Что подешевеет в первую очередь, кто заплатит за переезд министров в «Москва-сити», и почему рубль все-таки не упадет

Полная расшифровка программы:

Алексей Леонидович, начиная с прошлой недели, у нас опять, как это назвал пресс-секретарь президента, «санкционное пике». На прошлой неделе были новости Сената США, сегодня ― впрочем, это ожидаемо ― продление санкций Евросоюза.

Вопрос такой: если мы сейчас представим гипотетически, что США всё-таки решатся на ужесточение санкций, насколько наша экономика готова к такому удару?

Вы знаете, во всех прогнозах, даже в тех, которые мы готовили год, два года назад, прогнозах среднесрочных ― до 2019 или 2020 года, одним из условий было сохранение санкционного режима. Поэтому, на мой взгляд, это один из фонов.

В принципе, если немного отвлечься, то в 2014 году состоялось то, что называется «идеальный кризис», когда российская экономика столкнулась с тремя негативными шоками. Первое ― новые ценовые коридоры для нефти, соответственно, для обменного курса. Второе ― санкции и контрсанкции. И третье ― некие накопившиеся структурные проблемы, когда у нас возникла инвестиционная пауза при цене на нефть даже выше 100 и 120 долларов за баррель.

Поэтому санкции ― второй негативный шок, и санкции, и контрсанкции. Потому что контрсанкции также не только стимулируют отдельные отрасли, но и вносят свой определенный инфляционный фон, также достаточно негативно. Поэтому, на мой взгляд, 2016 год для российской экономики был годом адаптации как раз и к новому обменному курсу, и к новым условиям. Сейчас экономика достаточно адаптировалась, на мой взгляд. Я не ожидаю каких-то шоков, скачков как на финансовых рынках, так и в экономике вследствие ужесточения санкций.

То есть даже ужесточение ― хотя мы сейчас не знаем точно, какие меры действительно могут быть введены, знаем только в общих чертах. Например, там звучала, по крайней мере, упоминалась возможность введения ограничений на покупку суверенного долга, то есть на покупку российских государственных облигаций. Насколько это может быть чувствительным шагом? Я знаю, на валютном рынке трейдеры как-то с опасением на это смотрели.

С опасением на это смотрели, но я думаю, что традиционно, начиная, наверно, с середины 1996 года, когда впервые нерезиденты были допущены на рынок госдолга, это всегда достаточно легко и удачно обходилось. И то, что сейчас называется керри-трейд, вложение иностранцами в рублевые долговые бумаги, в ОФЗ ― я думаю, что оно продолжится и какие-то санкции по ограничению не будут эффективными.

Возвращаясь назад: вы упомянули три слагаемых идеального кризиса, идеального шторма, который у нас случился в 2014 году. Это санкции и контрсанкции, нефть и накопившиеся дисбалансы. А можно ли как-то их расставить, что из этого сильнее? Или как-то поделить: треть на одно, поровну все или всё-таки что-то сильнее сыграло свою роль?

Со своей экспертной позиции я считаю, что, конечно, накопившиеся внутренние структурные проблемы были, наверно, главным.

То есть больше половины.

Больше половины, да. Потому что падение цен на нефть ― это прежде всего сказалось, конечно, на российском бюджете, потому что цена на нефть с этим связана напрямую.

Ну и на курсе.

Да. Как раз это я и хотел сказать. А бизнес почувствовал это только через курс. На мой взгляд, где-то уже в 2015 году произошла адаптация бизнеса к новому коридору ― 50–62 рубля за доллар. Мне кажется, что сейчас ― хотя, наверно, мы еще поговорим о курсе ― самое главное ― это нахождение в этом коридоре, некая стабильность для курса. Это наиболее важная вещь для бизнеса, не столько даже его абсолютный уровень, сколько стабильность в динамике.

А вот тоже популярный вопрос. Если вот так пофантазировать: а если всё-таки санкции если уж не снимут, то ослабят в какой-то мере, это может принести какой-то значимый позитивный эффект?

