Константин Богомолов: «Мне нравится энергия неприятия, а не аплодисментов»

Таратута: Добрый вечер! В эфире программа «Говорите», я ее ведущая Юлия Таратута. С новым годом вас, это первая программа в новом году. У меня замечательный гость, режиссер Константин Богомолов.

Богомолов: Добрый вечер.

Таратута: Я очень рада его видеть. Мне кажется, это один из самых любимых режиссеров современности. Константин не первый раз у меня, но я считаю, что это крайне увлекательный собеседник. Очень бы хотелось звать его вновь и вновь.

Константин, я начну вот с чего. Мы перед эфиром обсуждали буквально как кто провел лето. Я рассказывала, что только что вернулась из Калифорнии, что произвело на меня очень сильное впечатление. Самое сильное впечатление на меня произвело то, что это очень кинематографичное место, как мне показалось. Каждый кусочек этого пространства ― абсолютное кино, абсолютный Тарантино. Мы даже нашли кусочек «Криминального чтива», пейзаж, посмотрели видео, посмотрели все палатки с вывесками, которые сохранились. Это какое-то детское удовольствие.

Я прочла, что вы посмотрели последний фильм Тарантино «The Hateful Eight» и у вас было в фейсбуке замечание, очень созвучное с моим впечатлением от фильма. Я хочу с него начать. Вы сказали, что это очень театральный фильм, с чем я очень согласна. Любой человек, который его посмотрит, скажет, что это самый театральный фильм этого режиссера и вообще это какая-то необычная жанровая конструкция, несмотря на то, как все правильно говорят, все фильмы сделаны из одного вещества, но тут такая театральная штука. Но вы сказали там такую для меня парадоксальную вещь, сейчас я так сформулирую, чтобы нас не исключили из эфира: театр переживает не лучшие времена…

Богомолов: Кино.

Таратута: Конечно, простите! Кино. Вы просто употребили жесткое слово, я хотела его избежать, а пока я его заменяла, заменила и все остальное. Кино сейчас переживает не лучшие времена, а театр ― наоборот, в расцвете. Для меня это было нестандартной конструкцией, потому что принято было всегда говорить, что театр ― вещь, переживающая не лучшие времена, а кино в цвету и так далее. Объяснитесь, пожалуйста.

Богомолов: Мне кажется, здесь и объяснять нечего. Действительно, по крайней мере, в России кино проживает, мне кажется, не лучшее время. А театр последние десять и, может быть, даже больше лет стал местом, куда пошла новая, современная публика. Театр стал местом по-хорошему модным, местом, откуда ожидаются главные события. Больше событий сегодня, как мне кажется, культурная публика ждет от театра в России и от русских режиссеров, нежели от кино.

Таратута: А почему так случилось, по-вашему?

Богомолов: Черт его знает, почему так случилось. Я не знаю. Скажем так, если я начну рассуждать о причинах, то я могу зайти на некие территории, связанные с персоналиями, чего мне бы не хотелось делать.

Таратута: Вам кажется, что появилось какое-то количество сильных театральных режиссеров?

Богомолов: Не только это. Театр остался более неподконтрольной, более свободной территорией, гораздо более конкурентной, чем кино. И я говорю не о политике, а о внутрикорпоративных делах. Театр остался свободной, конкурентной территорией. И потом, театр еще прожил такую странную вещь, в девяностые он ведь был в жутком состоянии. Русский театр оказался в положении послевоенной Японии или Кореи, разрушенный, уничтоженный, потерявший собственное достоинство и величие. И вдруг сказал себе: «Мы ничего не умеем, мы будем учиться строить заново экономику, политику, жизнь. Мы не будем стыдиться заимствовать, учиться, перенимать». Так поступала Азия, она совершила экономический рывок.

