Максим Галкин о коррупции, Навальном, гомосексуализме и цензуре

Дзядко: Спасибо, что согласились к нам прийти и поговорить с нами на широкий круг тем того, что происходит сегодня и волнует многих в России. Вы следите за информационными потоками?

Галкин: Думал, вы спросите «Вы вообще в России?» Да, естественно.

Дзядко: Что вы читаете, смотрите?

Галкин: Практически все читаю, что заметно, не выискиваю, но читаю, интернет, покупаю газеты, не только те журналы, в которых я.

Дзядко: Это какую-то заметную часть вашей жизни занимает? Просто у меня, в силу того, что я работаю на «Эхо Москвы» и на «Дожде», это отчасти психическое заболевание.

Галкин: У меня тоже, я бы не сказал, что это заболевание, но это привычка – 100%, потому что если не каждый день, то через день выходу к публике, к людям, которые купили билет на мой концерт. Я, будучи в разговорном жанре, должен быть актуальным. Я должен все время сверять свое внутреннее ощущение с тем, что происходит в мире. Разговорный жанр в принципе такой, что даже из страны надолго уезжать не можешь. Можешь, конечно, уехать на месяц, но в моем представлении нельзя просуществовать в другой стране год и вернуться, войти снова в эту реку.

Дзядко: Что, на ваш взгляд, сегодня, последнюю неделю, месяц, самые актуальные темы и самый актуальный тренд, если говорить про политику?

Галкин: Если говорить про политику, то это вдруг появившиеся крупные коррупционные скандалы. Для меня это основной тренд сейчас в политике. Вслед за громким скандалом в Министерстве обороны был очередной скандал с энергетиками Петербурга, это приобретает уже какой-то регулярный характер. Это основное событие для политической жизни в России.

Дзядко: Факт коррупции или факт скандала?

Галкин: Я бы сказал, что то, что произошло вокруг фигуры Сердюкова, - это прецедент, первый случай в постсоветском пространстве, когда произошел коррупционный скандал такого масштаба. Я думаю, что мы можем предполагать, почему это произошло, или слушать различные сплетни на этот счет. Пока что я не вижу, чтобы у нас в стране была какая-то системная борьба с коррупцией. У нас коррупция настолько велика в стране по объективным историческим причинам, что для того, чтобы борьба с коррупцией была системной, такие скандалы масштаба министра должны происходить каждую неделю, а поменьше – каждый день, тогда это будет системная борьба.

Дзядко: Вы бы кого уволили?

Галкин: Я понятия не имею. Воруют везде, система так устроена, речь не идет о том, что это какие-то отдельные личности виноваты. Я бы вообще начал с каждого из нас. Даем мы сантехнику взятку, чтобы он хорошо нам кран починил. Почему мы обижаемся, что кто-то выше дает для чего-то другого.

Дзядко: Здесь просто разговор в следующем ключе, что это не есть какое-то начало системной борьбы с коррупцией, а результат каких-то разборок, войны каких-то кланов.

Галкин: Вполне возможно, что это борьба кланов, но я не могу здесь являться экспертом. Если это система, и начнет работать закон, то таких случаев должно быть много. Если это единичный случай, значит это случайность.

Дзядко: Вы с военным ведомством по собственной биографии связаны много. Вы это как-то переживаете лично?

Галкин: Я из военной семьи. Что я переживаю лично, так это то, что в нашей стране очень популярна охота на ведьм. Как только человек лишается какой-то должности, его начинают пинать, хотя он лежачий, и лежачего не бьют в русской философии. В последнее время это очень модно. При большом количестве претензий, которые были к Сердюкову, он сделал колоссальные вещи для армии, он сделал много хорошего.

Дзядко: А вы общаетесь с военными?

