчас пространство соцсетей настолько перемешивается с пространством СМИ, что довольно сложно вспомнить: это в самой «Медузе» говорили, как жить, или это просто люди из «Медузы» говорили об этом в соцсетях. Но поскольку ничего не отделишь…

Абсолютно это неотделимые истории, к сожалению, ну, или к счастью. Потому что, опять же, я вспомню эту конференцию, когда передо мной пять главных редакторов от Politica до Washington Post говорили о том, как фейсбук их пожирает и какой ужасный Марк Цукерберг, и какие большие проблемы, и насылали проклятия на головы друг друга. После чего вышла девушка из BuzzFeed, сказала: «А нам все равно, потому что мы и в фейсбуке BuzzFeed, и на сайте BuzzFeed, и в рассылке BuzzFeed, и мы везде BuzzFeed». И вдруг у людей открылись глаза, они сказали: «Боже мой, а почему мы все время думаем о том, что аудитория — это только сайт». Это было всего-навсего год назад. За год ощущение, что мы так всегда жили, но еще год назад люди думали только об этом. И мы были такими же. Сейчас мы понимаем, что и в фейсбуке мы тоже «Медуза».

Я поэтому и говорю, что я уже не помню, что было написано у вас на сайте, а что было написано у меня на странице в фейсбуке, для меня это совершенно один и тот же поток, в котором я участвую. Я хотела спросить у вас, верите ли вы в объективную журналистику? Я спрашиваю об этом у всех, кто приходит ко мне из руководителей масс-медиа. И что это для вас такое?

В объективную журналистику — да, верю. Прямо да. Потому что знаю, что, например, если продолжать или заканчивать уже, возвращаясь к первой теме, после 57-й школы мы начали делать расследование по поводу «Лиги школ», где были такие же случаи насилия над учениками, или похожие, и я видела, как тяжело журналисту даются два месяца погружения в ад на самом деле, погружение в мир людей, которые пострадали от этого. Верю в объективную журналистику, но при всем при этом верю, то есть считаю обязательным так называемый full disclosure. То есть если у тебя есть какое-то отношение к этому, и это, кстати, возвращаясь к первому вопросу, если ты заранее немножко предрасположен, ты обязан об этом объявить, ты обязан дать читателю понять, какое отношение ты имеешь к этой истории.

А если ты не имеешь отношения к этой истории, а у тебя есть…

Есть профессиональные стандарты, ты не можешь скрыть какой-то факт, если он тебе не нравится. Точнее, есть профессиональные стандарты и профессия редактора, который должен вытащить это из журналиста.

Галя, а у вас есть ощущение, что можно написать максимально нейтральный текст, не выражая в нем свою позицию? Так бывает вообще?

Газета «Коммерсант» убеждала нас в этом 15 лет, правда, перестала немножечко, как-то ослабла немножко. Но она пыталась нас в этом убедить 15 лет.

Как человек, работавший в «Коммерсанте» 8 лет, помню, что нас учили, что одна мысль — одна заметка, а значит, все-таки мысль там должна быть. То есть ты четко понимал, что ты там должен сказать.

Ты можешь выражать свое отношение к этому, для меня это объективная история, ты можешь выразить, но ты должен четко сказать: это мое отношения, факты таковы, ваше отношение может быть другим.

Как вы относитесь к тексту про Михаила Ходорковского, который у вас вышел?

Вы знаете, это очень смешная история, тут уже лично ко мне у многих были претензии, потому что люди очень странные, они не верят, что можно перестать быть главным редактором и больше не читать тексты. Мне отдали на вычитку только…

Кусок, который вас касался.

Кусок, который меня касался, и за два часа до публикации.

У меня совершенно не про это был вопрос.

Самым большим дураком в этом тексте выглядела я.

Вам так кажется.

Нет, на самом деле. Потому что все возможные ошибки при переговорах с инвестором, какие можно было совершить, я там совершила.

Я, собственно, к вопросу об объективной журналистике. Ведь так получается, что иногда сумма фактов и очень четко изложенных слов разных участников событий не приводит к объективному тексту в итоге.

Но это дело редактора все-таки, а не журналиста, простите. Я в этом смысле абсолютно редактороцентричный человек, и я считаю, что то, что я ушла с поста главного редактора — это важно для «Медузы», то, что пришел человек молодой, но невероятно талантливый и очень жесткий редактор, жестче, чем я, честно…

Это вы Ивана Колпакова имеете в виду.

Ивана Колпакова. Намного более жесткий человек в отношении стандартов, принципов и нещадно эксплуатирующий журналистов, добирающий фактуру, и теперь у него есть полное право срывать дедлайны, потому что когда он срывал дедлайны из-за этого, я всегда кричала, что когда-то должен быть красный знак «Стоп», ты должен прекратить собирать фактуру. И у нас есть руководитель отдела «Специальный корреспондент», который специально учился редакторскому делу. Поэтому все-таки журналист журналистом, но еще должен быть редактор, и это обязательная история, потому что за этим стоит репутация издания.

Галя, скажите, какое, вам кажется, сейчас нужно делать медиа? Вот какое? Про что — про политику или не про политику? Веселое или не веселое?

Вообще не про что. Разговор не про что, а как. Когда запускался, например, сайт «Медиазона», мне было их ужасно жалко: господи, кто будет каждый день читать про права человека? Ну посмотрите мне честно в глаза, ну нет таких людей на белом свете. Но оказалось, что есть. И я в их числе. Потому что как это сделано? Это сделано с горячим носом, с горящими глазами и это сделано так, как делают это в 2017 году.

А как это делают в 2017 году? У меня такое ощущение, что всему важному и серьезному, кстати, в отличие от «Медузы», которой это удается как никому другому, не хватает легкости. Хочется легкости, хочется иронии, хочется остроумия.

Мы сейчас уйдем в долгие разговоры. Но в 2017 году это делается всеми возможными способами. То есть мы не пишем заметку, мы знаем, что у нас есть сюжет или история, и в зависимости от этого мы выбираем формат, в котором ее будет лучше рассказать. Это может быть одна картинка, это может быть одна цитата — и больше не нужно ничего, одно предложение, это может быть большое расследование. То есть старый газетный формат, который перешел в интернет, вот у нас есть новостной повод, значит, мы пишем новостную заметку, у нас есть серьезное дело, значит, мы делаем большое расследование — на самом деле нам это показал еще Навальный, сделав большой вариант и маленький для тех, у кого нет времени читать большие расследования.

Может ли независимое СМИ, в частности вы, жить и зарабатывать?

Сейчас мы покрываем большую часть бюджета выручкой от рекламы, это, конечно, бухгалтерия, это какие-то космические высоты для меня, но могу вам, это такой микро-эксклюзив, что по итогам 2016 года мы больше не убыточное издание.

Спасибо большое.