В таком положении оказался русский театр в конце девяностых, когда великий материк русского психологического театра стал, мягко говоря, уходить под воду, ушел под воду, театр существовал за счет каких-то дешевых антреприз. Даже крупные репертуарные театры регулярно ставили какие-то дурные зрелища, зритель перестал ходить. Русский театр вдруг сказал себе: «Мы будем учиться». Благодаря существенным деньгам, которые вливались государством и в театры, и в фестивальную деятельность, стали приезжать европейские и не только спектакли. Москва и Петербург перевидали огромное количество западного театра. Стал происходить бум, русские театральные деятели стали учиться, перестали кичиться собственным величием и прошлым. Это тоже очень существенный фактор, который помог наверстать упущенное. Я могу сказать, что русский театр не только догнал европейский, но в каких-то вопросах, в театральном мышлении, в осознании каких-то перспектив, в интересности часто сегодня обгоняет передовые европейские театры, и это прекрасно.

В кино произошла, как мне кажется, печальная история.

Таратута: Вы говорите исключительно о российском контексте.

Богомолов: Я говорю о российском контексте, хотя мне кажется, что кино в принципе переживает некий кризис формы, а театр обретает какие-то новые горизонты возможностей, но это очень долгий отдельный разговор.

Таратута: Вам кажется, что театр сейчас обыгрывает кино. Это просто очень необычная для меня мысль.

Богомолов: Да, я думаю, что театр существенно обыгрывает кино. Театр ― искусство более древнее, более опытное и хитрее. Кино более наивное, быстрее впадает в тупик в силу своей подростковости, быстрее впадает в какие-то депрессии, незнание, куда идти, зачем жить и зачем вообще оно появилось на свет, это кино. А театр ― искусство неумирающее, вечное, хитрое, опытное.

Таратута: Теория про то, что скоро будет одно сплошное телевидение, не работает.

Богомолов: Нет.

Таратута: А как вы в этом контексте относитесь, коль скоро мы вышли на такие широкие берега, к взаимоотношениям бумаги и интернета, вот таких конструкций?

Богомолов: Я, честно говоря, не противопоставляю бумагу и интернет.

Таратута: Я просто вдруг вспомнила вещь, важную для меня.

Богомолов: Это вопрос исключительно кухни. Кто-то любит есть такие продукты, кто-то ― сякие, кто-то любит смешанную кухню, кто-то ― более чистую, кто-то ― более натуральную или химическую.

Таратута: То есть для вас это не противопоставление настоящего и будущего?

Богомолов: Нет, это вопрос удобства, привычки и всех прочих вещей. Мне кажется, книга совершенно не умирает. Книга благополучно живет. Она просто, наверно, обретет несколько иную функцию. Если раньше книга заменяла и фастфуд, и ресторанную еду, то сегодня книга превратится в ресторан. Такой вариант посещения хорошего ресторана. А чтобы быстро перекусить ― интернет, удобство для работы ― интернет и так далее. Само по себе слово не умирает. Как слово умрет? Оно царствует над всем.

Таратута: Как вы в этом контексте остроумного сравнения фастфуда и ресторанной еды воспринимаете театральную работу? Свою, своих коллег.

Богомолов: Отношу к фастфуду или ресторанной еде?

Таратута: Да.

Богомолов: Я не буду оценивать свою работу, тем более, работу своих коллег.

Таратута: На что вы претендуете в этом смысле?

Богомолов: Я ни на что не претендую. Я все время повторяю: я не отношусь к тому, что я делаю в театре, как к плевку в вечность. Для меня театр ― чужой язык. Я занимаюсь этой работой по разным причинам. Не могу сказать, что я не устаю от этой работы, она мне не надоедает. Не могу сказать, что не могу жить без театра. Я пытаюсь освоить этот язык, делая эту работу, я стараюсь делать ее максимально хорошо, интересно, чтобы мне было интересно и чтобы я чувствовал, что это не халтура.

Таратута: Это важный разговор, поскольку мне кажется, что вы человек глубоко мейнстримного сознания, я имею в виду жанрового. Вы человек, который, как мне кажется, настроен на то, чтобы максимальному количеству пришедших к вам людей…

Богомолов: Заразить максимальное количество пришедших людей максимально радикальным немейнстримным ощущением, взглядом, энергией.

Таратута: Немейнстримным?