Может. Конечно, может. На мой взгляд, два момента самые болезненные для нашей экономики в санкциях. Первый ― доступ к капиталу. Мы говорим не столько о заемном, сколько, конечно, о прямых иностранных инвестициях.

То есть имеется в виду возможность иностранных компаний прийти в Россию, открыть здесь филиалы, новые производства.

Конечно. С прямыми инвестициями, деньгами, технологиями, корпоративным управлением. Как правило, прямые иностранные инвестиции идут не одни, в виде не только денег, но и технологий.

Их разве только санкции пугают, а не другие наши проблемы с инвестиционным климатом?

Санкции пугают, сдерживают. Когда я занимал позицию заместителя министра, одной из моих обязанностей были регулярные встречи с бизнесом. Наиболее часто я встречался с немецким и французским бизнесом. Они, конечно, были категорично, очень негативно настроены по поводу санкций.

Интересно. В конце концов, если бы они здесь начинали новое производство, они бы нарушали не столько букву санкций, сколько их дух. То есть они даже на это не решались?

Во всяком случае, французская торгово-промышленная палата открыто декларирует, что за время санкций не ушла ни одна французская фирма. Это их позиция. Другое дело, что, наверно, они уже давно здесь на рынках и могли бы большего достичь, а так они просто присутствуют достаточно ограниченно. Я понимаю, что для бизнеса важны не только потери, но и недополучение, из-за этого бизнес тоже переживает.

А вот интересно, когда вы с ними общались, они, кроме санкций, на какие еще проблемы чаще всего указывали? Взгляд извне.

Взгляд извне ― да, Doing Business, без сомнения, конечно, волнует. А так достаточно стандартно. Правила игры все их устраивали, не устраивало только опасение, что они могут измениться. Они точно так же говорили, что уровень налогообложения не самый большой, они ко всему привыкли, всё пришаркалось, главное ― чтобы не менялись правила игры на какую-то обозримую перспективу, хотя бы пять-семь лет. Даже ни девальвация рубля, ни более-менее высокая тогда инфляция их не пугали.

Вот как раз к вопросу о правилах игры. У нас, по крайней мере, в сельхозсекторе благодаря контрсанкциям сложилась стабильность правил игры в этом смысле для наших производителей: живем так, что мы защищены от внешних поставок. Хотя, казалось бы, по идее, конкуренция должна быть на пользу.

Если мы вдруг ослабим контрсанкции, это будет скорее позитивным, мы почувствуем снижение цен? Или действительно скорее негативным, потому что какие-то отечественные производители себя потеряют на этом рынке?

Вы знаете, я надеюсь, что процессы, которые произошли в сельском хозяйстве, необратимы. Помимо конкуренции с импортом есть еще конкуренция между производителями. На самом деле по итогам этого дела по плодоовощной продукции я прогнозирую вообще дефляцию.

А, то есть подешевеет.

Подешевеет, да. По итогам года просто именно дефляцию. А это признак достаточно высокой конкурентной среды. Поэтому, думаю, да, ситуация достаточно стабильна. Мне кажется, что уже сейчас открытие границ… На самом деле и так все знают, что греческая клубника приходит сюда под видом молдавской, белорусской, какой угодно.

Но не в прежних объемах в любом случае, я думаю, мы все это видим.

Не в прежних. Естественно, для российского сельского хозяйства есть проблема а) логистики ― большая территория, б) климата. Но, на мой взгляд, ситуация выглядит достаточно оптимистичной.

Насколько я помню, не только в сельском хозяйстве наших зрителей интересует импортозамещение.

― За последние два года количество санкций не уменьшилось, вводятся всё новые и новые. А что же будет с импортозамещением в ближайшем будущем?

Мы уже начали этот разговор. Если говорить об импортозамещении не только в сельском хозяйстве, но и в других отраслях, вообще в каких отраслях это наиболее реалистично происходит уже сейчас? На взгляд обывателя, этого как-то не заметно.

Прежде всего мне хотелось бы сказать, что я понимаю под импортозамещением. Под импортозамещением я понимаю движение вниз в цепочке добавленной стоимости, то есть товары импортные конечного потребления мы меняем, начинаем частично собирать, закупать какие-то части. Потом эти части начинаем производить. Потом закупаем станки для того, чтобы производить эти части. То есть мы всё большую и большую добавленную стоимость делаем у себя.

