Анна Федотова: «Я говорила с террористами не для эфира, а для Кремля»

Таратута: Как вы переживали трагические события «Норд-Оста»?

Федотова: Это всё было, конечно, очень нервно. Началось с того, что нас вызвали всех на работу вечером, когда уже стало известно о захвате. Мы приехали, это был эфир нон-стоп в течение всей ночи, мы выходили из студии, только чтоб припудриться и воды попить. Поскольку информации особенно в первые часы было очень мало, хотя там работала съёмочная группа, но мы не могли узнать, никто не мог. Я предложила ещё до начала эфира дать наш телефон в надежде, что кто-то из родственников заложников знает, что там происходит, но я не могла подумать, что позвонят из зала. Я вела новости, и вовремя моего эфира раздался звонок.

Таратута: А как технически это было?

Федотова: Технически это было как любое прямое включение - мне режиссёр говорит в ухо, что у меня звонок. Мы звонок этот, естественно, вывели в прямой эфир. Это звонила женщина, которая говорила: «Пожалуйста, не надо штурма, не надо штурма!». Я толком ничего не понимала  и спросила: «Кто вы?», она представилась Марией Школьниковой. Я её спрашиваю: «Кто у вас там?». А она мне говорит, что она сама там. И вот тут у меня появилось душеледенящее ощущение. Она звонила из зала, я её спрашивала, что там происходит, она всё стала очень взволновано рассказывать, сколько там людей, сколько детей. Она всё время повторяла как заклинание: «Не надо штурма, не надо штурма!». Говорила, что террористы обматывают колоны взрывчаткой, что там очень много детей. Я ей на это говорю: «Мы журналисты, мы ничего не можем сделать, но я надеюсь, что нас слышат те, от кого это зависит». Рядом с ней был слышен мужской голос террориста, который всё время фоном звучал. Поскольку нельзя давать слово террористу в прямом эфире, это законом о СМИ запрещается, поэтому я спросила через Марию, почему он не отпускает детей, она ответила, что он хочет, чтобы вывели войска из Чечни.

Таратута: Как вообще принимались решения по поводу эфира? Как принималось решение говорить с террористами, нарушая закон, или не говорить?

Федотова: Никто ни с кем не совещался, это всё происходило на свой страх и риск. Мне мог говорить только режиссёр, но вы же сами понимаете, что режиссёр некомпетентен такие вещи решать, мне могли бы сказать в ухо что-то Лесневские, но они были дома тогда. Я не просила передать трубку самому террористу, я решила через Марию общаться с ним. Потом продолжалась эта бесконечная ночь, был эфир за эфиром, мы с Марией связывались бесконечно всю ночь, она была всегда доступна по телефону, может, не с первого звонка, но она брала трубку. Мы сначала очень боялись ей звонить, боялись её подставить, чтоб не обратили на неё внимания, но террористы, видимо, относились к этому нормально. Мария стала как бы переговорщиком, может, поэтому они спокойно относились к этому.

Мы звонили, пытались узнать что-то про детей, женщин. Они нам наврали, они сказали, что детей до 12 лет они всех отпустили, но это была ложь, там были совсем грудные детки. Говорили, что старше 12 лет - это уже не дети, потому что у них уже в таком возрасте воюют. Надежд не было практически никаких, но вдруг Мария Школьников нашим редакторам сказала не в эфире, что они вроде бы готовы отпустить иностранцев, потому что они не воюют с другими государствами. Если я не ошибаюсь, там 75 человек было из 14 стран: Австралия, Германия, Нидерланды, Украина, Грузия, Азербайджан. Они стали требовать послов к зданию театра, чтобы передать в руки этих граждан. В это время уже приехала наша Ирена Стефановна Лесневская и уже она рулила этим действием, она была на связи с Кремлём.

Таратута: По моим воспоминаниям, Рен ТВ стал каналом, через который вёлся разговор. Верно, я помню, что часть террористов звонила на телефон Дмитрию Лесневскому?

Федотова: Это правда.

Таратута: А как в дальнейшем развивались события?

Федотова: До Дмитрия Лесневского был звонок. Меня вызвала в кабинет Ирена Стефановна, на проводе у неё был Кремль, там хотели, чтобы я вне эфира поговорила с террористом, чтоб я передала, что послы готовы. И были  мне даны такие вводные указания, что мы их не боимся, мы не прогибаемся, что мне надо вести себя уверенно, чтоб я ни в коем случае не разозлила, потому что это может отразиться на заложниках. Мне было ещё дано такое задание, чтоб я попыталась убедить их отпустить детей и женщин.  Я была с оператором в студии, только мы вдвоём, это было не для эфира, эту кассету без монтажа надо было отдать в Кремль.