Галкин: Я не знаком с Сердюковым. Тут надо разделять «человека в армии» - оно у Сердюкова крайне негативное, и объективные вещи, которые он сделал для армии. На момент прихода его к этой должности Министерство обороны представляло собой структуру, которая никак не соответствовала требованиями современности и тем задачам, которые связывают партии Правительства с армией и министерством. Но он как эффективный менеджер совершенно грубо переломал через колено эту структуру и построил другую. К тем положительным вещам, которые он сделал, относится то, что он повысил зарплаты офицерам. Человек, который приходит после вуза лейтенантом на службу сразу получает от 40 до 60 тысяч рублей. Генералы получают до 300 тысяч рублей. До этого это были нищенские зарплаты на фоне очень высоких зарплат у ФСБ, МВД. Армия была в совершенном загоне. Да, он убрал некоторое количество вузов, но за счет этого он повысил конкурс в других оставшихся, и вообще эта профессия стала престижной. И так, как при нем сократилась очередь на квартиры среди военных, она никогда не сокращалась. Он сделал много хорошего. Другое дело, что армия – это же как семья, очень важны традиции, это устоявшаяся структура. Топтать традиции армии нельзя было, это коробило многих. Поэтому негативное отношение даже среди той 1/3 офицерского состава, которые остались после всех увольнений, потому что не может быть у министра обороны среди 20 замов 12 женщин, какими бы замечательными специалистами они ни были, потому что это армия, потому что под этими женщинами ходят убеленные сединой генералы. В их психологии этого не может быть, что красивые тридцатилетние девушки им будут указывать. Они еще могут смириться с тем, что министр обороны не военный, но если вокруг него еще такая структура…это не женская профессия. Есть парады, если с экономической точки зрения о них думать, это вообще странная вещь, которая съедает кучу бюджета, но это нужно, это традиция.

Дзядко: На ваш взгляд, это нужно в том виде, в котором это последние несколько лет, с военной техникой, бесконечными репетициями?

Галкин: Мой мнение тут  - 3/10, мне не нужно, но для армии нужно. Если я б был военным офицером, мне бы это было нужно, даже не для самоутверждения, для подкрепления чувство собственного достоинства, как показательное выступление. Зачем нужна сельскохозяйственная выставка? Показать надой. Нельзя было запрещать нахимовцам и суворовцам маршировать там, даже при том доводе, что это мешает их учебе. Какие-то вещи должны быть незыблемыми.

Дзядко: Регулярно приходят сводки из армейских частей по всей стране про самоубийства в армии.

Галкин: А до этого не было? С тех пор, как разрешили призыв отсидевших людей, это началось. Дедовщины до этого не было, это началось при советской власти. Потом продолжилось при российской власти.

Дзядко: Да, просто за это никто не несет ответственности.

Галкин: Периодически кто-то несет, периодически не несет. Это же не явление сегодняшнего дня. Там столько проблем. Человек справился с определенным количеством проблем. Должен быть объективный анализ. Я сейчас не про непосредственно коррупционный скандал, это второе дело. Под это дело начинают огульно говорить. В этой есть некий перегиб. Я не являюсь поклонником, но я отдаю должное тому, что было сделано. Да, у него был конфликт с оборонной промышленностью, потому что он сказал, что то, что мы производим, это дорого, некачественно и устарело. Конечно, плохо, что об этом узнал весь мир, хотелось бы сор из избы не выносить, но тихо сказать «Владимир Владимирович и Дмитрий Анатольевич, ну фигню мы выпускаем, не могу я из нашего бюджета платить такие деньги». Другой был момент – она никогда не разовьется, эта оборонная промышленность. Тут на мой взгляд есть единственный способ – это если оборонная промышленность срастется с гражданской промышленностью, тогда это будет не отдельное производство, а оно будет параллельно развиваться. Развиваются технологии на гражданском автомобилестроении, и они развиваются и там.

Дзядко: Раз поговорили про тех, кто марширует, поговорим про тех, кто марширует не в форме. Вы следили за развитием протестной гражданской активности?

Галкин: Естественно, как все.

Дзядко: Вы ходили сами?