Производим у себя, как можно больше делаем.

Да. Именно в этом контексте я понимаю импортозамещение, и здесь импортозамещение как один из факторов экономического роста. То есть это не импортозамещение образца Советского Союза 30-х годов, когда мы находимся за «железным занавесом» и всё стараемся делать сами. На сегодня это, наверно, а) невозможно и б) неэффективно.

Конечно, сейчас весь мир переходит на то, что называется торговлей добавленной стоимостью. Скажем, мерседес, собранный в Штутгарте, на 40% китайский.

То есть что-то собрали в одной части мира, что-то в другой и потом уже всё вместе соединили в итоге.

Да.

И притом это всё должно обязательно идти на экспорт, то есть импортозамещение ― это не то, что мы произвели для себя, слава богу, сами смогли, да?

Конечно, без сомнения, потому что несырьевой экспорт ― один из стимулов для экономического роста.

Так в чем же наш несырьевой экспорт? Может быть, вы уже сейчас наблюдаете, по каким отраслям и секторам?

Вы знаете, есть, конечно, источники роста, помимо военно-промышленного комплекса, идут поставки оборудования различного, но этого всё равно, конечно, пока маловато. Маловато ― раз, и второе ― то, что многие сборочные производства, размещенные в России международными глобальными концернами, к сожалению, ограничивают экспорт только, что называется, в страны бывшего СССР.

Ограничивают из-за неконкурентоспособности продукции или почему?

Нет, из-за торговых программ. Условно говоря, Volkswagen имеет свою глобальную программу производства и размещения. Скажем, сборка где-то, например, в Словакии обеспечивает продажи в регионе Восточной Европы.

То есть есть некий глобальный план, который устанавливаем не мы, а иностранные концерны. Здесь, наверно, мы вряд ли уже что-то можем сделать. Тем не менее есть и другие производства, где мы можем сами…

По каким, скажем, признакам мы все можем увидеть, что какое-то импортозамещение происходит? Либо это появление большего количества российских товаров, потребление, что, видимо, маловероятно, либо появление большего количества рабочих мест. Что из этого было бы более явным признаком с точки зрения не экономиста, но потребителя товара?

Объем продаж, конечно, потому что рабочие места ― показатель достаточно относительный и даже, наверно, несколько болезненный для России, потому что в ближайшие 3–4 года от 200 до 300 тысяч человек в год мы будем терять как экономически активное население, у нас просто такая естественная убыль идет. Поэтому проблема безработицы как социальная проблема нам вообще не грозит. Мировой ориентир в 6% безработицы, я думаю, что для нас даже недостижим.

Да, даже учитывая наш серый сектор, тех, кто не состоит на учете?

Конечно, недостижим снизу. Более-менее адекватные цифры, с которыми согласно подавляющее большинство экспертов ― в районе 5% у нас сейчас безработица.

То есть это всё-таки получается в среднем по стране, потому что есть же масса регионов, где люди действительно сидят без работы. Это вопрос низкой мобильности?

Это не масса. Если мы говорим о безработице, хотя это не моя тема, у нас достаточно удачно идет переобучение и, конечно, традиционно отвратительно идет трудовая миграция. В принципе, видимо, в силу менталитета, в силу невыровненных экономических условий по России у нас люди не хотят переезжать.

Или не готовы, например, финансово.

Не готовы, не хотят, может быть. Ментальность. Сейчас достаточно большие государственные программы есть по переезду, включая субсидии на жилье, выплаты.

На Дальний Восток, но не каждый готов.

Нет-нет.

Или из моногородов, вы имеете в виду?

Из моногородов по центральной России, всё равно там результат просто фантастически малый.

От безработицы перейдем к такой менее народной, но в конечном итоге важной для нас с вами теме ― это Резервный фонд и Фонд национального благосостояния. Во-первых, сначала надо вспомнить, чем они принципиально отличаются по задумке при их создании.

