«Модель умеренной бедности»: что будет с российской экономикой при кабинете Мишустина

Да, ну вот про это, кажется, большая часть людей, которых интересует эта вообще экономика, кажется, согласились, про то, что это тупик, путь в никуда и так далее. Но опять же здесь хотелось вернуться к моему вопросу по поводу сравнения января 2020 года или февраля 2020 года и января-февраля 2021 года. Правильно ли я вас слышу, что тот момент, который считали, кажется, благоприятным, после относительно спокойных 2018 и 2019 года, когда в общем каких-то больших катаклизмов не было, все вот так тоже жило на плюс 1, плюс 2%, или минус 1, минус 2%, что вот этот момент ушел, и мы сейчас как бы не в нем, и на самом деле обстоятельства совсем другие. И так сказать, те возможности, которые были у Мишустина в январе прошлого года, сейчас у него отсутствуют?

Я бы сказал так, что это не так. Точка поворота по-прежнему сохраняется, но как бы шансов меньше. Вот гораздо больше рисков в том, и шансов на то, что российская экономика начнет развиваться по сценарию, я его называю «осажденная крепость». Я когда-то ему давал 5-10%, наверное, сейчас нужно давать уже 20-25%, то есть это сценарий дальнейшего огосударствления, это сценарий, где экономика начинает все больше и продолжает все больше закрываться, экономика, в которой гораздо в большей мере используется административное прямое управление, где народ…

В общем примерно то, что мы видели последние десять лет в общем, прямо скажем, в той или иной степени, все более и более нарастающей от начала десятых к концу десятых.

На самом деле это тренд с конца девяностых годов.

Тем более. Я просто хочу уточнить, то, что вы в ваших прогнозах и ожиданиях повышаете вероятность того, что вот этой политики «осажденной крепости», видимо, уже окончательно осажденной…

Модель экономики.

Модель, да-да, с поднятыми мостами над рвами, как-то с солдатами на башнях и так далее. Связано ли это с политическими рисками, о которых вот последний месяц мы говорим, со словами Лаврова о том, что мы готовы якобы к разрыву с Евросоюзом, что бы это ни значило, и так далее, в связи с этим вы повышаете шанс именно на такой сценарий?

В любом случае все хорошо видят, что политические и социальные риски такого существования, они за этот год стали выше, они реально стали выше, это факт, это правда и так далее. С другой стороны, я много говорил и писал о сценарии неожиданного поворота, экономического чуда, и надо сказать, что в странах с несовершенными институтами и в странах, в которых достаточно высока сила авторитарного управления, такие экономические чудеса происходили. Хорошо известно первое экономическое чудо в Испании, поздний Франко, хорошо понятно, что было в Сингапуре, в Южной Корее, неожиданное чудо в конце семидесятых годов в Китае, вот в этой жесточайшей административной системе, пронизанной партийным и силовым руководством. Все это возможно, вот эти неожиданные повороты, они происходили. Я где-то, наверное, четыре-пять лет тому назад давал шанс для такого неожиданного поворота где-то порядка 5-10%, сейчас они, наверное, действительно ниже, и это чувствуется в воздухе.

Простите, 5-10 процентов или 50 процентов?

Да, 5-10%.

И сейчас еще ниже?

Сейчас ниже, да. Наверное, это где-то 1-2%. Но самые большие шансы, самый великий шанс, что мы останемся той же экономикой, которой мы были. Это замороженная экономика, которая, надо сказать, достаточно устойчива, потому что конструкция — потоки сырья в одну сторону, валюта в другую сторону, дает возможность удерживать вот модель такой умеренной бедности.

Да, вот про это как раз, про умеренную бедность хочется более чуть конкретно поговорить, потому что тоже про это есть цифры Росстата. Не совсем про бедность, но, так сказать, на некоторую смежную тему, касательно как раз доходов населения и их структуры, собственно, из чего собираются доходы наших сограждан. И там самая интересная деталь заключается в доле, скажем так, государственных всевозможных выплат, да, в тех доходах, которые получают граждане.

Вот, собственно, по итогам 2020 года такие цифры: доля оплаты труда, то есть вы что-то сделали в любом виде и получили за это деньги, снизилась с 59% до 57,5%, то есть еще примерно на 1,5 пункта. Из них зарплата непосредственно, да, то есть какой-то ваш постоянный доход, фиксированный, тоже снизился ― с 42% до 40%, то есть значит, что люди все больше получают какой-то сдельной оплаты, случайного заработка какого-то, пусть даже и легального, но тем не менее это какая-то непостоянная, да, история.

