«Мне сказали — забудь навсегда про своих детей, они вырастут без тебя». Юлия Юзик — о причинах задержания в Иране, жестокости в тюрьме и чудесном освобождении

Мы, наверное, на ты, потому что мы коллеги, мы вместе работали еще в журнале Newsweek, русский Newsweek, но это, правда, было очень давно, сколько, лет пятнадцать, наверное, прошло.

Юлия Юзик: Пятнадцать лет.

Во-первых, я тебя поздравляю с освобождением.

Спасибо большое.

Во-вторых, расскажи, может быть, ты просто расскажешь, что произошло. Как тебе, вот действительно выломали дверь, что это было?

Сама история началась не с этой двери. Дверь не выламывали, мне постучали в дверь где-то без пятнадцати, без двадцати девять вечера, когда я приехала туда, то есть я успела только зайти в номер.

Двадцать девятого?

Нет-нет, это второго. Арест, который произошел, он произошел в тот день. Мне постучали в дверь, у меня была на цепочке дверь. Я стала ее приоткрывать, спросить кто, я увидела, что это стоит служащий отеля, в форме отеля. И он сказал: «Мадам, к вам есть вопрос, откройте, пожалуйста, дверь». Я стала открывать дверь, и я не знаю, как, каким образом, что произошло, почему слетела эта цепочка. Я была в состоянии шока, я даже сначала, в первые секунды, не понимала, кто, я подумала, что может быть, какие-то люди, которые там были в соседнем номере, что-то из другой сферы. И тут же я увидела человека, который присутствовал день назад на допросе в Корпусе стражей, который вел допрос, увидела женщину в черном и в белой маске, это традиционная форма женщин, у Корпуса стражей есть специальное такое подразделение обученных женщин, они полностью в черном, они присутствуют при разных ситуациях, в тюрьмах, при задержаниях, потому что по исламским законам мужчина не может трогать чужую женщину, и когда касается женщины, в этом участвуют женщины.

В общем, ты сразу в этот момент поняла?

Когда я их увидела, увидела этого человека, эту женщину, у меня было просто состояние шока, но я не понимала, что нужно, почему они пришли за мной в таком виде, вломились в мой номер, человек семь. Я была практически раздета, просто в длинной рубашке, я приняла душ, у меня была только длинная рубашка. Я стала кричать: «Why? Why? Почему? Что происходит?». Они ничего мне не стали объяснять, просто переворачивали мой номер, переворачивали матрасы, мои вещи, вытряхнули сумку, эта женщина, что-то искали они. Я в состоянии была шока и полного непонимания, что происходит. И когда я спросила: «Что вы делаете?», он сказал: «Вы арестованы» и показал какую-то маленькую бумажку, сказал, что это ордер на арест. Я сказала: «Какое обвинение?». Он сказал: «Сейчас мы доставим вас в тюрьму, завтра утром будет суд, и вы узнаете причину, по которой вас арестовывают». И в состоянии полного неведения меня повезли, как опасного преступника века, огромная группа захвата, вывели через черный ход.

В наручниках?

Нет, не в наручниках, женщина меня держала, вывели, все мои вещи вынесли. И кортеж, можешь себе представить, то есть это не просто так, это кортеж машин с включенными мигалками, мне одевают какой-то черный мешок на голову, я просто чуть не умерла со страху. И я даже когда ехала в этой машине, я не понимала вообще суть их претензий, что они от меня хотят. И в таком же неведении я пробыла до следующего утра в этой тюрьме, это был секретный объект, это была не обычная тюрьма, где содержатся какие-то правонарушители. У меня сняли отпечатки пальцев, меня полностью переодели в эту всю черную такую же одежду, я стала как одна из этих женщин. И до утра я находилась просто в таком состоянии непонимания, только на следующий день меня привезли в суд.

Это одиночная камера, да, была?

Одиночная камера, я была в одиночной камере. Это, как я поняла, тюрьма с особым статусом, там люди содержатся…

Где-то в Тегеране?

Да, в Тегеране.

И на следующее утро повезли в суд.

На следующее утро повезли в суд.

И что было в суде?