Если так совсем просто, то в 2004 году был создан Стабилизационный фонд, который стал накапливаться достаточно быстро в силу налоговой политики. Тогда существовало такое понятие, как цена отсечения, сначала было, если мне не изменяет память, 27 долларов за баррель, потом 34.

Невероятные цифры.

Всё, что выше, практически на 95% выкупалось и шло в этот Стабилизационный фонд.

Это тот самый Стабфонд, который у всех более-менее на слуху.

А потом его разделили идеологически на две части ― на Резервный фонд и Фонд национального благосостояния. Резервный фонд был ориентирован на финансирование дефицита Пенсионного фонда либо дефицита бюджета, что примерно одно и то же. Предполагалось, что Фонд национального благосостояния будет куда-то инвестироваться и приносить какой-то доход. Куда-то ― не только в иностранные, в американские или европейские ценные бумаги, возможно, еще как-то.

И вот сегодня заявление министра финансов Антона Силуанова о том, что они могут быть соединены вместе, благо у нас Резервный фонд под конец этого года должен быть уже по плану исчерпан. Насколько это сейчас оправдано? Может быть, между ними уже давно стерлись границы и нет никакой разницы? Как вы оцениваете?

Да, я не вижу принципиальных различий. Могут существовать какие-то юридические ограничения, что мы не имеем права.

В смысле не имеем права финансировать дефицит бюджета из Фонда национального благосостояния?

Да, и так далее. Я думаю, что всё это обходится, естественно, при необходимости может быть задействован и Фонд национального благосостояния. При этом я сильно сомневаюсь, что план будет реализован.

В смысле слияние?

Нет, что Резервный фонд будет исчерпан.

Потому что этот прогноз делался исходя из 40 долларов вроде бы.

Конечно, да. Я думаю, что цена будет гораздо выше. Опять же, новое бюджетное правило, когда выше 40 долларов за баррель выкупается Минфином. Я думаю, что это как раз пойдет на пополнение резервов.

То есть Минфин в очередной раз страхуется.

Я думаю, да. С одной стороны, понятно, что Минфин как бухгалтерия должно быть крайне консервативным и всегда ориентироваться на худший вариант. Вы знаете, как Минэкономразвития всегда ориентируется на экономический рост и старается быть максимально оптимистичным, так и Минфин ― максимально консервативным.

Ну да, комедия положений, у каждого есть своя роль. У нас есть звонок.

Алексей: Меня вот интересует такой вопрос (и многих, я думаю). Когда Центральный банк Российской Федерации будет защищать клиентов брокерских компаний, торгующих на Московской бирже, Санкт-Петербургской бирже? Может быть, стоит ввести аналог АСВ, как в банках, и тем самым обеспечить безопасность на фондовом рынке для клиентов?

Интересно, спасибо за вопрос. Страховать брокеров, которые, по идее, должны быть рискованными.

Да, как раз это немного странно. Несмотря на то, что ЦБ взял на себя функции мегарегулятора, мне кажется, во-первых, даже если мы говорим о рынке ценных бумаг, то там отсутствует риск контрагента, поскольку вы всегда вкладываетесь. То есть если я покупаю, например, бумагу «Газпрома» или «Сбербанка», в принципе, брокер только берет комиссию за реализацию этой сделки. Но я покупаю «Сбербанк», я не несу риск того, что брокерская компания, которая предоставила мне эту бумагу, может обанкротиться.

И в принципе рынок ценных бумаг, в отличие от депозитов, более рискованный. Мне кажется, там достаточно продвижение. В 2008 году как раз, вы помните, был первый проект создания Международного финансового центра в Москве. Центр так и не создан, на мой взгляд, эта программа провалилась, но с точки зрения законодательства и регулирования, мне кажется, мы продвинулись достаточно неплохо.

А в какой, например, части?

Вы знаете, в части регулирования небанковских финансовых институтов. Это брокеры, дилеры, страховые компании, управляющие компании и так далее. Здесь проделана достаточно большая работа. Даже в рамках подготовки различных программ и каких-то стратегических прогнозов, в принципе, каких-то кардинальных претензий к регулированию этого рынка нет.