Богомолов: Да. Максимальная радикальность, охватывающая максимальное количество людей.

Таратута: А в чем противоречие с мейнстримом?

Богомолов: Мейнстрим все-таки пытается подчиниться, а я пытаюсь подчинить.

Таратута: Хорошо.

Богомолов: Вся моя нынешняя деятельность началась со спектакля «Турандот» в театре Пушкина, который просуществовал 8 раз. Я его считаю до сих пор одним из лучших своих спектаклей. Если бы он вышел сейчас, он бы существовал очень успешно, но тогда из зала на 600 мест 400 человек уходило за два часа зрелища. Не просто уходило, а хлопая дверьми, с какими-то комментариями. Это был грандиозный опыт, я сидел в зале два раза, когда спектакли шли. Я вам скажу: никогда я не ощущал такого успеха, драйва и бешеной энергии, как во время этого хлопанья дверьми, принимая на себя эти волны ненависти со стороны уходивших зрителей. Это невероятная энергия, я дальше стал учить актеров перерабатывать эту энергию в энергию существования на сцене.

Таратута: То есть вы не расстроились.

Богомолов: Нет. Понимаете, кто-то использует энергию аплодисментов и приятия. Мне нравится энергия неприятия, она дает гораздо больше сил, полета, воздуха под крылья и прочая. Поэтому вся моя деятельность началась с этого. Дальше я научился обманывать, быть более хитрым, но это не означает, что, создавая что-либо, я не пропускаю туда свой «яд». Я пытаюсь наполнить зал и отравить их ощущением иного театра, того, что мне нравится: иной эстетики, иных тем, иной свободы, иных возможностей. Да, я знаю, как сделать так, используя некие мейнстримные вещи, чтобы люди сидели в зале.

Я не претендую на сравнение, но Тарантино жестко использует детективные вещи, мейнстримные вещи в своих далеко не мейнстримных произведениях, а Достоевский, как известно и показано в исследовании великого Бахтина, использовал схемы бульварных романов для своих произведений. Схемы бульварного романа с этими безумными женщинами, мужчинами, внезапными узнаваниями, скандалами, детективами, убийствами, неожиданными открытиями наполнены всякой метафизикой и личным безумием. Берется схема бульварного романа, которую вы будете есть, и наполняется личным безумием. Я научился, как мне кажется, создавать некую пропорцию, при которой зритель сидит, даже если злится. Ему интересно, он будет досиживать до конца.

Таратута: Знаете, я под большим впечатлением. Как ни странно, я почему-то совершенно иначе представляла вас внутренне, как вы изнутри устроены. Во-первых, вы правда сейчас очень искренне говорите о том, что работаете на энергии сопротивления.

Богомолов: Да.

Таратута: Мне почему-то казалось, что вы, наоборот, как я уже сказала, должны нравиться людям.

Богомолов: Может быть, если я и мои зрелища нравятся людям, это только по одной причине, и я это очень хорошо осознаю. Потому что я от них зависим.

Таратута: А как вы сейчас живете? Потому что сейчас это модная история, сейчас вы нравитесь большому количеству людей, у вас полные залы.

Богомолов: Мне наплевать. Я продолжаю рисковать, меня это никак не трогает. Это мило, забавно, это прекрасный капитал, который можно переработать, чтобы создать что-то еще более безумное.

Таратута: Но дверью хлопают все реже.

Богомолов: Как вам сказать, на «Мушкетерах» хлопают дверью столько же в процентном отношении, сколько хлопали на «Карамазовых». «Мушкетеры» ― мой самый радикальный спектакль, значит, все-таки я, как мне кажется, не останавливаюсь и продолжаю делать какие-то вещи, а капитал доверия, приятия, любви и популярности или модности я просто могу использовать для того, чтобы сказать: «Окей, вы мне доверяете? Сядьте в зал, я покажу вам кое-что еще». Полно людей, которые прекрасно принимали «Идеального мужа» и «Карамазовых», а на «Мушкетерах» сказали: «Он сошел с ума». Ну и прекрасно, здорово.

Таратута: Вам нравится это слово?