Суд был один из самых шоковых для меня этапов. Меня привез в суд охранник, мы пришли в зал суда, и там сидел один судья. И они говорили на фарси. Мне дали бумагу и сказали ее подписать. Я спросила, что это, по-английски. Судья не говорил по-английски. Нет ни переводчика, ни адвоката, никого нет. Я сказала, что мне нужен переводчик, I need translator.

А возможно попросить переводчика, адвоката, связаться с посольством?

Да, я сказала, что я ничего не буду, эти бумаги, я показала «Нет!» «I need translator».

А до этого такой возможности просто не было, да? Некому было сказать об этом, хотя бы о том, что я требую связаться с посольством?

Нет, они не говорили, только один человек говорил по-английски, из тех, кто меня доставлял. Меня увезли опять в тюрьму, и опять привезли в двенадцать часов.

Ты ничего не подписала, и тебя увезли обратно?

Да. И в двенадцать часов меня привезли опять, пришла переводчица, которая присутствовала на допросе в Корпусе стражей, и приехал этот человек из Корпуса стражей. Он смотрел на меня, и я понимала, что дело плохо, потому что он очень был доволен, усмехался, смеялся. Я сказала переводчице: «Переведите, что мне вменяют? За что?». И она берет эту бумажку и зачитывает, что вам предъявлено обвинение в сфере безопасности, вы обвиняетесь в сотрудничестве с израильскими спецслужбами, и работа на государство Израиль. И состояние абсолютного шока. Я спрашиваю: «Почему? Как? Какие у вас доказательства? Как будет проходить суд?». Они сказали: «Ваша вина уже доказана, наши доказательства собраны, и мы не будем озвучивать их перед вами. Ваша задача сейчас подписать, что вы согласны». Можешь себе представить? Я стала писать по всем пунктам, в состоянии транса просто, что у меня нет родственников в Израиле, у меня нет израильского гражданства.

По-английски?

По-русски, через переводчицу, потому что она была, что у меня ничего нет, и я не работаю на спецслужбы Израиля. Они смеялись сидели, и сказали, что судья принял решение, что временный арест до субботы, а в субботу моя судьба будет решена. Такая история.

А связаться с кем-то в этот момент?

Невозможно абсолютно.

Но ты требовала сообщить в посольство?

Конечно. С самого первого, это четверг уже был, и я сказала, что я требую, я имею право, я иностранный гражданин, вызвать к себе консула, чтобы консул приехал в тюрьму. Мне было сказано, что о том, что тебя задержали, мы сразу официально сообщили в консульство, никто тобой не заинтересовался. И все. То есть, когда я спрашивала, они сказали, ну мы же сообщили, к тебе никто не приезжает, ты никому не нужна, просто забудь об этом. И в течение всей недели, которую я там была, я каждый день просила звонить домой. Только в первый день они мне разрешили.

Да, какой-то звонок же удалось совершить?

Да, в четверг, потому что я плакала целый день. Они знают, они прекрасно знают, кто я, они знают мою биографию в деталях, отцов моих детей, мои книги, публикации, то есть я для них просто как давний знакомый была. Я стала плакать и говорить, что мою маму просто это убьет, потому что каждые несколько часов я даю знать своей маме, что со мной происходит, чтобы она не беспокоилась. Если сейчас, в этой ситуации неведения, она будет думать, что меня там убили или что-то, мне нужно сообщить маме. Они мне сказали: «Хорошо», видимо, «сверху» кто-то дал разрешение на один звонок, и все.

В четверг?

Да.