Наиболее популярный ответ, который я слышу от профессионалов в этой области, состоит в том, что мы практически полностью или полностью соответствуем всем международным стандартам. Проблема низкой инвестиционной активности не в регулировании и рисках.

А в том, какой у нас тренд и какая экономика.

Да.

У нас есть еще один звонок.

Дмитрий: Я хотел бы задать эксперту вопрос по поводу пятипроцентной безработицы. Он вообще знает, что если человеку 50 лет, 45 лет, он может просто рассылать свое резюме с хорошей репутацией куда угодно, но ему скажут: «Знаете, после 45 вы можете идти далеко-далеко»?

Просто ради интереса, пускай он сам попробует это сделать, где-нибудь разместит свое резюме в HeadHunter. И сколько он получит предложений о работе? Думаю, что ноль.

Видимо, важный социальный вопрос. Безработица, опять же, это же такая средняя цифра. Действительно, безработица для тех, кто по стандартам наших компаний считается уже в старшей возрастной категории. Насколько это сейчас большая проблема и есть ли какие-то возможности переобучения, переломить такой настрой компаний к таким кандидатам?

Во-первых, традиционно, конечно, макроэкономисты говорят о фоне. Все не согласны с инфляцией в каждой стране, все считают, что она больше. Точно так же в каждой стране с безработицей все не согласны, считают, что это гораздо более болезненный вопрос. Но если мы вспомним Испанию и Грецию, где безработица доходила до 50% населения моложе 35 лет, это действительно катастрофа и социальная проблема. И даже чисто визуально безработица в 10% и в 5% ― видна, она видна на улице.

То, что, например, в Москве безработица отсутствует, согласны тоже практически все. Существуют программы переобучения, на них тратятся, кстати, достаточно большие деньги, бюджетные, я имею в виду.

Может, они неэффективны, раз до сих пор эта проблема действительно остро стоит? Я даже по знакомым своих родителей знаю.

Там большие цифры по количеству переобучившихся. Без сомнения, всегда есть проблемы, всегда найдутся люди несогласные, обиженные. Но в целом как социальная проблема она не такая острая. Точно так же я просто ссылаюсь на инфляцию. Я думаю, что все не согласны прежде всего с инфляцией, но все согласны с тем, что сейчас рост цен (а инфляция и рост цен ― одно и то же) кратно ниже, чем два-три года назад.

Ну да. Не хочется, видимо, всем вспоминать плохое, все следят за тем, что есть сейчас. Все же ориентируются не только на рост цен, а вообще на такое среднее ощущение: дорого, а говорят, что вроде бы роста цен нет. Поэтому, видимо, возникает такой диссонанс от этих заявлений.

Да. С точки зрения безработицы вопрос «пойди сам попробуй», мне кажется, неконструктивный.

Видимо, это уже такой крик души. Пожелаем удачи нашему зрителю с поиском работы. У нас есть еще один звонок.

Александр: Я бы хотел задать вот такой вопрос. Некоторое время назад был опубликован документ, то ли программа развития России, то ли что, в общем, президенту представлена. Там среди основных угроз для России было названо развитие альтернативных источников энергии. Вы поняли, да, о каком документе идет речь?

Да, это, кажется, была Стратегия экономической безопасности Российской Федерации.

Александр: Да-да. Я бы хотел спросить, если ваш гость знаком с этим документом: скажите, там развитие альтернативных источников энергии было заложено какое? Оптимистичное, консервативное? В общем, какое?

И что главное меня интересует, прогнозирование развития этих альтернативных источников ― это же не вопрос экономики, это вопрос физики, материаловедения и прочих наук, не связанных с экономикой. Тут нужно прогнозировать скорость технологического развития. А вот как сейчас у нас в России обстоит с прогнозированием этого технологического развития?

Спасибо большое, интересный вопрос. Я соглашусь с Александром, когда я читала Стратегию экономической безопасности, меня тоже удивило. Там практически в начале в рисках упоминаются не только альтернативные источники энергии. Если вы читали, там еще есть технологическое развитие западных стран, то, что они могут уйти вперед, ― это, оказывается, такие вызовы и риски.