Богомолов: Нравится. Это их держит, потому что в следующий раз они все равно придут. Гораздо лучше людей держит незнание, чего ожидать, чем знание, даже любовь. Прекрасно, вот он снова выдаст нам что-то такое. А когда он выдает нам сегодня что-то, что нам нравится, а завтра что-то, о чем мы говорим «это тошнотина», мы все равно придем в третий раз, потому что есть непонятность. Это манипуляция, Юля, конечно же.

Таратута: Удивительно, что вы используете именно этот ресурс, а не какой-то иной.

Богомолов: Я использую его для честного делания того, что я хочу. То есть я не использую это для того, чтобы подсобрать своё и сбежать с этим капиталом куда-то на Багамы. Я использую это только для одного: чтобы иметь больше возможностей делать только то, что я хочу.

Таратута: У меня нет ощущения, на самом деле, что вы человек исключительно провокационного свойства в искусстве. Нет, мне кажется, не это ваша задача. Сопротивление энергии ненависти или недовольства, как вы говорите, это более подходящие слова. Я хотела бы вас спросить вот о чем. У меня бывало такое ощущение в совсем разгульные моменты чиновничьей свободы, когда некоторые чиновники (даже не буду называть их, показывать пальцем, ясно, о чем идет) выступают неожиданно смело глупо. Бывают такие случаи, когда смотришь и думаешь: «Раньше он не мог себе этого позволить, а теперь вышел и позволяет». У меня возникла такая мысль, что так бывает, когда в компании человека не порицают за дурную шутку. Его один раз не остановили, второй, вот он так и продолжает дурно шутить. Он свободен в этом своем плохом юморе.

Когда я сидела в зале на вашем спектакле, у меня было ощущение, схожее с тем, что вы рассказывали, что вы человек абсолютно без тормозов. Вроде как контролируете этот процесс, но кажется, что вы себя отпускаете в сторону хорошего юмора, остроумия. Мой вопрос такой: у вас самого есть тормоза? Как вы с этим работаете?

Богомолов: Я очень всё контролирующий человек. Я не верующий человек, у меня есть одна заповедь, в которую я верю: «Не искушай». Я никогда не искушаю судьбу. Я ненавижу реальный риск. Если я рискую, то со знанием того, что я выиграю.

Таратута: То есть вы не рискуете, не понимая точно, хорошо это или плохо? В случае с вашей работой.

Богомолов: Это интуитивное ощущение. Я достаточно хитрый человек. Я просто интуитивно чувствую, где я могу сломать своё поступательное движение к завоеванию какой-то территории, где еще рано. Не нельзя, а рано. Для меня нет слова «нельзя», есть слово «еще рано».

Таратута: Я как раз хотела спросить, что вас может остановить, где вы себя сами останавливаете.

Богомолов: Я чувствую, что еще рано, еще не воспримут, не поймут, хлопнут дверью. А мне надо, чтобы сдержались, потому что любого человека можно переделать, заразить некой энергией, неким иным ощущением жизни, свободы, другим мышлением, просто надо с ним терпеливо работать. У меня нет тормозов вроде «этого я делать не буду, потому что я боюсь». Нет, у меня есть свои ощущения, что хорошо, а что плохо, что работает, а что нет, о чем я хочу говорить, о чем ― нет. Это мои личные ощущения, мои тараканы. Что из этого порционно выдавать наружу, это зависит только от какого-то интуитивного ощущения, еще рано или нет.

Таратута: Видели бы вы, дорогие друзья, те из вас, кто не видел танцы силовиков, абсолютное препарирование советского человека…

Богомолов: Простите, я вас прерву.

Таратута: Да.

Богомолов: Мне на самом деле тяжело это слушать. Нет никакой обиды или чего-то еще. Но я не считаю, что это что-то из ряда вон выходящее.

Таратута: А я сейчас не про это говорю.

Богомолов: Я знаю, сколько я в себе сдерживал, не делая каких-то вещей, делая эти, еще не доделав эти. Когда я думаю о том, вы говорите: «Видели бы вы», а я параллельно думаю: «Знали бы вы, что еще могло бы быть!».