Но самое главное, что доля социальных выплат в доходах граждан выросла с 19% до 20%. Тоже вроде, кажется, небольшое изменение, но, что называется, тренд ясен. Правильно ли я понимаю, что тот сценарий, который вы описываете, вот этой крепости, на самом деле только увеличивает темп вот этого тренда, да, того, что все больше будет социальных выплат, все меньше зарплат и каких-то других доходов у граждан?

В принципе, да, это сценарий кормления, когда во всей большей степени те, кто работает, превращаются в служивых. С другой стороны, конечно, когда экономике не слишком хорошо, мы хорошо знаем, что часть рабочей силы и доходов перемещается в теневой сектор, особенно в кризисы, и это где-то, наверно, до 20% рабочей силы, до 25%, может быть, больше, валового внутреннего продукта. Соответственно, эта часть доходов исчезает, да, из нашего поля зрения.

Фактом является то, что, это все знают, где-то с 2014 года реальные доходы населения уменьшились на 10%, если считать от 2010 года, на 3%. В этом смысле это тоже потерянное десятилетие. Но я хочу вернуться вот к этой идее, к устойчивой конструкции экономики, когда настоящего холода и голода или, как это было на Украине, или в Аргентине, или в Индонезии, когда валовой внутренний продукт на душу населения как показатель благосостояния снижался где-то в два-три раза. Народ уходил, начиналось то, что называется социальными рисками, начинались уличные волнения.

У нас в феврале-марте 1921 года чуть не случилась третья, еще одна февральская, мартовская революция, когда коммунистическую власть, большевиков чуть не смели, потому что в Петербурге был реально голод и холод. Вот эта модель умеренной бедности и расширенных социальных выплат, основанная на больших потоках сырья за границу, предполагает достаточную устойчивость, что настоящего дикого голода и холода или резкого снижения благосостояния, измеряемого тем самым ВВП на душу населения, не происходит.

Поэтому это такое бедное существование, по-настоящему на самом деле бедное, потому что даже можно говорить, что никогда не жили так хорошо, как раньше, но с точки зрения того, что называется развитая страна, это бедное существование и, что самое ужасное, очень низкая продолжительность жизни.

Да, тут вспоминается термин, который, кажется, все чаще мы слышим, прожиточный минимум. В данном случае, наверно, не в виде конкретных 12 тысяч рублей, а в более широком смысле, что какой-то базовый минимум: тепло, еда, свет, вода ― есть, но не больше. Это вот такой прожиточный минимум.

В этом случае эти сценарии ― «осажденная крепость», «замороженная экономика», которой, может быть, нужно дать где-то 45, 50, 55%, может быть, даже 60%, да, это тот мир, в котором мы будем жить, в котором народ все время торгуется с правительством, с властями за кусок хлеба и тепла, за свои доходы. Это очень устойчиво, и в этом случае реформы такой конструкции ― это мой прогноз ― могут начинаться только сверху. Решительные повороты, тем более в стране, в которой стареющее население, в которой доля молодежи очень невелика и, в общем-то, кусок постоянно есть.

Есть еще один сценарий, у которого, может быть, больше шансов, он как раз связан с тем, чем может стать правительство Мишустина, правительство технократов. Это сценарий позднего Франко, может быть, где-то 15–20% шансов мы можем отдавать, что этот сценарий может состояться. Когда Франко создал правительство из молодых технократов в конце пятидесятых ― конце шестидесятых годов для того, чтобы… Он понимал, что будет после того, как он уйдет, ему нужно было выйти из своего проекта с развернутыми флагами, он должен был остаться в истории Испании не только тем, кем он был, да, закончив гражданскую войну насилием, огромным насилием. Ему нужно было примирить свое имя с историей. И кроме того, конечно, он понимал, что начнется то, что называется демократизацией. Франко в конце пятидесятых ― начале шестидесятых годов совершил первое экономическое чудо, он занимался экономической либерализацией. Скажем, та инфраструктура Испании, которую многие из нас очень любят: пляжи, дороги и так далее, ― все это начиналось как раз в эпоху позднего Франко. Это так называемое государство развития, когда все, что происходит в стране, подчиняется, еще раз повторю, таком росту, модернизации и росту благосостояния правительством технократов. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, возможно ли, я хочу повторить еще раз: возможно.

Яков Моисеевич, спасибо вам за этот комментарий, просто тут у меня возникает вопрос вот о чем. Действительно, да, в сценарии осажденной крепости вы говорите о том, что он очень устойчивый, может длиться долго, мы, собственно, это видим последние десять, а то и больше лет, да.