Давайте перейдем тогда к вопросу, насколько действительно развитие альтернативных источников энергии у нас как-то учтено или как риск, или как вызов, за которым надо следить и, возможно, где-то применять?

Учтено, конечно, учтено как риск.

То есть как риск спроса на наш основной экспортный товар? В этом смысле учтено?

Нет, не только. Соответственно, Стратегия экономической безопасности стыкуется с энергетической стратегией, которую подготовило Министерство энергетики.

Но прежде всего следует, да, понимать, что закладывается консервативный либо близкий к консервативному вариант, поскольку когда мы говорим о долгосрочных программах, долгосрочном государственном финансировании, то это всегда Минфин, а это всегда значит консервативный сценарий.

Поэтому я думаю, что никаких оптимистичных сценариев, когда мы говорим о долгосрочном финансировании, закладываться не может, потому что Министерство финансов сразу предъявляет риск изменения конъюнктуры. И, конечно же, если программа рассматривается на долгосрочное финансирование, то это финансирование должно быть консервативным, но гарантированным. И именно поэтому оно консервативное.

Поэтому я думаю, что правильно, что альтернативная энергетика рассматривается как риск. Ее надо развивать, но она может развиваться либо на частные деньги, в том числе иностранные, либо на государственные в консервативном сценарии.

А вот да, вопрос о том, как это прогнозировать, действительно. Потому что, например, бум сланцевой революции у нас явно не был учтен в той мере, в какой он действительно повлиял и на цены в США, и в принципе на мировой рынок. Как вы считаете, у нас действительно этот прогноз консервативный и в части того, как мы смотрим на развитие технологий?

Да, без сомнения, он консервативный в той части, как мы смотрим на развитие технологий, ― раз, в том, что мы ресурсодостаточная страна, ― два.

То есть нам это не надо, да?

Нет-нет. Здесь мы можем, конечно, вложить денег гораздо больше в альтернативную энергетику с учетом того, что мы имеем свои ресурсы, но смертность от диабета или от чего-то еще у нас возрастет. Мы станем более уязвимы в другом.

Поэтому когда мы делаем стратегию, мы делаем стратегию в условиях ограниченности финансовых ресурсов. Из-за того, что энергетика будущего ― альтернативная энергетика, мы не можем на нее тратить деньги, забирая их у медицины, образования.

Правда, есть еще оборонно-промышленный комплекс, но с ним не выбирают, как водится. У нас есть еще один звонок.

Марина: Вы говорите, что мы адаптированы, наша экономика адаптировалась уже, но если учесть, сколько мы от ВВП сегодняшней нашей невысокой экономики тратим на вот этот комплекс наш военный и сколько остается на развитие тех отраслей, которые, в общем-то, поднимают нашу страну… Поскольку известно, что военно-промышленный комплекс как бы складирует то, что производит, то есть это то, что годами не работает, это как бы балласт. Как вообще возможно поднять экономику с таким балластом?

Ну да, то есть мы вроде и адаптировались, но адаптировались как-то военизированно. Действительно, насколько сильно у нас сейчас тормозит экономику та доля государственных расходов, которая туда из бюджета, к сожалению, уходит? Может быть, к счастью, может быть, я неправильно на это смотрю.

Это, наверно, вопрос на целую программу, поэтому если мы сейчас будем говорить о кейнсианской экономике и о том, насколько военные расходы, в общем, могут и стимулировать, и создавать дополнительные рабочие места…

Да, хотя бы в этой части. Действительно это всё складируется и потом где-то взрывается или это всё-таки двигает хоть как-то не только статистически, а реально нашу экономику вверх?

Нет, это, без сомнения, двигает. Там на самом деле проблема состоит в другом ― в том, что программа военно-промышленного перевооружения принималась достаточно давно, при высоких ценах на нефть, равно как и программы здравоохранения, образования. Они принимались при цене на нефть в 115 долларов. У нас сбалансированная была цена на нефть, балансирующий бюджет. По-моему, 115 или 114 долларов за баррель, а сейчас сорок.