После чего началось, собственно, движение уже…

И в четверг вечером они вывели меня, поскольку там блокируется связь, и сказали сообщить маме, сказать маме, что я задерживаюсь в Тегеране на несколько дней и приеду позже, и дали мне телефон под это дело. Поскольку я подготовилась к этому разговору, я знала, что мне надо говорить, я сразу чеканкой стала маме говорить, что нет времени, слушай меня внимательно и записывай, запоминай каждое слово, что я сейчас нахожусь в иранской тюрьме, послезавтра в субботу будет суд, мне предъявлено обвинение в сотрудничестве с израильскими спецслужбами, если до субботы ничего не сделать, то мне будет объявлен приговор, меня никто отсюда уже никогда не вытащит. Срочно открывайте мою страницу в фейсбуке, моя дочь Соня начала сразу писать, после того, как я позвонила маме, пишите на моей странице от моего имени, говорите, что это вы, просите моих коллег, журналистов писать какие-то петиции, обращение к Путину, чтобы они спасли, потому что я гражданин России, у нас дипломатические нормальные отношения, если вы сейчас это не сделаете, вот скороговоркой… И поскольку он уже стал хватать телефон, психологический такой момент, я сразу поняла, что надо что-то в этой ситуации, чтобы просто дать договорить, я стала говорить маме, мама, бери черный телефон, там есть Telegram, пароль такой-то, и они зависли на две минуты, поскольку эта информация, я стала называть фамилии, кому писать, переводчик переводит, а этот пытается зафиксировать, что я говорю. И получился такой психологический трюк, что они на минуту-две, не ожидая, что я это буду делать…

Дали побольше сказать таким образом.

Да-да, они просто… Но они забрали потом телефон. Я успела маме передать главное. И больше никакого права звонка мне никто не предоставил.

И соответственно потом еще несколько дней…

Я неделю находилась в этой тюрьме.

В той камере, в одиночной камере?

Да.

И больше без связи с внешним миром?

Абсолютно.

То есть просто вот наедине с собой.

Это бетонный пол, несколько кинутых тонких шерстяных одеял, прорезь решетки, в которые ты видишь там кусок неба, белые стены, пол, и больше ничего нет вообще. Вся неделя пребывала в том, что утром меня вызывают на допросы, персидские допросы, это надо вам сказать, вещь. Сразу хочу сказать, что ко мне не применяли физических каких-то пыток, никто так со мной не делал, допросы были психологически очень жестокими. Очень жестокие, такое мастерское виртуозное владение словом. Вы знаете, персидская поэзия, это три строчки, в которых как бы весь мир. И эти допросы, они происходили настолько изощренно, жестоко, и каждый день с утра до вечера, это как на работу. Потом я возвращалась и оставалась в этой камере, никакой связи с внешним миром не было.

И как произошло освобождение?

Освобождение, знаете, я вообще его не ждала уже.

Ты же ничего не знала, что здесь происходит, в Москве, никакой связи там не было?

Я вообще ничего не знала. Каждый день, до пятого дня…

Неизвестно, что там.

Ничего, понимаешь. До пятого дня у меня каждый день была надежда, что сейчас они разберутся же, они же поймут. И на шестой день они мне сказали, они сняли все показания за пять дней, и сказали, что на шестой меня будут проверять вместо детектора лжи какая-то особая технология. Меня привели в черную комнату, где очень много ламп, софитов, направленных в лицо, все сотрудники этой тюрьмы носят белые маски, чтобы ты их не опознал в случае чего, это очень секретное было место. И в течение пяти часов они записывали на видео мои ответы, причем была одна камера, вот как у вас, которая записывает, и было несколько камер, зафиксированных на лицо, на радужную оболочку, на глаза, то есть чтобы мимику, движение губ, глаз фиксировать, если человек лжет. И вот это было мое такое испытание в течение пяти часов. Знаешь, я не работаю на израильскую разведку, к счастью или к сожалению, поэтому я была как бы уверена. Но это было очень тяжело психологически, там было очень жарко, они приносили какую-то воду, и вот ты сидишь в таком месте. И когда этот шестой день закончился, они как-то, знаешь, мне сказали, что может быть, когда-нибудь ты выйдешь, а вот на седьмой день, оказывается, когда решалась моя судьба, и здесь, и в Тегеране, уже на самом высоком уровне, о чем я не знала, они были очень жестоки по отношению ко мне. Без физического, но то, что они мне говорили, они доводили меня до такого состояния, я не могла понять, почему в этот день они были особенно жестоки. Они говорили такие вещи, они резко изменили настроение свое, они вдруг стали доставать какие-то фотографии из моего айфона, которые я снимала, там Тегеран, офис, где я работала, и вдруг пошла новая волна обвинений, они стали говорить, что ты хочешь сказать, вот мы сейчас твои фотографии, вот какой-то человек на твоих фотографиях, ты знаешь, что этот человек сотрудник иранских спецслужб. Нет, я не знаю. Ты его снимала скрытой камерой, мы прекрасно знаем, что ты все это делала для «Моссада», здание, офисы, людей и так далее. И говорят, ты что, считаешь нас идиотами, ты реально хочешь думать, что ты после этого выйдешь вообще отсюда? Там нет зеркал, вообще невозможно посмотреть на себя в зеркало никаких, и мне сказали, что запомни, если вчера еще был шанс, что ты выйдешь, мы еще думали, то теперь, вот эти новые обстоятельства… Это была игра, я не знала об этом.