Галкин: Нет. Во-первых, на меня накладываются определенные ограничения с тем, что у меня узнаваемое лицо. Я иногда порчу своим узнаваемым лицом разные акции. Я недавно пошел в Эрмитаж, может, это нескромно прозвучит, но объективно, я давно не ходил в отечественные музеи, ходил в западные и забыл, что у меня узнаваемое лицо. Я серьезно конкурировал с полотнами живописи, особенно в слоях школьников, отрочества, и женщины отвлекались. Если бы я не говорил «Здесь нельзя», это обретало бы стихийное явление, с одним сфотографироваться, с другим. Постепенно начался бы коллапс в Эрмитаже, мне было бы неудобно. Так и здесь. Это будет воспринято, во-первых, по-разному, во-вторых, у меня есть возможность на телевидении. У тех ста тысяч нет возможности прийти к вам на телеканал, туда идут те, у которых нет возможности высказаться. Я собираю залы и по несколько раз в неделю выступаю, пусть в шуточной форме, но всегда имею возможность сказать большому количеству людей то, что я думаю. Мне не надо никуда ходить, вот моя аудитория. На государственном канале я что-то не могу сказать, но здесь я могу сказать больше. Зачем  я буду занимать своей персоной еще какие-то площадки.

Дзядко: Как бы вы сформулировали, почему и за что люди столь массово вышли в декабре прошлого года?

Галкин: В моем понимании, если говорить о наших соотечественниках, самое главное, что может вывести из себя людей – это ощущение, что  с ними не считаются. Можно привыкнуть к воровству, коррупции, но ощущение, что тобой как единицей и массой пренебрегают, причем открыто, может вывести людей из себя, из дома.

Дзядко: Такое ощущение у вас есть?

Галкин: Оно было, безусловно, на думских выборах.

Дзядко: Вы голосовали?

Галкин: На президентских, помню, голосовал, на думских, по-моему, тоже да. В каждой стране абсолютно чистых справедливых выборов нет, просто всегда есть какое-то допустимое количество нарушений. У меня субъективно сложилось ощущение, что эти нарушения перешли на уровень государственной политики во время думских выборов, в отличие от президентских, которые отобразили объективную картину. Может быть, были какие-то нарушения. Это не было на уровне государственной политики.

Дзядко: А почему это стало государственной политикой? Это же не вдруг становится, а становится постепенно. Может быть, потому что в Кремле понимают, что нет поддержки.

Галкин: А мне кажется, потому что до волнений, которые были год назад, не было намека на какую-нибудь гражданскую общность как противовес власти. Я всегда ходил на выборы, не пропускал никогда. Ни тогда, когда я был неизвестным, ни тогда, когда стал известным. Я это всегда воспринимал как свою гражданскую обязанность. Я не считал возможным этим пренебрегать. На мой взгляд, к тому времени, когда это все началось, появилась критическая масса людей, которым абсолютно по барабану, но при этом они неплохо живут, они городские граждане, но совсем не рассерженные, их все устраивает. Если такое количество людей не проявляет никакого внимания, заинтересованности в выборах, я бы, будучи властью, тоже начал делать с выборами то, что хочу.

Дзядко: Вы поддерживаете лозунги, под которыми люди выходили на митинг?

Галкин: Я не помню, какие там были лозунги.

Дзядко: Например, лозунг перевыборов.

Галкин: Нет, я считаю, что выбрали и выбрали. Для меня важно было то, что появилась какая-то критическая масса людей, которые заявили свое отношение. Для меня это важно, потому что это стимулирует власть, заставляет ее оборачиваться, объясняться.

Дзядко: Она обернулась после этого, объяснилась?

Галкин: На мой взгляд, да. В том, что она стала реагировать, объяснять свои действия, бездействие.

Дзядко: Мне кажется, здесь ключевое слово «реакция», она заключается в тех законах, которые были приняты летом Государственной Думой, - законы о митингах, иностранных агентах.