Эта разница, конечно, поставила под сомнение как программу перевооружения, военно-промышленную программу, так и программу здравоохранения, образования и так далее. И, кстати, социальную программу. Социальные программы у нас тоже не эффективны, это уже неоднократно критиковалось, поскольку отсутствует адресность и так далее.

То есть за 114 долларов за баррель мы были готовы помогать всем, принимать какие угодно амбициозные программы. Сейчас это, конечно, нуждается в пересмотре.

Адаптировалась экономика во многом, а военно-промышленная программа адаптировалась под новые реалии?

В принципе, да, конечно. Насколько я знаю, эта программа каким-то образом урезается, пересматривается и так далее.

Понятно, урезается не так сильно, чтобы это действительно чувствовалось.

Понимаете, так или не так ― это относительный вопрос. Но нельзя сказать, что у нас в бюджете военные расходы остались такими же, а всё остальное было порезано.

Они в абсолютном размере всё равно больше, поэтому возникает неизбежно такое ощущение при сравнении, а может, и не ощущение. На мой взгляд, у нас всё-таки секвестр военных расходов и, самое главное, доля военных расходов не сокращается, если даже мы берем только федеральный бюджет, что не очень справедливо.

Если уж объективно говорить, то у нас минимальный секвестр в социальных расходах.

Потому что они не сокращаются. Пенсии не отменишь, да?

Да, но понимаете, здесь вопрос тоже в том, что пенсии не отменишь ― раз. У нас никакие расходы в номинале не сокращаются. Вопрос только в том, как они индексируются.

Ну да.

По инфляции, быстрее инфляции, медленнее или в размер инфляции.

И еще один звонок у нас есть.

― У меня вопрос к господину Ведеву как к бывшему замминистру Минэкономразвития. Зачем Минэкономразвития подчинило себе Росстат, надолго ли это? Ведь в последние три квартала мы показываем рост ВВП, хоть и небольшой. Может быть, всё-таки стоит подумать под этой проблемой и Росстат вывести из-под Минэкономразвития?

Спасибо большое за ваш вопрос. Вот видите, у всех сложилось впечатление, что неспроста после подчинения у нас улучшаются макроэкономические показатели. Зачем это нужно было делать?

Вы знаете, Росстат подчинили Минэкономразвития уже после моего ухода. Я высказывался, как и мой коллега, работавший до меня, Андрей Клепач, мы высказывались независимо друг от друга против этой идеи.

А почему?

Потому что основная проблема в Росстате не то, кому он подчинен, а то, что он недофинансирован и средний возраст там, по-моему, уже за 60 лет. Если мы хотим знать температуру больного, если мы хотим знать проблемы в нашей экономике и как с ними бороться, то как минимум должны иметь адекватную информацию. А адекватная информация исходит совсем не из того, что Росстат подчиняется напрямую аппарату правительства либо Министерству экономического развития.

А что на практике означает подчинение? Это кому они пишут первыми доклад, кто спускает задание на то или иное исследование? Как это устроено?

Возможно, будет несколько скорректировано направление их деятельности по сбору статистической информации. То, что это будет какая-то заведомая неправда, я практически не допускаю, я думаю, что этого не может быть.

Вопрос в том, что пока это всё работает часто неэффективно, с большими задержками, с большими пересчетами. Я думаю, интересующиеся специалисты обращали внимание, насколько у нас корректируется ВВП за 2015–2016 годы при повторном рассмотрении и представлении.

Да, там, по-моему, полпроцента прибавилось темпов роста суммарно за два года.

Да-да. И на самом деле, действительно, я уже несколько раз участвовал в дискуссиях о том, был ли кризис. На самом деле 3% падения за два года, 2,8% и 0,2%, итого 3% ― это можно назвать коррекцией, а не кризисом. Но я настаиваю на том, что это был кризис, поскольку корректировка реальных зарплат и доходов населения больше 10%. Это всё-таки уже кризис.

А всё-таки при подчинении в чем логика? Может быть, Минэк будет эффективнее лоббировать выделение больших средств на теперь уже родной ему Росстат?

