Идеология обиды и превосходства: как режим превращается в правоконсервативную национальную диктатуру

Александр, здравствуйте!

Добрый день, Михаил! Здравствуйте!

Мой первый вопрос такой: вот эту историю внезапную с депортацией де-факто стендапера Мирзализаде, насколько ее можно считать, если угодно, проявлением официального национализма в России?

В каком-то смысле слова сегодня можно, потому что тут ведь параллельно у нас целый ряд таких эпизодов. У нас на другом конце тут люди Пригожина создают подобного рода инициативы снизу, да, то есть какие-то доносы, в результате которых власть действует таким образом, как она сейчас поступила с этим стендапером, и тем самым создается такой новый контур, новый контур событий, из которых вырастает картина такого… Рано будет говорить «национализма» прямо, но, во всяком случае, очень ясного сигнала обществу.

А в чем заключается этот сигнал?

Сигнал заключен в том, что патриотизм, да, определенного типа делается все более и более, так сказать, формальным и обязательным для всех социальных групп. Вы должны либо замолчать, либо выражать не просто лояльность государству, это само собой, граждане должны быть лояльны государству, а должны поддерживать определенный тип патриотизма.

И вот этот тип патриотизма действительно построен на ресентименте, на обиде, такой фундаментальный тезис: русские обижены, они обижены теперь всем миром. Да, вот это такая, начиная с геополитической катастрофы и до сегодняшнего дня. Все обижают: обижает Польша русских, обижает США, весь мир обижает. И на этом фоне, конечно, формируется такая вот новая гордость как бы. И в такой ситуации, конечно, какой-то юмор, какая-то ирония, которая раньше была допустима, самоирония, да, различные широкие формы реакции делаются уже… Криминализуются, попросту говоря.

Тут мой вопрос тогда в том, где теперь стоит ударение в этой идеологеме «русские обижены». То есть ресентимент был уже давно, на нем, собственно, российский режим, российская власть едет уже не первый десяток лет. Но вот слово «русский» стало звучать все чаще.

Я бы так сказал все-таки: надо сказать, что весь этот, действительно весь этот период, во всяком случае, двадцать лет с какой-то периодичностью вспыхивает вот эта русская тема, потому что была партия «Родина», как все помнят, в каком-то смысле слова даже национал-большевики, были национал-большевики, это было в значительной степени движение, да?

Это все так.

Да, да. И оно с определенной периодичностью вспыхивает. Другое дело, что сегодня, вот сейчас, в настоящий момент ситуация радикально изменилась. Почему? Потому что сама власть находится в состоянии какой-то «консервативной революции». То есть, с одной стороны, она движется куда-то все дальше в архаику, с другой стороны, движется такими радикальными темпами, то есть революционными темпами. И вот эта консервативная революция создает новую рамку, в результате которой то, что раньше казалось маргинальным и воспринималось маргинальным, во всяком случае, десятипроцентным в отношении всего общества, теперь, получается, включено в эту консервативную революцию. Вы сегодня встаете, и если вы сегодня скажете: «Мы за бедных, мы за русских», это по-другому звучит. Когда Жириновский выходил с этим лозунгом, все смеялись и думали: «Какая смешная политтехнологическая находка, как он играет»…

В девяностых!

Да, да, в конце девяностых. На каких-то, так сказать, чувствах. Но все смеялись, потому что в это время Россия двигалась в глобальный мир, она была открытой страной в этом смысле, с открытым будущим.

Сегодня ситуация другая. Если вы скажете… Собственно говоря, создаются мемориальные комплексы новые, значит, с этим триумфом русского оружия, вот это чествование каких-то русских вождей, национальных в прошлом, да. Они всегда были, все это было, была и победа оружия, конечно, и вожди, но просто не было этого акцента, который власть сама создает. Вот на этом фоне, конечно, по-другому звучит и национализм.

Владимир Путин написал недавно статью про единый большой русский триединый народ. Можно ли говорить, что Путин сегодня националист?

Это большая проблема. Почему? Потому что мы знаем хорошо, что Путин все-таки такой оппортунист, он сегодня использует одно, завтра другое. И поэтому здесь скорее вот в чем проблема: в том, что надо сказать, что вот эти русские националисты всегда были, они всегда жаловались на то, что власть их обманывает или власть их привлечет, потом бросает, что власть ими играет, использует их.

Их вообще-то очень активно давили.

Да, а временами активно давит, так оно и есть. И надо сказать, что Путин, выступая на коллегии ФСБ, неоднократно же говорит в последние годы, что главная угроза ― это экстремизм и национализм, то есть он натравливает как бы, с одной стороны, на либералов, с другой стороны, на националистов.