А чтобы что? Чтобы добиться чего?

Добиться ничего. Во-первых, мне сказали, что меня будут очищать, как луковицу, по тонким слоям, чтобы получать информацию. На это уйдут годы, да, понимаешь? И мне сказали, что я выйду из этой тюрьмы только тогда, когда мои волосы будут цвета моих зубов, зубов половины не будет.

Да, это действительно иранская поэзия.

Да, это все еще очень поэтично было.

Красиво.

И когда ты посмотришь на себя в зеркало, выйдя из этой тюрьмы, ты будешь кричать от ужаса, потому что от твоей молодости и красоты не останется ни следа. Соответственно, ты можешь забыть навсегда про своих детей, они вырастут без тебя.

У меня поднялась температура, я не понимала, почему люди так изменили свое отношение, хотя вчера они еще как-то человечески могли общаться со мной. Я вернулась, легла на этот пол, меня вот так трясло, эти женщины в черном, которые надзирательницы в этой тюрьме, уже приходили ко мне: «Может, ты хочешь горячей воды?», мед мне приносили. Они видели, что я просто… Ты лежишь и умираешь, понимаешь? Какой смысл жить? Ты не можешь ничего с собой сделать, потому что тебе выдают пластиковую ложку, которую потом забирают, ты не можешь там ни вскрыть вены, ничего, понимаешь? Лучше умереть быстро, да.

И в десять часов вечера, где-то пол-одиннадцатого, я не знала, потому что была ночь уже, азан прозвучал, призыв на вечернюю молитву. Так открывается дверь, стоит женщина с мешком с одеждой и говорит: «Юлия, go!». Я не знала, куда они меня везут, то есть я не верила, я боялась, что они меня перевезут в другую тюрьму или того хуже.

Да, первая мысль.

Понимаешь? То есть когда тебя ночью под покровом темноты куда-то вывозят.

Да. А повезли куда?

В аэропорт.

Прямо сразу в аэропорт? То есть из тюрьмы прямо.

Да. Когда мы уже ехали в аэропорту, понимаешь, ужас… Они все так поставили в этот последний день, они его отрежиссировали, поскольку, знаешь, я выхожу на улицу. Я говорю: «Куда?». Она мне говорит: «В аэропорт». Я им не верю, потому что я теперь знаю, что верить им вообще нельзя, понимаешь? Вот это коварство, возведенное в абсолют.

Я выхожу во двор, меня выводят эти женщины, приподнимаю маску и вижу всех тех людей, которые из корпуса, которые меня привезли сюда, которые меня арестовывали. Как я могу верить, что эти люди везут меня в аэропорт? Они везут меня в аэропорт, я вцепилась в эту девушку в черном, меня колотит. И знаешь, как, мы подъезжаем, развилка на аэропорт, я вижу, я такая думаю: «Аэропорт!». И они мне опять надевают черную повязку на глаза. И я не знаю, куда они меня везут, понимаешь?

Потом они меня привезли, подняли, всё в черной повязке на глазах, в какое-то здание, лифт, я слышала всё, что со мной происходит, только слышала. И приводят… Аэропорта нет, ты понимаешь, ты приезжаешь в аэропорт и видишь всё вокруг. Это какой-то торжественный зал для приемов, всё официально, флаг Ирана.

Зал какой-то.

Да. И только когда зашел человек, который говорил по-русски, представитель нашего посольства, и вдруг, представляешь, он заходит и говорит: «Юлия Викторовна, я вас поздравляю! Вы сейчас будете переданы России официально и отправитесь домой». Понимаешь, за сутки ты пережил спектр эмоций. Ты умер.

Да. То есть я не могу себе этого представить, да.

Ты умер фактически, и вдруг происходит что-то. Я ничего не знала, понимаешь? И вот так произошло это все.