Но, кажется, вполне логичный вывод из такой модели, что да, она устойчивая, но она абсолютно тупиковая: нет развития, нет никакого роста, опять же мы это тоже все видим, отстаем от всего остального мира и так далее, что говорит о тех, кто проводит такую политику, что их вообще не интересует, что будет после них, да. Их интересует устойчивость сейчас и, так сказать, до тех пор, пока они на этом месте.

И вы как раз говорили, что есть такая история, как была с Франко, когда он решил, что он хочет закончить, так сказать, свое правление каким-то таким, как вы сказали, с развернутыми флагами. Тут у меня к вам вопрос, уж простите, самый крамольный и, может быть, даже не как к экономисту и эксперту, а как к гражданину России. Как вам кажется, есть ли амбиции закончить вот эту эпоху с развернутыми флагами и вообще желание что-то такое показать в конце или нет? Чисто по вашим ощущениям.

Я думаю, что у каждого человека, который является публичной фигурой, которая, заранее известно, останется в истории, громко останется в истории, конечно же, есть эти амбиции. Важно понимать, что в любой точке истории любой страны, в том числе России, мы наталкиваемся на совершенно конкретную идеологию, конкретную психологию людей. Во-первых, массовую психологию, у нас, как хорошо известно, 80–85% населения по всем опросам влюблено в государство и в крупные вертикали, считают, что должно быть больше государства, больше порядка, больше государственной собственности, больше государственного вмешательства и так далее. И только где-то 10–12% населения готовы быть независимыми, действовать самостоятельно.

У нас есть элита, скажем, 3–4% зажиточного населения, в том числе менеджмент высокого класса, которые ведут себя очень холодно. Можно смеяться, но в Штатах есть такая школа, термин «удачливый психопат». Это не значит, что эти люди ненормальные, они вот такого психопатического свойства, это может быть очень замечательный президент компании, или хирург, или юрист, просто крупнейший владелец…

Фигура, да.

Да, фигурант, который управляет, очень холодно управляет нижестоящими, как ресурсами, как расходными ресурсами.

Да, с которым как с человеком невозможно общаться, все его тихо ненавидят в личном общении, да.

Да. И третье ― есть, конечно же, идеология тех, кто принимает решения на макроуровне, это, наверно, очень узкий круг. И в этой идеологии экономика может быть задним двором, понимаете? Мы сталкиваемся с совершенно конкретным набором идей и представлением о мире, где, возможно, превалирует представление о стабильности, о резервах, о запасах на черный день. Может быть, возможно, превалирует представление о том, что экономика вообще-то задний двор, она должна работать, вот есть хозяйство, да, а могут быть иные цели прежде всего.

Поэтому еще раз хочу повторить, что каждый действующий на уровне макро, на уровне всей страны, являющийся объективно крупнейшей фигурой, конечно же, он желает остаться в истории со знаком плюс. И мы читаем многочисленные мемуары деятелей, в которых они однозначно демонстрируют правильность и великолепность своих собственных действий. Вот здесь существует сегодня действительно объективно разрыв между идеологией элит, идеологией тех, кто принимает макрорешения, и той политикой, я бы сказал, политикой экономического чуда, да, политикой быстрого роста и модернизации экономики, когда она должна не утопать в резервах, или в наказаниях, или в жесткости, или в вертикали, она должна развернуться в легкую бизнес-среду, в которой каждый, у кого есть идеи, мелкие, средние, крупные, они должны быть поддержаны, поддержаны прежде всего государством.

Здесь существует огромный разрыв, и надо сказать, что экономисты, которые понимают этот разрыв, которые пытаются говорить о государстве развития, о Центральном банке развития, о Минфине развития, о правительстве развития и прочем, и хорошо известна техническая задача, как все это сделать, потому что где-то 15–20 стран совершили экономическое чудо. Существует разрыв, как достучаться, как донести эту идеологию, сейчас, наверно, чуждую, непривитую, да, как привить эту идеологию тем, кто принимает решения.

Надо сказать, что мы очень отстаем, нас перегнала Малайзия по ВВП на душу населения как по номиналу, так и по паритетной покупательной способности, там продолжительность жизни гораздо больше. Малайзия, которая была когда-то каучуковой, оловянной колонией Британии. Нас перегнал Китай по ВВП, по номиналу на душу населения. В Китае тоже, по международной статистике, гораздо больше продолжительность жизни, мы находимся где-то на 100–106 месте по продолжительности жизни.