Но при этом при всем, да, сам путинизм присваивает эту повестку сегодня, это мы хорошо видим, так сказать, в особой такой форме, и действительно стремится превратиться в нечто вроде такой правоконсервативной национальной диктатуры. Но, на мой взгляд, конечно, ничего из этого не получится в результате, во всяком случае, у властей, а получится то, что мы сейчас видим, некоторый хаос, то есть некоторое такое странное, знаете, столкновение разных мировоззрений, которые не превращаются в единое целое ни в какое, не складываются в какую-то там гражданскую религию, да, как это иногда говорят в Соединенных Штатах и так далее.

То есть это жуткая такая борьба всех против всех, вот что стимулирует Кремль сейчас в этом смысле слова в этой идейной жизни, в российской идейной жизни.

То есть вы не видите сценария, в котором эта линия… Я даже не знаю, как ее действительно правильно назвать, националистически-имперская, может быть, это все-таки будут пересекающиеся понятия, по крайней мере, в этом контексте, она начнет все более доминировать и постепенно приведет к какому-то взрывному концу? Не концу, финалу.

Ну да, да, все-таки да, в каком-то смысле слова можно употреблять это выражение, так сказать, национальная диктатура или что-то в этом роде, потому что вот эта консервативная революция, которая сейчас у нас разразилась, уж очень напоминает действительно Муссолини скорее, да, чем что-либо другое. Или такое размытое возвращение к какому-то прошлому, да, такая некоторая героизация своих героев, какой-то поход в Эфиопию.

Вот это все в целом очень напоминает такой не тоталитаризм, а именно Салазара или Муссолини. И в этом смысле слова там, конечно, есть элемент такой национального ресентимента и упора на то, что… Ресентимент, очень важно подчеркнуть, ― это совмещение обиженности, да, и обиды с ощущением собственного превосходства. Это почти фундаментальный момент, мало одной обиды, надо еще, чтобы вы чувствовали, что вы тем не менее всех превосходите.

Эта ресентиментная диктатура, конечно, использует национальную тему, но она ее использует каким-то мутным, сложным образом, честно говоря, потому что она вроде бы привлекала церковь, но сейчас мы видим, кстати говоря, что церковь не так звучит, как семь, восемь или десять лет назад.

Да и по вопросу о роли, исторической роли и подвигах Малюты могут возникнуть разногласия.

Да, тем более что посмотрите, что происходит: Владимир Путин действительно выступает со странными историческими заявлениями, не только в этих своих статьях, но он взялся еще вносить такую смуту в умы относительно… Ведь дело не в том, что Малюта Скуратов был не тем, о ком мы думали, а дело в том, что Владимир Владимирович зачем-то говорит, что есть версии. То есть тем самым он сам осуществляет это размывание, да, размывание официального дискурса, потому что тогда на все есть версии. Это, конечно, знаете, такая как бы игра очень странная, постмодернистская.

Сталин начинал как большевик, который делал мировую революцию, а в конце концов пришел к тосту за русский народ, да, как известно. Насколько то, что происходит сейчас, повторяет этот сценарий?

Да, в каком-то смысле слова это правильное такое сравнение, потому что оно не повторяет, может быть, в обратном направлении идет, но тем не менее действительно Владимир Путин начинал, это несомненно, в качестве такого, так сказать, глобального менеджера России как бы, выводящего Россию в какой-то открытый мир, а сейчас, разумеется, он выступает просто фронтменом, наоборот, вот этой, так сказать, изолированной консервативной революции внутри страны, которая трансформирует общество в какой-то такой гигантский, с одной стороны, казенный, очень казенный, а с другой стороны, чрезвычайно радикальный по накалу как бы взглядов, страстей… Вот такую атмосферу.

Это действительно очень напоминает вот эту трансформацию, которую переживал не только Сталин, а вообще многие длинные вожди. Вы знаете, если вы тридцать лет у власти, как Мубарак, например, то понятно, что у вас все начинается с того, что вы лидер национально-освободительного движения, а заканчиваете вы через двадцать пять лет двусмысленным, запутавшимся в отношениях с разными крупными мировыми игроками диктатором, который стоит на спецслужбах и штыках.

Если я правильно вас понял, чтобы подытожить, вы не настроены в этом смысле алармистски. Вы считаете, что эта консервативная революция, если угодно, запутается в себе и утонет вместе со своими авторами и организаторами.

Да, честно говоря, у меня такая точка зрения. Мне кажется, что для такой последовательной консервативной революции, знаете, не только силы властей не хватает, но, я бы сказал, она превосходит возможности российского общества по разным причинам. Российское общество не в состоянии в целом, да, стать опорой такой консервативной революции, которая бросит вызов всей остальной Европе, остальному миру в качестве такой освежающей героической альтернативы. Поэтому думаю, что здесь надорвется, надорвется, к сожалению или к счастью, опять-таки надорвется.

Фото: Валерий Шарифулин / ТАСС