Это, конечно, само по себе невероятное испытание абсолютно, но слава богу, что хорошо все это закончилось.

Да.

Но, естественно, вопрос возникает: а что же все-таки случилось-то? Я так понимаю, что не первый раз ты поехала в Иран, проводила какое-то время.

Да.

То ли работала, то ли нет, как я понял из того, что писали в прессе.

Да, частично, я работала несколько месяцев в 2017 году. Я приезжаю туда с 2013 года, первый раз я туда приехала по официальному приглашению через посольство Ирана в Москве. Потом меня приглашали туда организации. Я выступала, Миша, в Тегеранском университете с лекциями, понимаешь? Они спрашивали мое мнение о России, об Украине, о Кавказе, то есть я была в статусе эксперта. В течение этих лет они всячески оказывали мне уважение, слушали меня, принимали как высокого гостя. Я чувствовала, что…

Я знаю, что мне нечего скрывать, я приезжала туда, я даже как-то полюбила эту страну, скажем так, да. Я приезжала туда. И что вот так все обернется, что они сделают из этого… Я даже не знаю, как это назвать, этот цинизм.

Просто я так понял из того, что в агентствах на самом деле уже есть, что ты в принципе морально была готова к каким-то провокациям, что-то могло произойти.

Да.

Но тебя убедили, что все будет в порядке. Из-за чего ты нервничала изначально? Уже были какие-то проблемы?

Да, год назад, в 2018 году, меня пригласил человек, тоже меня очень долго туда приглашали. В 2018 году я туда поехала обсудить одно дело и встретиться с друзьями, потому что я скучала. Я в 2017 году прожила там несколько месяцев. Знаешь, когда ты живешь несколько месяцев в какой-то стране, ты столько лет приезжаешь, ты привыкаешь как-то, да.

И в 2018 году осенью я поехала встретиться с друзьями и встретиться с человеком по одному делу, пробыла там буквально пять дней. Все абсолютно прозрачно, все открыто. И при вылете меня задержали в аэропорту и сутки проводили допрос. В 2018 году. Когда допрос закончился, они сказали: «Окей, вопросов к тебе больше нет».

Сутки?

Сутки.

Это много.

Это много. Я думала, что на этом все закончилось. Мне сказали: «Проблем нет, вопросов к тебе больше нет, все вопросы, которые были, мы тебе задали. Если у тебя нет каких-то плохих целей, ты можешь приезжать в Иран, все нормально». И на этой волне я улетела.

Потом в течение года меня всячески туда приглашали. Этот человек, который приглашал меня в последний раз, очень активно меня приглашал. Все время слал какие-то открытки, спрашивал: «Когда приедете?». Он гарантировал, я сказала: «У меня же были проблемы». Он говорит: «Нет-нет, ваши проблемы решены, вам же сказали. Вы не враг Ирана, вы друг Ирана».

Это какой-то известный тебе человек?

Конечно, это известный мне человек. Этот человек имеет отношение к спецслужбам иранским, именно он меня уверял в том, что мой вопрос закрыт и я теперь всегда могу приезжать, я друг Ирана.

А тогда у тебя было понимание, из-за чего те проблемы в первый раз возникли?

Меня опрашивали тоже касательно различных спецслужб, то есть российские спецслужбы, тогда они еще начали про российские спецслужбы. Тогда израильские спецслужбы были каким-то пробросом, то есть про Моссад мне говорили. А в этот раз они уже поняли, что… Я думаю, была использована какая-то еврейская тема моего происхождения по линии отца, хотя у нас нет каких-то документов, что мы евреи, да. Моя мама вообще имеет татарское происхождение, и они это знают.

Но вдруг это все выросло. Они решили, я думаю, обвинить меня в связи с израильскими спецслужбами, потому что отношения с Россией хорошие. Если они объявят, что российские спецслужбы, это грозит обострением и такой же ответной реакцией. Они думали, что Россия не вступится за меня, если они объявят меня израильским шпионом, понимаешь? Они были в такой абсолютной уверенности.

То есть у них все-таки была задача тебя посадить.

Да, и не выпустить оттуда.

И не выпустить. В чем их императив заключался? В чем заключалась их задача? Чего они хотели добиться?

