«Переждать Мединского»

А что можно? Точнее, что нужно. Нужно «наконец-то сформулировать свое собственное представление о самих себе как наследниках великой, уникальной российской цивилизации. Внятно, канонически, без блудливого спотыкания о «трудные вопросы истории» и бессодержательных рефлексий». Это цитата из заявления Мединского по фильму «Номер 44». И это очень четкая установка. Министерство культуры призывает нас опомниться и перестать размышлять о болезненных сторонах российской истории.

Обсудили эти вопросы с галеристом Маратом Гельманом.

Фишман: Насколько вас вообще удивляет, что Владимир Мединский и Минкульт в целом стали ньюсмейкерами номер один в России? Все большие новости связаны именно с ними.

Гельман: Мне кажется, что результат того, что политическое поле, полностью медийное практически полностью уже зачищено, и остались такие хулиганы, с их точки зрения, люди искусства, которых зачистить достаточно сложно, потому что на людей искусства нельзя давить с помощью денег, они не зависят в каком-то смысле от большинства, как политики. И сейчас развернут фронт борьбы с искусством. И я думаю, честно говоря, что они проиграют эту войну, потому что в историческом смысле люди искусства всегда побеждали людей власти. И в этот раз будет то же самое, потому что они контрпродуктивны.

Когда они запретили оперу — это значит, что они всем нам сказали: теперь эту оперу вы должны посмотреть как угодно обязательно — через скайп, через ютуб. Но эта контродуктивность их действий — это залог того, что они войну проиграют. Что касается его высказываний по поводу того, что не надо затрагивать болезненные вещи. Искусство играет роль боли. Представьте себе, что существует некий организм в реальных каких-то условиях, и у этого организма нет механизма боли. Вы подносите руку к огню и вам не больно — это значит, что ваша рука скоро сгорит. Вы заболели, но у вас ничего не болит — это значит, что болезнь будет прогрессировать, и вы умрете. Поэтому, конечно же, Мединский выглядит здесь таким, скорее, солдафоном, чем министром культуры.

Фишман: Меня интересует, что будет происходить дальше. Мы видим, как это работает, как жертвы появляются более-менее случайно: то ли по доносу артистов труппы, то ли кто-то выложил видео с этими «пчелками» — это того же разряда дело, какая-то история с «Тангейзером». Каждое десятое кино содержит элементы, что есть, наверное, в этом триллере американском, теперь запрещенном. Россия все-таки европейская страна в том смысле, что мы смотрим Голливуд, мы смотрим спектакли, которые сделаны по тем же канонам, и жертв этих бесконечное количество. Это как, это пойдет теперь такой автоматной очередью?

Гельман: Я думаю, что да. Я просто более-менее внимательно смотрю на какую-то ситуацию в Пермском крае, и я думаю, что то же самое происходит везде. Это нам с тобой кажется, что это случайные единичные случаи, а на самом деле идет работа по всем фронтам. К чему это приведет, что будет дальше? Во-первых, нормальная здоровая культурная среда, которая была еще недавно, она поделится на две больные. Будет официоз — это будут люди, которые будут угадывать завтрашние пожелания Мединского или того, кто придет за ним. И будет андеграунд — это будут люди, которые не готовы угадывать, но они будут жить и творить вне основных площадок, в подвалах. И там, и там будет среда нездоровая. Раньше у нас была единая художественная среда. Там премию мог получить сначала Анатолий Осмоловский, марксист, а на следующий год — Беляев-Гинтовт. Это была одна среда, в которой существовали люди разных взглядов. Теперь у нас будут две среды, и каждая из них будет больная и нездоровая. И часть людей просто уедет.

Фишман: Как вы?

Гельман: У нас здесь большая культурная ситуация, мы развиваем так называемые русские сезоны, и здесь уже со мной человек, может быть, 15, которые на постоянной основе работают. И мы, честно говоря, не веря, что ситуация в ближайшее время может измениться в лучшую сторону, хотим создать такой анклав для людей искусства, которые могли бы переждать Мединского.

Фишман: «Переждать Мединского» — хорошая формулировка. На самом деле, и Черняков больше не ставит оперы в России, если я правильно понимаю, просто не работает в России. И будут, наверное, другие примеры. Хотя российскому художнику в широком смысле непросто эмигрировать, уж артисту театра эмигрировать совсем сложно. Вот Серебряков уехал в Канаду, еще как-то держится, но тем не менее. У меня вот еще вопрос. Я думаю о том, почему это происходит, и логично предположить, что у нас в целом консервативный поворот и контрреволюция такая происходит, она началась с политики, как вы сами сказали и т.д. Но ощущения, что это специальный политический заказ, у меня нет. Мне кажется, что там большую роль играет непонимание Мединского и тех, с кем он работает, разрыв культурный между ним и теми деятелями культуры, с которыми он призван работать. У вас нет такого ощущения?

Гельман: У меня два. Первый комментарий, действительно — непонимание. Дело в том, что основная задача, с точки зрения власти, этого министра культуры — это как раз выстроить какие-то отношения между людьми культуры и власти, чтобы не было конфронтации. Мединский неправильно понимает. Он считает, что основная задача — контролировать саму культуру. И в результате он добился того, что… ну я бы на месте Путина его уволил, потому что он противопоставил власть людям культуры. Но есть более фундаментальная вещь, и она горькая, и ее просто надо всем осознавать. Человек искусства всегда открыт в будущее и всегда открыт в мир, а наша власть сегодня смотрит в прошлое и пытается замкнуться. Если раньше мы могли говорить о том, что мы отстаем, и поэтому надо модернизироваться, то сейчас мы никуда не отстаем, мы сейчас очень быстрыми темпами идем назад. И этот фундаментальный конфликт между художником, который смотрит в мир и смотрит в будущее, и властью российской, которая пытается закрыться от мира и смотреть в прошлое, он, конечно, существует. И я не думаю, что эта ситуация будет разрешена, пока не сменится вектор во власти.

Фишман: А почему, как вы думаете, Путин не использует эту тему, не разыгрывает ее? На прямой линии он вообще ни слова про это не сказал, хотя эти скандалы вокруг.

Гельман: Путин, конечно же, находится в исторической парадигме, и он, конечно же, очень разочарован, он прекрасно понимает, что тысячи послушных Мединскому историков не заменят Бориса Якунина, а тысяча писателей призыва Ямпольской не заменят Сорокина. И он, конечно, очень разочарован тем, что люди искусства не разделяют ее философии. По-моему, он не верит уже, что когда-нибудь такой коммуникации между ними и культурой, она вообще будет и она возможна. Они сделали очень много, они много пытались, но они делали это контрпродуктивно, они делали все ровно наоборот.

Фишман: И поэтому он теперь об этом молчит.

Гельман: Да, потому что он же не может сказать, что бесталанное талантливо, а нельзя же сказать, что Сорокин или Табаков — это вообще неинтересные, плохие художники. Про Навального сказать, что он вор — можно. Про Касьянова сказать, что он…

Фишман: Я понимаю вашу мысль.

Гельман: Да, а про Сорокина очень сложно сказать, потому что он — признанный писатель и талант, это такой дар. И этими способами борьбы с оппозицией, которые они пытались применить к людям искусства — у них не получается.

Фишман: Ваша точка зрения, что он, действительно, понимает, что культурные деятели — большие-большие фигуры, и не рискует про них говорить. Не знаю, насколько это так, но вот такая точка Марата Гельмана.