Галкин: Было бы странно, если бы государство не оборонялось. Еще одна причина, почему я не могу туда пойти, потому что там много разных людей, которые мне кажутся опасными. Я не могу пойти на митинг, где рядом идет Удальцов, потому что он для меня как для гражданина этой страны опасный человек, потому что я на уровне сатрапов, против которых он воюет. Он же предлагает отобрать и поделить, даже коммунистов напугал этим, они даже от него открестились. Зачем мне выходить плечом к плечу с таким человеком?

Дзядко: А плечом к плечу с Алексеем Навальным?

Галкин: Для меня просто непонятно, что он говорит. Я на каком-то интуитивном уровне этому человеку не доверяю.

Дзядко: А вы читали его блог?

Галкин: Не читал. Я просто видел, когда происходили эти события, я видел, что он говорит, как он говорит. Я слышу интонационно человека. Меня все это не убеждает. Он очень убедительно говорит, а глаза говорят о другом.

Дзядко: А как вы отнеслись к тому, что Ксения Собчак стала одним из ярких участников этих событий?

Галкин: Почему бы ей не стать. Это дело каждого.

Дзядко: Вы говорите, что одна из причин, почему вам казалось бы неправильным на площади тогда, что вас бы стали узнавать, фотографироваться, и все пошло не в ту сторону. Там достаточно много узнаваемых людей было. Татьяна Лазарева, Михаил Шац, Ксения Собчак.

Галкин: У каждого человека есть свое понимание, почему он туда идет. Я вам сказал, почему я туда не иду.

Дзядко: Вам сама эта история, что куча самого разного народу: Удальцов, левые, правые…

Галкин: Мне это нравится, нравится как явление, что огромное количество людей, которые по разным причинам не согласны, вышли и об этом заявили публично.

Дзядко: Вы бы вышли против чего?

Галкин: Я бы вообще ни против чего сейчас не выходил. Я сужу по себе, своему окружению, я себя не чувствую ущербным в отношении свободы слова, личности и т.д. Я не чувствую, что мне нанесен ущерб. Если бы была какая-то политическая сила во время думских выборов, которой я бы всецело доверял, за которую я болел душой и у которой что-то забрали, я бы вышел, наверное, потому что для меня это было бы важным. Но так как такой силы нет, выходить по поводу того, что чем-то я конкретно не доволен, я не могу, потому что я в принципе доволен всем. То, что я делаю на телевидении, не подвергается цензуре, если я сам это не убираю.

Дзядко: А вы много убираете сами? У вас сильна самоцензура?

Галкин: Бывает очень сильна, потому что я работаю на государственном канале. Я приведу конкретный пример. Во-первых, без цензуры нельзя жить, она бывает разная. Мы начинаем в детстве в семейной цензуры, родители не обо всем нам говорят. Я не могу при маме сказать слово из четырех букв, обозначающую пятую точку, но я мог это сказать на улице. Мы все живем в какой-то цензуре. Был мой концерт в Кремле осенью, канал его в марте выпустил в эфир. Он в околовыборную неделю. Я убрал полностью всю политику.

Дяздко: А почему?

Галкин: Первое, прошло полгода, продукт очень скоропортящийся, я имею в виду политический юмор. Надо все время соответствовать тому, что происходит. Вы помните, какие это были полгода. Моя ирония по поводу тандема, во-первых, стала уже общим местом, только ленивый про это не пошутил, я не мог себе позволить идти в огромной массе людей, которые шутят точно так же, во-вторых, я понимал, что любая моя шутка в ту или иную сторону могла в этой обостренной политической ситуации быть воспринята как некая политическая ангажированность. Поэтому я убрал весь кусок, там было 25 минут, потому что его кромсать и кроить мне неинтересно.

Дзядко: Вы говорите, что это может быть воспринято как политическое ангажированность. Это, на мой взгляд, звучит как полуправда, лукавство. Что значить «политическая ангажированность»? Предположим, вы смеетесь над Путиным или над Медведевым и говорите «Я не буду над ним смеяться», потому что решат, что я поддерживаю Удальцова.