Во-первых, знаешь, я уже 15–16 лет активно занимаюсь такой работой. Книги, множество международных связей, коннекшн, какой-то архив информации, которую они хотели получить из меня, то есть отжать, как лимон, как он тоже говорил: «Пока мы тебя не выжмем, что останется только корка».

И второй момент, конечно, очень важный: я думаю, что просто некие люди, какая-то группа во власти хотела меня использовать в своих играх, интригах, потому что в Иране такая система власти, там две политические группы, которые всегда конкурируют и воюют между собой. Поэтому я думаю, что мне просто была уготована роль такого…

Я понимаю, понял, по крайней мере, из того, что я посмотрел в агентствах, что ты наверняка или, может быть, не все можешь сказать, что про эту ситуацию чувствуешь, не знаю точно. Но у тебя есть свое собственное понимание, что все-таки с тобой случилось? Потому что пока…

Да, оно не сразу пришло.

Оно есть.

После недели, когда ты там сидишь, ты сводишь всё, складываешь пазл, причинно-следственные связи, почему тебя так быстро пытались доставить в суд, быстро! Почему сказали позвонить маме и сказать, что чуть-чуть задерживаешься. То есть надо было быстро меня приговорить в суде, потому что потом, когда вступит решение суда и ты будешь в тюрьме, даже президент тебя уже не вытащит. Даже президент уже не сможет вмешаться.

И то, что поднялась эта паника именно сразу же, то, что так включились в Москве в это дело, люди простые включились в это дело, подписывали петицию, пикеты возле посольства, которые организовывала моя сестра, мой бывший муж собирал эти подписи. То есть раскачали такую волну, там этого не ожидали просто. На очень высоком уровне шли вот эти торги.

Это политический сюжет в целом? То, что с тобой случилось, ― это вопросы на самом деле большой политики?

Ты знаешь, это сюжет, который, возможно, будет иметь какие-то определенные политические последствия для Ирана.

Какие?

Знаешь, то, что они сделали, достаточно беспрецедентно, жестко, показательно для Москвы, понимаешь? Потому что в Москву приезжают из Ирана люди, которые тоже, конечно, имеют отношение к различным спецслужбам. Есть негласное правило: если есть хорошие отношения, такие вещи не делаются, то, что они сделали. Это было сделано вообще по беспределу, крайне цинично, вызывающе, понимаешь?

А в Москве ты общалась с какими-нибудь чиновниками?

Нет, я пока не общалась с чиновниками.

Вообще ни с кем? С тобой кто-то разговаривал?

Меня встретили. Журналисты на меня немного обиделись, что меня встречали в аэропорту.

Власти какие-то встречали, очевидно.

Меня встречали люди, меня просто довезли до дома и попросили хотя бы в течение суток воздержаться от каких-либо вообще заявлений, поскольку, во-первых, у меня состояние было очень сложное. Понимаешь, вот эти сутки, потому что ты в таком состоянии, не совсем адекватном. И была ситуация, шли переговоры на очень высоком уровне, то есть комбинация. И меня попросили, поскольку это политически чувствительная тема, просто в течение суток воздержаться, чуть-чуть успокоиться и потом давать какие-то комментарии.

Что за эти сутки произошло, как ты думаешь? Какие-то переговоры?

Я, честно говоря, не знаю. Но решалось и со стороны Москвы, посольство Ирана в Москве участвовало, МИД России участвовал, МИД Ирана участвовал, то есть там была целая схема. Меня просто попросили сейчас не делать никаких поспешных заявлений.

Слава богу, все хорошо, что хорошо кончается. Какие у тебя теперь планы? По крайней мере, в Иран пока не собираешься.

Иран, к сожалению или к счастью… Очень жаль, знаешь, что они так жестоко поступили со мной, потому что вот этот город, эта страна просто… Для меня это необъяснимо, эти жестокость и коварство. Конечно, я туда не поеду, Миша. Если я захочу покончить с собой, я просто сделаю это быстро.

Еще раз поздравляем Юлию Юзик, журналистку, которая провела неделю в иранской тюрьме и счастливым образом, хотя это было очень тяжелое испытание, все-таки вернулась к нам обратно.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.