Таратута: Я вам задаю вопрос ровно об этом, потому что и правда, всё, что вы говорите, очень во мне откликается. Вы мне и правда кажетесь человеком, с одной стороны, пускающим себя  на самотек, а с другой стороны, с каким-то  чудовищным самоконтролем. Очень любопытно, как вы это формулируете.

Я очень хочу, чтобы вы послушали нас и дальше. Не знаю, хлопаете ли вы у себя дверью по ту сторону экрана, или нет, но мы обязательно вернемся в эфир через пару минут. У меня в гостях Константин Богомолов.

Еще раз добрый вечер. Это программа «Говорите», я ее ведущая Юлия Таратута. У меня в гостях Константин Богомолов. Мы остановились на каких-то разных измерениях свободы и самоконтроля.

Богомолов: На том, сколько я себе позволяю.

Таратута: Да. Мы говорили про свободу, а есть, очевидно, то, что связано со свободой, упирающейся во вкус. Бывают ли у вас диалоги с собой на тему того, как удержаться на грани вкуса и не переступить?

Богомолов: Я сказал, что для меня театр ― это немножко иностранный язык. У меня есть литературные дела. Я, допустим, пишу, и всё, что связано со словом, для меня действительно важно, это совсем моё. Театр ― это, во-первых, немножко другое, я со стороны смотрю на это. Поэтому тут очень много подражания в том, что я делаю. Во-вторых, театр ― всё-таки немножко безвкусное искусство. Это нормально, в театре должна быть наглость, должен быть легкий эпатаж.

Таратута: Элемент площади.

Богомолов: Это неправильно называть площадью. Это такой элемент пошлятины, в театре он должен присутствовать. Это и определенное отсутствие ханжества. В театре идеальный вкус попахивает немножко импотенцией. Оно очень близко, когда иногда блюдешь себя, чувствуешь, что надо позволять себе, как и в жизни… Все прекрасно, верность ― прекрасная вещь, но все-таки флирт должен присутствовать в жизни.

Таратута: Флирт и пошлость ― это разные вещи.

Богомолов: Я провожу параллель в смысле нарушений границ. Некое нарушение границ ― можно сказать: «Ни в коем случае, я другому отдана и буду век ему верна». Хорошо, окей. Жизнь полна удовольствий, театр полон соблазнов. Эти соблазны кому-то кажутся нарушением вкуса. По сути дела, это полноценность жизни, и мне это нравится, я за это люблю театр. Точно так же, как я люблю театр за то, что он непретенциозное искусство, он не стремится остаться в вечности. Это модель жизни. Ты что-то делаешь, работаешь, пашешь, всё это проходит много раз, но потом исчезает навсегда и никогда не закрепится.

Таратута: Я просто не совсем уверена, что все люди, работающие в этой сфере, разделяют ваше представление о «не оставаться в вечности».

Богомолов: Естественно, не все. Но неизбежно так происходит. Не останется. Театр остается в памяти тех людей, которые видели спектакль, на что бы ты ни претендовал.

Таратута: Вы делаете острые, актуальные спектакли.

Богомолов: Нет, это всё штамп. Простите, я это терпеть не могу. Мне приписывают политический, социальный театр, а я делаю театр про эстетику.

Таратута: А почему слово «актуальность» кажется вам таким? В данном случае это более широкое.

Богомолов: Театр не может быть не актуальным, даже если это про Шекспира. Либо это современная тональность, либо это какая адская…

Таратута: Хорошо, то, что я понимаю под актуальностью, пусть это штамп, удобное категориальное слово, я его просто использую в разных смыслах, простите, если это вас коробит. В любом случае актуальность ― вещь острая, связанная со временем. Мне удобнее рассуждать в журналистских терминах. Актуальное ― это то, с чем ты себя во времени соотносишь, не факультативное, не то, без чего можно жить сию минуту. Вот это я понимаю под актуальностью.

Богомолов: Что для вас актуально в «Борисе Годунове»?

