«В Ингушетии трагедия и траур»: Калой Ахильгов — о реакции на суровый приговор за протесты в Магасе

Калой, привет! Первый вопрос, очевидный такой. Есть ли понимание, почему такие жестокие сроки, такой суровый приговор и кто его реальный автор?

Мы для себя объясняем это тем, что, как мы все понимаем, дело политизировано. Как мы все понимаем, даже то, что судья дал сроки, которые запрашивали прокуроры, то есть не меньше ни на месяц, ни на день, а ровно столько, сколько просил прокурор, однозначно для нас говорит, что решение принимает не судья, потому что даже если юридически посмотреть, у него были не то что основания, скорее обязательства снизить этот срок, поскольку имеются смягчающие вину обстоятельства. Даже если он считает, что есть состав преступления.

Что касается того, кто принимает решение, безусловно, мы не сомневаемся, что решение принимается не в зале суда. Принимается оно, вероятнее всего, в Москве, потому что мы все прекрасно помним историю осенних митингов, когда была встреча митингующих с Матовниковым, да, наших подсудимых с Матовниковым, с Яриным, руководителем управления. И тогда встреча закончилась плохо в том смысле, что не нашли общий язык, а как мы понимаем, у нас не принято не находить общий язык, что, собственно говоря, на мой взгляд, явилось мотивацией для того, чтобы жестоко наказать наших подзащитных.

Только что как раз мы говорили про эту встречу, я ее вспоминал, в октябре 2018 года. А в чем цель этого приговора? Это послание Ингушетии, или это послание Кавказу, или это послание России?

Я бы взял все вместе, потому что одно другого не исключает. С одной стороны, мы прекрасно понимаем цепочку вот этих жестоких, чудовищных приговоров, которые мы наблюдаем за последние годы, связанных исключительно с политизированными делами. Наш приговор, приговор по «ингушскому делу», является неким продолжением этих звеньев, как бы странно ни звучало, да. Все, что связано с митингами, с протестами, с выражением иного какого-либо мнения публично, покрыто мраком политической мотивированности и, соответственно, жестокими приговорами.

И трактуется как экстремизм.

Да, это все трактуется как экстремизм. Но есть одна тонкость в нашем деле, которая до сих пор в других делах никак не просачивалась и не была видна. Это то, что наших подзащитных задним числом признали экстремистами, признали те общественные организации, в которых они состояли, как некую ширму для реализации экстремистских преступлений. Эта конструкция особенно опасна, потому что если сегодня мы спроецируем все это на любую общественную организацию, то формулировка «использовал деятельность такой-то организации с целью совершения преступлений» может лечь в отношении любого подозреваемого, любого участника и гражданского активиста.

Вот в этом смысле это что-то новое, и, безусловно, это очень опасная тенденция.

Есть ли какой-то шанс, какой-то расчет на то, что в следующих инстанциях, ведь будут следующие инстанции, как-то сроки будут снижены, приговоры перестанут быть настолько чудовищными?

Мы очень рассчитываем, хотя мы прекрасно понимаем, что в российской юрисдикции, в российских судах по таким делам искать правду настолько, чтобы приговоры стали существенно ниже, мы понимаем, что это большая редкость. Шансы у нас небольшие, но мы глубоко убеждены, что у нас есть все основания, во-первых, ускорить рассмотрение вопроса в Европейском суде по правам человека, поскольку у нас возрастные люди и для них девять лет сродни пожизненному сроку. Поэтому мы, конечно же, будем ходатайствовать и о том, чтобы в ускоренном режиме рассмотрели наши дела. И если это будет так и мы сможем добиться того, что их рассмотрят в Европейском суде по правам человека, мы не сомневаемся, что мы добьемся справедливости там.

Какова реакция в Ингушетии на это дело, на эти приговоры? Мы слышали про какие-то отдельные задержания, люди выходили с плакатами. Но в целом можно ли что-то говорить о том, как ингушское общество воспринимает эту ситуацию, этот приговор?

Вспомнил историю с задержанным пикетирующим, там есть один очень тонкий момент, когда из Центра противодействия экстремизму позвонили его отцу, чтобы он приехал и пожурил своего сына за то, что он вышел на пикет. Так вот, отец сказал: «Я не приеду. Будь я годами помоложе, я бы сам рядом с ним встал».

Это объясняет настроения в Ингушетии, потому что, с одной стороны, есть колоссальное давление со стороны силовиков в отношении активистов, которые могли бы проявить гражданскую позицию против этого приговора, в том числе пикетами, публичными мероприятиями, с другой стороны, люди понимают, что они могут быть просто жертвой очередного уголовного дела. И это правильно, нам нечего плодить уголовные дела, связанные с публичными выступлениями, одно за другим из-за несогласия с приговорами.

Другой вопрос, что ингушское общество довольно сконцентрированное, оно небольшое относительно, да, это 500 тысяч человек, которые практически друг друга знают или через рукопожатие знают. И вот это общественное возмущение и отторжение того, что происходит, происходит на уровне общения людей. Это свадьбы, похороны, мероприятия, где люди собираются, там это, безусловно, тема номер один.

Безусловно, этот жесткий приговор ― это сегодня действительно трагедия и траур для Ингушетии по этому поводу. Все люди скорбят, хотя, казалось бы, люди живые, слава богу, но тем не менее сама несправедливость в отношении этих людей, безусловно, вызывает возмущение. Но это возмущение не выливается в массовый протест на улице, это возмущение живет в каждом доме, оно чувствуется энергетически. Я сегодня туда полечу, даст бог, и надеюсь, что я это увижу в том числе.