Галкин: А почему нет? У нас же общество знаков, у нас такие тайные знаки читают в разных действиях.

Дзядко: А то, что вы пришли на Дождь, тоже знак?

Галкин: Я пришел, потому что мне нравится ваш канал, мне нравится прийти туда, где я могу сказать то, что там не могу.

Дзядко: Когда на Первом канале мы не слышим слово «Навальный», например, и мы можем это слово сказать на другом канале, например, на телеканале Дождь, но ни на один государственный канал Навального не позовут, это какая-то неестественная ситуация.

Галкин: Почему неестественная? Вы думаете, что в Германии прямо всех зовут?

Дзядко: Да.

Галкин: У вас есть факты? Идеального общества не бывает. Мы 20 лет только развиваемся в эту сторону. Франция совершила революцию в 1789, сколько лет прошло. Я знаю другой факт, знаю от французов и не в связи с тем, что стало происходить, а это было 2 или 3 года назад. Известный пародист изобразил Саркози, уволили, и Саркози убрал директора радиостанции, на которой это произошло. Это мне рассказал француз. Так не бывает, что все замечательно, идеально, и везде можно все говорить. Это нормально, когда есть корпоративная цензура, государственная цензура.

Дзядко: Нормально, когда есть государственная цензура?

Галкин: Это самоцензура, нет «указилова» как директив на государственный канал сверху. Это самоцензура огромного количества людей, которые там работают, начиная от самого главного, заканчивая, допустим, мною, или редактором, который считает, что это на государственном канале нельзя.

Дзядко: Почему вы самоцензуируетесь?

Галкин: В первую очередь, это неактуальность. Если бы у меня была возможность выходить в эфир не на государственном канале и весело шутить, я бы с удовольствием это делал. Во-вторых, тот политический блок, с которым я выхожу, долго выкристаллизовывался, потому что мне в последнее время политика неинтересна с юмористической точки зрения, это не смешно в своей массе. Время таких экстремальных харизматков, как Ельцин и Черномырддин, прошло, сейчас совершенно другое поколение.

Дзядко : К разговору к цензуре есть один случай, который случился в 2004 году во время захвата заложников в Беслане. Когда были первые официальные цифры о том, что там находится 330 человек. Бесланские матери в первый день устроили митинг с лозунгами, зачем вы врете, там на самом деле больше тысячи человек. Корреспондентка одного из государственных телеканалов не пошла снимать этот митинг и не стала передавать его в эфир, а на вопрос, почему она этого не делает, она сказала: «Я за последние несколько лет привыкла, что такие сюжеты у нас в эфир не пускают». После этого была большая неразбериха с пониманием и непонимаем числа заложников здесь, в Москве, и было иное отношение. Самоцензура не появляется просто так, она является реакцией на государственную политику цензуры. Государственная политика в направлении цензуры была заложена в начале нулевых, потом уже она дала свои плоды, появляется отношение «Мы же понимаем, что не пройдет». Поэтому мне кажется, что это ненормально и неестественно.

Галкин: Я понимаю, о чем вы говорите, о том, что заложена некая традиция, она развивается, прогрессирует, все больше слов и тем попадает в табуированные. Вполне возможно, что я подсознательно реагирую на эти сигналы. Но для меня это не принципиальный вопрос. Если бы был какой-то номер, который я хочу показать по телевизору, и то, что здорово звучит для меня на концерте, а я сейчас работаю больше в жанре stand-up, когда я общаюсь с публикой, может не совсем быть хорошо для телевидения. Если бы мне было за что бороться, я бы боролся, а так бороться за то, а потом думать, что какой-то редактор или продюсер лишится места, мне не хочется, потому что это для меня не принципиально. Из серии, не хотите сейчас политику, ну и не нужно.