Таратута: Не знаю, мне кажется, каждая минута.

Богомолов: Окей, тогда речь идет просто о некой современной тональности разговора со зрителем.

Таратута: У вас там есть не просто современная тональность. У вас Катя Андреева на сцене, которая сидит за мной в третьем ряде.

Богомолов: А это так же, как проезд президентского кортежа при инаугурации, это просто манок. Я без этого могу обойтись, а вы или еще кто-то сидите и рады этому. Это как раз те мелкие ловушки.

Таратута: Я не знаю, может быть, и я могла бы без этого обойтись, просто у вас в спектакле расставлено.

Богомолов: Окей, в зале 800 человек, и я должен расставить для всех ловушки, чтобы вы сидели, понимаете? Представьте себе.

Таратута: Хорошо, а что для вас современный язык, помимо этих ловушек?

Богомолов: Это только тональность, некая адекватность. Тарантино современный. Юмор, сарказм, цинизм, ирония современны, когда все это финалится удушением, они смотрят и рады…

Таратута: Не смейте так поступать в моей программе, меня выгонят отовсюду!

Богомолов: Понимаете, это современно, и это классно. Можно сказать, что это просто хорошо, а можно, что это современно.

Таратута: То есть вы хотите сказать, что эти штучки, которые связаны с ощущением страны, узнаваемыми картинами…

Богомолов: Это манки, ловушки.

Таратута: То есть это конънктура?

Богомолов: Абсолютная.

Таратута: То есть вы конъюнктурщик?

Богомолов: В том смысле, что мне надо вас завлечь, чтобы еще что-то другое вам рассказать.

Таратута: Окей. Это значит, что других манков у вас для меня нет.

Богомолов: У меня есть другие манки, я не уверен, что вы их воспримете. Под вами я имею в виду 800 человек в зале.

Таратута: Я понимаю, конечно. В этом смысле вы не считаете, что театр обязательно должен быть актуальным и в каком-то смысле документальным.

Богомолов: Нет. Человек говорит про то, что его теребит. Я говорю про то, что мне интересно. Боже упаси, я честно скажу: я очень не люблю, когда театр провозглашает себя лекарем, педагогом, проповедником по поводу любых вещей, социальных, политических, нравственных, социально-нравственных и так далее, когда театр учит любить бездомных или, прости господи, убогих, рассказывает, как надо помогать всем на свете, или что-то еще в этом роде. Театр ― это искусство, а искусство ― это храм индивидуальности. Наше общество и цивилизация вообще очень регламентированы, очень много ограничений для человека, и человек очень унифицирован. Вы все должны делать то-то и не делать то-то. Вы все поступаете в школу, потом институт или идете работать и так далее. Искусство ― та зона, которая выделена для полной свободы, это храм индивидуальности, то место, где богом является индивидуальность, человек, то есть на самом деле высшая ценность, со всеми его безумиями и тараканами, с его любовями и ненавистями, со всей полноценной и абсолютной индивидуальностью и непохожестью. Поэтому театр ― это тоже искусство и храм индивидуальности. Люди приходят в театр не для того, чтобы коллективно постигать, что есть добро, а что зло, а для того, чтобы любопытствовать. Любопытство к иному, другому ― основа восприятия искусства.

Таратута: Вы сейчас очень яростно уходите от этого слова «актуальное». Вы говорите, что театр не должен быть лекарем, социальным ресурсом и прочая. Очевидно, для вас в этом что-то не то.

Богомолов: Эти слова очень часто используются для создания не искусства, но некой… Понимаете.

Таратута: У меня совершенно нет обвинительного пафоса. Вы и сами признаете, вы говорите о том, что это ловушка. Возможно, это и есть часть современного языка, просто современный человек не может без этого обойтись, он должен себя с чем-то соотносить.

Богомолов: Может.

Таратута: У вас до сих пор на спектаклях сидит такое количество людей из власти, которых можно было встретить раньше?

Богомолов: На «Мушкетерах» сейчас много. Бизнес, власть. Власть денег.