Я набрала номер Марии и попросила дать трубку кому-то из них, после паузы взял трубку, наверное, главарь этой группировки. Многие потом говорили, кто ходил туда, что у них возникал вопрос, здороваться с террористами или нет. Я не стала здороваться с ним, я сразу представилась, что это Рен ТВ, что послы готовы забрать своих граждан, стала перечислять фамилии послов. Я навсегда запомню его ужасный отмороженный голос, нечеловеческий, немногословный, он несоставил ни одного предложения. Он говорил только маленькими коротенькими словами. На то, что послы готовы, он сказал: «Поздно». На то, чтобы они отпустили детей: «Отпустили». Голос звучал без эмоций, без волнения.

Таратута: Это был долгий разговор?

Федотова: Нет, буквально 2 минуты. Было  такое ощущение, что он вот-вот положит трубку, поэтому я всё пыталась зацепить его, чтоб он что-то ещё сказал, чтоб договориться, может быть. Когда сказал, что поздно, я сказала, что мы не могли раньше связаться с какими-то ведомствами, которые этим занимаются, а он опять: «Поздно». Потом он бросил трубку. Помню такое леденящее ощущение от него, как будто он не человек, как робот.

Таратута: А как так получилось, что именно вам досталась эта роль? Почему это должен был делать журналист?

Федотова: Я не знаю, почему так получилось. Я до сих пор не знаю почему, ведь есть профессиональные переговорщики, психологи, которые этим должны заниматься. А потом этим стал заниматься Митя Лесневский, потому что наша бригада поехала уже домой, естественно. Дмитрий с ними разговаривал, малюсенькие кусочки давали в эфир, террористы называли уже, кого они хотят видеть. По сути, с этого начался переговорный процесс.

Таратута: А с вами был подобный эфирный опыт?

Федотова: Конечно же, не было. Хотя я на телевидении с 1993 года, и у меня это как метка такая - первый рабочий мой день был, когда грузовик въехал в Останкино. Я надеюсь, что это всё, что таких опытов у меня больше не будет. Хотя чисто по-журналистски можно сказать, что эта реальная, огромная помощь, что удалось это сделать, всё-таки выпустили же людей.

Таратута: А какова сейчас судьба Марии Школьниковой.

Федотова: Её тогда выпустили, а чем она занимается сейчас, честно говоря, я не знаю.

Таратута: Я хотела спросить, виделись ли вы с ней, потому что у вас была такая связь?

Федотова: У меня возникала такая мысль найти её, увидеться, но когда люди такое пережили, я не уверена, хочет ли она это всё вспоминать, ворошить. Если бы она сама на меня вышла, я была бы только за, но самой её искать, мне как-то боязно.

Таратута: А в вашей жизни вообще существуют люди связанные с «Норд-Остом»?

Федотова: Нет, я же была в студии, я работала напрямую, я, конечно же, с ними не знакома, не общалась. Мы после этого, правда, приезжали к детям «Норд-Оста», но это без камер.

Таратута: Какое у вас самое большое ощущение несправедливости, которое  произошло  в те дни?

Федотова: Непонятный состав газа,  почему не было антидота. Почему перед тем, как этот газ пускать, все больницы не оснастили инструкциями, как этот яд выводить? У меня это в голове не укладывается, как это может быть.

Таратута: А как жил телеканал Рент ТВ после этого? Это событие стало той точкой, от которой можно отчитывать до и после?

Федотова: Нет, наверное, на канал это не повлияло, мы работали, как до этого работали. Я кучу всего читала сразу после этого  в те дни, и в какой-то газете попалось, что в первую ночь спецназ был готов к штурму, что бойцы уже стояли на занятых позициях, а потом был дан приказ отступить. И я подумала, что может быть это связано, отчасти с журналистской деятельностью.

Понятно, что Мария Школьникова выходила и на другую радиостанцию, может, это и помогло отдать такой приказ. А дальше я начинаю думать, что с одной стороны хорошо, что переговоры были, а с другой стороны, может, если бы в первую ночь была бы проведена какая-то операция, может, погибло бы меньше людей, кто же знает. Вот это всё время сидит в тебе, что а вдруг меньше людей могло погибнуть, вдруг.