Дзядко: Вы говорите «Я и мой круг не чувствует себя ущербными», а в то же время вы много ездите по стране, да и вообще у вас открыты глаза, и вы много читаете. История с «Болотным делом». Тут кажется все понятным, есть уже 19 человек, очень разных, из разных социальных сред. Сейчас мы наблюдаем показательный процесс, один человек уже сидит. Общество в ответе за этих людей и за то, каким образом этот процесс будет вестись. Как можно говорить «я не чувствую себя ущербным» по отношению к происходящему в стране?

Галкин: В данном случае у нас нет политзаключенных по закону.

Дяздко: Недавно был забавный случай, когда несколько человек подали заявление на митинг против политрепрессий, им ответило московское правительство, что это невозможно, потому что у нас нет репрессий.

Галкин: Да, у нас не прописано в законе. Дальше это все их серии «ваше слово против их слова». Я не могу выступать здесь судьей. Можно порождать бесконечные выступления, выступать против власти, потом выступать против того, что власть задержала тех, кто выступал, и т.д. Пока система в этой стране не поменяется, это будет бесконечно.

Дзядко: Как она будет меняться?

Галкин: Точно не от того, что в очередной раз кто-то выйдет на улицу.

Дзядко: Есть примеры такого развития событий, хотя бы в Грузии.

Галкин: И чем это сейчас закончилось?

Дзядко: Закончилось тем, что там были проведены выборы, в ходе которых власть потеряла власть, что является признаком демократического общества.

Галкин: Это все очень спорно.

Дзядко: Мне интересны символические вещи. Мы знаем страшные случаи пыток по всей стране в полицейских участках.

Галкин: Ключевое слово «мы знаем». Не только знаем¸ вы сидите и сейчас  об этом говорите, что противоречит тому, что вашу свободу слова ограничивают. Вы в прямом эфире, можете сказать гораздо большему количеству людей, что люди, которые сейчас проходят по «болотному делу» осуждены по политическим соображениям. Допустим, если бы я разделял ваше мнение, я бы мог тоже это сейчас сказать. Что еще мы можем с вами сделать?

Дзядко: Это я и хочу с вами обсудить.

Галкин: Я имею в виду, что это достаточно действенная вещь, это все равно, как если бы вы сейчас вышли, даже гораздо более действенно. Вам дали индульгенцию на канале это говорить. Это индульгенция, или только у вас здесь можно? Или это свобода слова? Или это избирательная свобода слова?

Дзядко: Мне кажется, что это принцип витрины и форточки, который в недемократическом государстве всегда существует.

Галкин: Не всегда, есть такие недемократические государства, где даже признаков форточки нет. Весь Восток. Мне кажется, что вполне ничего еще.

Дзядко: Мне кажется, что это вопрос того, чего мы хотим. Принцип «бывает и хуже»…

Галкин: У меня нет такого принципа, я говорю, что очень неплохо, я не говорю, что это хуже, лучше. Я не могу выражать по каким-то конкретным делам свое мнение, потому что я не чувствую себя в этом компетентным. Вы меня спросили про Министерство обороны, я многое про это знаю, потому что я в этой среде вращаюсь. Но если бы я общался с этими людьми, или если бы кто-то близкий был бы политзаключенным, я бы мог вам про это рассказать. Для того, чтобы я выразил гражданскую позицию по огромному количеству несправедливости, которая, безусловно, есть в нашей стране, я должен этим заняться. Я занимаюсь не этим. Тем более, среди этих людей есть Удальцов, которого я считаю опасным.

Дзядко: Вы говорите, что вы этим не занимаетесь. Вам неинтересно этим заниматься? После декабря мы видим, как некоторое количество ваших коллег по цеху и известных людей стали активнее этим заниматься.

Галкин: Я не знаю, может быть, стану этим заниматься. Сейчас я этим не озабочен. Я не говорю, что это плохо или хорошо.