Таратута: Власть ― особенно важная история. Я сейчас не шутила, когда рассказывала, что во время моего просмотра спектакля «Годунов» на сцене была некая героиня, изображающая лицо отечественного телевидения, а на ряду за мной сидела Екатерина Андреева, с которой, собственно, эта героиня соотносилась лучше, чем с кем бы то ни было. Как вы к этому относитесь? Это тоже для вас элемент провокации? Я должна смотреть, что за мной сидит Екатерина Андреева.

Богомолов: Это так или иначе хорошая публика. Я к этому отношусь абсолютно спокойно, без «ааа, ко мне приходят какие-то люди».

Таратута: Говорят, к вам приходят чуть ли не высшие милицейские чины, приходят депутаты, министры, кто угодно.

Богомолов: Приходят разные люди. Среди них очень высокий процент умных, насмотренных, начитанных людей. Это хорошая публика зачастую.

Таратута: К вам приходят начитанные и насмотренные люди или те, кто решил посмотреть на себя в зеркало, когда им рассказали, про что спектакль?

Богомолов: Слушайте, мне кажется, они достаточно умны. Кто-то, наверно, испытывает такое садомазохистское ощущение.

Таратута: Адреналин такой.

Богомолов: Но они достаточно умны, чтобы уметь посмотреть на себя со стороны. На самом деле я искренне говорю, что это просто хорошая публика, образованная, умная. Это часть какого-то хорошего потока людей, направляющихся в театр, и не более того. Я не подсчитываю за кулисами, кто к нам сегодня пришел, какие депутаты и так далее. Поначалу в этом, наверно, был какой-то драйв и адреналин, сейчас я к этому отношусь абсолютно спокойно.

Таратута: А что происходит с этими людьми после спектакля?

Богомолов: У меня есть несколько людей, которые занимают какое-то высокое положение, с которыми я дружу, потому что это люди, приятные мне и симпатичные. Я не знаком ни с кем из администрации президента, никогда не был там и не встречался.

Таратута: Я вас вовсе не обвиняю в ангажированности, мне интересно понять феномен этой популярности.

Богомолов: Я объясняю. Феномен этой популярности не заключается во мне, в моем личном общении с кем-то, если этот феномен есть. Я общаюсь с теми, с кем мне интересно. Среди них есть какие-то люди, занимающие высокое положение. Это для меня приятные, интересные собеседники, люди, друзья. Этих людей не так уж и много, на самом деле их мало, это небольшой, узкий круг людей, с которыми я после спектакля сяду и пообщаюсь. Поэтому я не знаю, как они реагируют. Я могу только слышать от кого-то, что кто-то где-то как-то сказал. Но я за этим искренне не слежу. Может быть, это тоже часть какой-то моей свободы.

Таратута: Когда вы рассказываете своими работами о чем-то, когда к вам приходят в театр, вы делаете это довольно непосредственно, в хорошем смысле буквально. Вы довольно четко говорите, что вы хотите сказать, как мне кажется.

Богомолов: Я делаю очень разный театр. У меня есть очень шумные спектакли, длинные, напоминающие шоу и есть спектакли очень камерные, тихие, совершенно другой эстетики. Большая часть из них, кстати, происходит за рубежом. Это совершенно другая эстетика. Хотя и в Москве тоже. Тот же «Юбилей ювелира» ― это абсолютно другой спектакль, не имеющий отношения к эстетике «Идеального мужа», «Карамазовых», «Годунова» или «Мушкетеров». «Мушкетеры» очень сильно отличаются от «Карамазовых», «Годунова» или «Идеального мужа». Это очень разный театр. Мне интересен разный театр. Я человек всеядный, я и в кино люблю разные вещи: я обожаю Вуди Аллена, Тарантино, отношусь с огромным интересом к фон Триеру, безумно люблю Балабанова. То есть я люблю очень разные вещи, люблю пробовать себя в разных вещах. Мне интересно. Я в определенной степени учусь и осваиваю какие-то способы, поэтому я бы не сказал, есть спектакли, где всё не прямо, не очевидно.

