«Нельзя, чтобы культурой руководили силовики»: Лия Ахеджакова о суде над Серебренниковым

Сейчас удивляет то, что вот одиннадцать человек из работников Минкульта вот этому адвокату Лебедеву, без него одни показания, ему дают, адвокату, который их защищает, совершенно другие показания. Что-то происходит, какая-то подмена, подтасовка, какое-то вранье, и так неприятно, что в этом… Понимаете, я думала, что эти времена прошли в России, когда товарищ Жданов называет чуть ли не паскудой Зощенко, называет его пошляком, такими словами обзывает Ахматову, в связи с этим журналом, «Звезда» и «Ленинград». И их поддерживает Союз писателей СССР, и никто, никто не смог их защитить!

Прошли, я думала, времена, когда одного из лучших наших режиссеров, о котором до сих пор мы вспоминаем, о Мейерхольде, как о какой-то великой минуте нашей культуры, чтобы расстрелять его жену, чтобы его, чтобы Мандельштама, таких наших потрясающих поэтов, Гумилева расстреляли, Бабеля расстреляли. До чего довели Мандельштама, вы посмотрите, это почитать, что с ним происходило, в результате умер в пересылке. Почему традиция есть в России губить лучшее, что есть в ее культуре, унижать, давить? Я думала, что уже как бы мы приходим к тому, что этого не должно быть. Но на моей памяти, прекрасно помню, как травили Эфроса…

Вот я хотел вас спросить, потому что вот я как раз хотел спросить про времена. Потому что вы приводите примеры, очевидные, нам известные, из сталинской эпохи, и понятно, как они возникают, эти ассоциации. Это понятно. Но вы работали при советской власти еще, понятно, что была цензура.

Вот именно. И я прекрасно помню, как Любимова травили, как затравили Анатолия Васильевича Эфроса. Я помню, что творили с Товстоноговым в Питере, этот Романов, всевластный в этом городе. Я думала, что это уже все, предел, больше такого не будет.

А то, что сейчас, это похоже, это то же самое?

Да очень похоже! Это очень похоже, и то, что и Шаламов…

На брежневские времена, в том числе?

Нет, мне кажется, что происходят вещи, когда пораньше… Что-то пахнет каким-то террором.

То есть жестче, чем при Брежневе?

Жестче. (нрзб.) Дмитриев у нас, вообще на этого человека вся Россия молиться должна, педофилом объявили! Нашли доказательства, подкупили эту старуху проклятую! Там «Мемориал», значит, Оюб Титиев, подложили ему наркотики. Жесткие времена! А то, что вообще гордость нашей режиссуры, гордость русского театра, Кирилл сделал… Я все его спектакли видела, там есть такие шедевры! И когда он вывозит эти спектакли в Авиньон и вообще на европейские фестивали, мир рукоплещет. Это не зря за него подписи собирают и за него имя свое честное кладут лучшие представители европейской культуры. Это не зря, понимаете. Такого быть не может, и в это время…

Лия Меджидовна, я вот хотел еще вас спросить не только про самого Серебренникова, про Малобродского, который, слава богу, хотя бы физически находится теперь на свободе вот уже некоторое время все-таки…

А что он претерпел! Что он претерпел, этот человек!

Да-да, безусловно.

Алексей Малобродский, интеллигентнейший человек, интеллектуал, умница большая. Господи, счастье, что в нашей культуре есть такие люди!

Он, кстати, настаивает, в интервью Зое Световой он настаивает, что даже никакого обналичивания не было, и что все было чисто по закону в том, что касалось его работы. Я хотел вас спросить, вы чувствуете этот эффект цензурный от этого дела? Вот понятно, что Серебренников под судом, будет какой-то, это репрессия в отношении самого Серебренникова, и Малобродского, Софья Апфельбаум, Юрий Итин. Но цех этот сигнал чувствует?

Вот я об этом и хотела сказать. Понимаете, те времена были такие страшные, что защищать Анну Андреевну Ахматову — самому пойти по этапу, защищать Зощенко, это было практически невозможно. Сейчас более вегетарианские времена, но не все решаются. Я думала, что весь наш театральный цех должен встать на дыбы, это такое безобразие, это такой абсурд, это возмутительно до предела. И все это знают, все! И как же так, почему вся общественность не встала на дыбы? Почему только некоторые? Я вот сейчас смотрю, прессуют Мишу Ефремова — не то сказал, не там сказал, играл концерты на Украине. Какие гадости в его адрес! И еще находятся, ой, я прямо, из меня сейчас страшные слова сейчас вылетать будут, какой-то Меликьян, или как его, бывший член нашей Думы, он хочет у него отобрать звание. Товарищ дорогой, не вы давали! А вы никогда ничего не получите, и пиара из этого вы не сделаете, вот что я бы хотела ему на память написать автограф.

Но вот люди заступаются, кто-то все-таки заступается за Серебренникова, кто-то нет, цех ведет себя по-разному, многие молчат. Но не только про молчание в этом смысле речь, не только про солидарность, но и про то, что меня интересует, насколько эта атмосфера проявляется в том, что может позволить себе сегодня режиссер на сцене, в том, что можно ставить, что нельзя. Чувствуете ли вы эти перемены, влияние атмосферы на этот художественный непосредственно процесс? Или все-таки я преувеличиваю, когда думаю об этом?

Нет, это есть. Это есть, и это уже не в той форме, как это было при Брежневе, это немножко острее. Тем более, что у нас традиция есть, и очень наработки замечательные, это то, что Галич писал, «очень просто попасть в палачи, промолчи, промолчи, промолчи». И это самая страшная беда — равнодушие к своим товарищам, понимаете. Какие-то деятели мирового театра считают нужным защищать Серебренникова, а вся театральная общественность дыбом не встала, заметьте.

Да, мы давно про это говорим, собственно, сколько это дело продолжается, столько и говорим.

Опять, промолчи — попадешь в палачи.

Есть ли что-то, что вам внушает оптимизм во всей этой истории?

Нет, у меня нет оптимизма, и у меня самые печальные есть опасения, самые страшные. Нельзя, нельзя убивать культуру! Это делать нельзя. И нельзя, чтобы руководили культурой силовики, вот так, грубо говоря.

Отдел по надзору за Конституцией, как известно, ведет это дело в ФСБ. Спасибо большое.