Дзядко: Я читал, что вы писали диссертацию под названием «Соотношение стилистических систем оригинального и переводного текстов на примере «Фауста». Я в том же самом РГГУ тоже писал работу на похожую тему, только не про «Фауста», а про переводы с древнегреческого и латыни. Почему вы  этим больше решили не заниматься?

Галкин: Разрозненная информация. В интернете я поддерживаю отношения со своим научным руководителем, просто в какой-то момент я правда этим увлекался, это было не для галочки, но когда эстрадная жизнь стала занимать много места по времени, естественно, пришлось чем-то пожертвовать, нельзя было усидеть на двух стульях. В принципе заинтересовался я этим, потому что в свое время в университете играл в студийном театрике при факультете теоритической и прикладной лингвистики Мефистофеля на оригинальном языке. Это было на первом, наверное, курсе, потом, когда возникла тема диссертации, сначала диплома, я написал диплом на эту тему, диссертацию уже развивал. Я заметил различия в переводах Холодковского, Брюсова и Пастернака одних и тех же пассажей, к тому же гетевский язык настолько звучен, настолько красиво текущий, настолько аллитерированный, что мне этого не хватало в русских переводах. Особенно Пастернак «погулял» хорошо, когда он одно и то же выражение «Он умер» он пишет как «помер», «умер», «пришел ему каюк». Такого рода различиями и лексическими девиациями я занимался, занимался статистическим анализом. Самый близкий был Холодковский к оригинальному тексту. В какой-то момент, когда я понял, что не смогу этому уделять достаточно много внимания, я это отложил в долгий ящик, хотя сейчас Алла настаивает, чтобы я это закончил.

Дзядко: Кто ваш научный руководитель?

Галкин: Сергей Иосифович Гиндин.

Дзядко: Вернемся к политике. Сегодня Замоскворецкий суд признал экстремистским ролик Pussy Riot из Храма Христа Спасителя. Как вы к этой истории относитесь?

Галкин: Не мой взгляд, это совершенно не экстремистский ролик, гораздо более есть экстремистские ролики, которые не запрещены. Это вопрос Замоскворецкого суда. Я считаю, что это какая-то глупость. Нельзя было их ни за что осуждать, посадили бы их на 15 суток, подмели бы они что-нибудь, сделали бы это сразу, а не растягивали бы весь процесс, потому что это какие-то достаточно бездарные девушки, что-то учинили, устроили пиар на весь мир. Это также неизвестно, почему сняли Сердюкова. Почему-то, что-то произошло. В Камеди-клабе был номер «Видимо, что-то случилось». Может быть, Церкви показалось, что так лучше, она настояла на этом. На мой взгляд, это меньше всего касается высшей власти, я имею в виду Президента и премьера. Это на другом уровне произошло. Может, патриарху показалось, что надо каленым железом выжечь.

Дзядко: На репутации РПЦ это как отразилось? Или вы за РПЦ не следите?

Галкин: Тоже там много подвигов. Православие у нас – это настолько табуированная тема. У нас произошла гиперкоррекция. У нас так гнобили религию при советской власти, что после того, как эта власть попала, ее так обмазали медом, так облизали и так на золотом подносе подали. Это уже тоже перебор, сейчас уже и слова сказать нельзя. Все грешно. Уже думаешь, лучше не связываться. На Западе все возможно, Лоран Жерар, замечательный французский пародист, успешно делал пародию на Папу Римского, изображая весь его паркинсон. На мой морально-этический взгляд, я бы никогда себе такое не позволил, но ему там никто это не запрещал.

Дзядко: А вы бы себе позволили спародировать патриарха без паркинсона?