Таратута: Я просто хотела спросить, почему вы не оставляете театральным критикам пространства для буйства интерпретаций. Я недавно обсуждала спектакль с актрисой, которая в нем играла, она мне признавалась, что они сделали такую работу, а когда прочитали критику, поняли, что туда вписали миллион смыслов, которые туда не закладывались. Я сказала, что слова живут своей жизнью. В этом смысле они появляются по ходу, но я говорила исключительно о том, что вы сообщаете людям, что вы хотите сказать. Это не оставляет критикам пространства каких-то левых интерпретаций. Это в некотором смысле хороший знак.

Богомолов: Это не так. Если сообщение прямое, это не значит, что оно реальное. Если ты что-то говоришь, не значит, что ты это имеешь в виду. Может быть, ты просто отстреливаешь какие-то ложные мишени, вот и все.

Таратута: Может быть. У нас остается совсем мало времени. Вы немножко сказали уже о том, что вы работаете здесь и не здесь. Мы немножко говорили о власти, об умных людях во власти, о том, что с нами происходит, об актуальности. Очень простой, прямой, буквально лобовой вопрос. Ощущаете ли вы то, куда мы пришли сейчас, в некотором гражданском смысле, как человек, который здесь живет, я имею в виду изолированное положение людей, которые живут здесь. Экономические причины приводят к тому, что люди стали сейчас меньше ездить. Политика такая, что всем говорят, что надо теперь ездить сюда. Ощущаете ли вы это как художник особенно остро и как человек, переезжающий в другую страну, испытываете ли вы чувство, что вы теперь не так гражданин мира, как раньше?

Богомолов: Нет, я не испытываю чувство, что я не так гражданин мира, как раньше. Я не ощущал себя гражданином мира, я по-настоящему комфортно чувствую себя только здесь, и с точки зрения жизни, и с точки зрения работы. Естественно, финансовые, творческие и другие причины, а иногда просто интерес заставляют тебя работать в разных пространствах, в том числе иноязычных, но все равно если ты русскоязычный режиссер, занимаешься драматическим театром, а не только визуальными вещами, то, конечно, тебе важно работать в своем языковом пространстве. Это важная вещь.

Что касается того, куда мы зашли, я могу вам сказать так. Мне кажется, мы зашли в тот период времени, который меня огорчает, с одной стороны, потому что очень много глупых и неталантливых людей, которые используют идеологию как дубину для продвижения своей карьеры. Это время печально тем, что оно позволяет бездарным людям размахивать дубиной идеологии, реализуя свои, по сути дела, карьерные или финансовые амбиции. Это с одной стороны.

С другой стороны, мы зашли в какое-то очень интересное время. Я вам скажу так, Юля, я думаю, что в 2007―2008 годах я ощущал себя в гораздо большем болоте с точки зрения страны, в которой я живу, в гораздо большем нравственном падении общества, людей, к которым я хорошо относился и отношусь, чем сейчас. Гниение ощущалось гораздо больше в 2007―2008 годах, хотя это гниение было опрыскано очень дорогими духами.

Таратута: Сейчас у вас ощущения гораздо более оптимистичны?

Богомолов: Сейчас просто, миль пардон, духи кончились. А это дорогого стоит, на самом деле.

Таратута: Да, закончили мы на пелене или флере духов. Говорила бы с вами вечно, жаль, что программа закончилась. Это был Константин Богомолов. Обязательно идите в театр, если вы до сих пор этого не сделали. Но я думаю, что наши зрители так поступали и станут поступать впредь. Я очень рада была вас видеть.

Богомолов: Взаимно.

Таратута: Желаю вам всяческих удач в вашей новой работе.

Богомолов: «Идиот» в Ленкоме.

Таратута: Я на этом вынуждена попрощаться со зрителями программы «Говорите» и проанонсировать программу Михаила Козырева «Козырев online» о том, какие мировые звезды приедут в Москву в 2016 году. Вы можете посмотреть ее прямо сейчас, через короткую паузу, в 19:00. Это была программа «Говорите», я ее ведущая Юлия Таратута. До скорой встречи!