Галкин: Никогда в жизни. Все, что касается религии, у меня позиция, она идет изнутри меня, не навязана никем, все, что касается пародии. Я делаю пародии не злобные, потому что это в природе моего юмора. Я всегда так всех пародировал, что если бы пародируемый находился в зале, он бы не чувствовал себя дискомфортно. Я изображал Ельцина, Ельцин сидел в зале, он уже не был президентом, и Черномырдин сидел, я позволял себе достаточно смелые шутки, никого это не коробило, хотя потом дочь сказала, что коробило. Мое мироощущение, что нет. Борис Николаевич всегда к этому относился свободно. Я изображал Путина, и ничего из номера не убирал. Когда уже, по вашему мироощущению, круто завинчивались гайки, никто меня не спрашивал, с чем я выйду на сцену. Да, один человек попросил помягче, в качестве пожелания. Я говорил: «Моя главная задача – развлечь зал, мне нужен успех, чтобы люди смеялись. Если я сейчас начну глаголом жечь сердца присутствующих, это вызовет легкую скованность в рядах, это входит в конфронтацию с моей задачей. Если я себе позволю такое откровенное подхалимство, это тоже будет неправдой, будет неинтересно. Должно быть и остро, и приятно, и праздник людям не испортить.

Дзядко: Что вы думаете о «Гражданине поэте»?

Галкин: Это замечательный проект, веселый, как мне нравится, я смотрел с удовольствием. Это в природе Быкова, мне нравятся его стихи, в природе Миши Ефремова, ему такое идет. Еще когда выпьет, такой оппозиционер. Он это начинал, имею в виду власть ругать, еще до всех протестных движений, еще все было спокойно и мирно, на Кинотавре мог залепить такое. У каждого свое дело. У меня  такое существование, я на сцену выхожу не потому, что кто-то сказал, и не потому, что я деньги за это получаю, а потому что я получаю от этого кайф, а получаю я кайф, когда зритель смеется. Это предполагает некую сатиру, но не ту, которая исключает смеховую реакцию.

Дзядко: Вы согласитесь с мнением, что в последний год пошел крен в сторону какого-то мракобесия. Сейчас начинают казаки патрулировать улицы, в Санкт-Петербурге принимают законы против гомосексуализма, сегодня об этом говорит Следственный комитет, о том, что посмотрите, что творится во Франции, мы не должны у себя допустить такого. Есть такое ощущение?

Галкин: Мне это все не нравится. Я никогда не скрывал своего мнения по этому поводу. Когда мы с Аллой были на прямой линии на НТВ, мы хотели погасить всю желтуху, которая все время гонится от НТВ, хотели ответить им на вопрос, чтобы они уже успокоились. Они не успокоились, и фиг с ними. Мы пришли, они спрашивали про этот новопринятый закон о запрете пропаганды гомосексуализма в Петербурге. Я считаю, что это абсолютная ахинея. Я понимаю закон, который ограждает детей от любого разнузданного сексуального поведения, но замыкаться на какой-то ориентации, это какое-то средневековье. Мне всегда кажется, что люди, от который исходит такая инициатива, они сами что-то хотят скрыть. Это какая-то ущербность, потому что точно это не наша проблема. Разнузданность гомосексуализма – у нас этого нет.

Дзядко: Мне кажется, здесь один из главных вопросов – в какой момент это «средневековье» началось и почему?

Галкин: А я не знаю почему, более того, а казаки патрулирующие? Почему казаки? Патрулировать должна полиция, больше никто не должен патрулировать. Сейчас начинают дагестанцы «Мы тоже будем патрулировать». А давайте я сейчас евреев соберу. Это проявление антисемитизма, сейчас евреи пойдут, татары пойдут, будут одни дружины ходить. Я не думаю, что это долго продержится. Я надеюсь, что нашей власти хватит сообразительности это прикрыть. Это та же история, что и инициатива на местах. Это же не директива, это как последовательность: это случилось, значит, давайте такой закон примем. Это как карточный домик.

Дзядко: Понятно, что все параллели хромают. Как вам кажется, на что нынешнее время, ноябрь 2012 года, похоже?

Галкин: На то, на что бы не хотелось, чтобы он был похож. На сентябрь 17-ого.

Дзядко: Есть предпосылки?

Галкин: Нет, а тогда тоже не было.