Нет, я думаю, что, наоборот, положение Росстата еще ухудшится при подчинении.

А зачем же тогда это делать? Это как-то совсем нелогично тогда.

Я тоже не вижу логики. Самое главное даже не то, что это нелогично. Там проблема в другом ― в том, что это такая большая недофинансированная организация, куда, собственно говоря, молодые сотрудники не хотят идти.

Ну да, и брать ее себе еще в подчинение ― кто бы это стал делать?

Логика, наверно, была в том, чтобы каким-то образом более оперативно ими управлять, имеется в виду перераспределять внутри оставшиеся деньги на какие-то более эффективные статистические исследования, каким-то образом сделать работу более эффективной. Это мои предположения, но не я принимал решение, не я его готовил.

Я в свое время не курировал, но, естественно, в рамках прогноза был основным представителем Минэкономразвития в отношениях с Росстатом. Там были у нас такие сложные, в принципе, отношения, но я понимаю их проблемы. Лично я не вижу, что бы изменилось, если бы при моем тогдашнем присутствии нам подчинился бы Росстат.

Да, вы же не стали бы там цифры переправлять.

Конечно, во-первых, не стали бы, во-вторых, вряд ли это смогло бы кардинально улучшить работу Росстата.

Понятно. Еще об эффективности, но с другой стороны. У нас есть вопрос из социальных сетей, Валерий спрашивает: «Зачем министерствам переезжать в „Сити“? Это же дороже, в чем выгода?».

Вы наверняка слышали об этой инициативе. Я напомню нашим зрителям: на прошлой неделе стало известно, что Министерство экономического развития и еще несколько министерств обратились в правительство с предложением перевести их в деловой центр «Москва-Сити». Одна из причин, по которой это следует сделать, как они указывали, что это по крайней мере может сэкономить время на поездках на совещания, которые проводят министерства вместе. Приходится ездить по всей Москве, стоять в пробках, опаздывать.

Как вам такая идея? При вас уже обсуждалось нечто подобное?

Нет, при мне оно не обсуждалось. Вы знаете, мне очень сложно. Без сомнения, здесь надо посчитать экономику.

Ну да, придется же платить арендную плату в дорогом бизнес-центре.

Вы знаете, Минэкономразвития занимает три огромных здания в центре Москвы, поэтому здесь сложно сказать, чьи это здания, какая арендная плата платится сейчас. Здание на Маяковской, на Красной Пресне и на Овчинниковской набережной. Мне просто неизвестны эти цифры.

А вы бы хотели переехать в «Сити» поработать?

Нет, я бы не хотел, конечно. Я бы не хотел чисто потому, что я бы стоял не в пробках на улице, а в пробках там. Там, на мой взгляд, совершенно не приспособлено место ни для парковок, ни для чего.

Да, сложно представить, как там могут работать несколько министерств.

Десятки тысяч чиновников собираются в одной башне ― ну да.

Ну если уж мы вернулись немного к министерским проблемам, не могу не спросить: вы как-то следите за делом экс-министра Улюкаева?

Нет, я не слежу.

Вообще?

Естественно, я смотрю новости и узнаю всё из новостей. Мне так ничего не известно.

Понятно, в общем, так же, как и большинству тех, кто со стороны за этим следит.

Как подавляющему большинству людей, да.

Понятно. Ну что же, будем надеяться, что всё-таки это дело кончится каким-то разумным и гуманным приговором, а что самое главное, справедливым.

И, наверно, тоже классический вопрос от наших зрителей. Мы обсуждали, что с инфляцией никогда не согласны, а есть еще один момент. Нам в последнее время все чиновники, вплоть до высшего уровня на «Прямой линии», говорят, что экономика вышла из кризиса, возобновился рост.

Статистически это действительно подтверждается, но насколько это рост в его настоящем смысле или это всё-таки такое около ноля и почувствуют ли это люди, которые не следят за статистикой, а ходят на работу и в магазины?

Пока, на мой взгляд, мы находимся в стагнации. Действительно, если я на протяжении двух лет был оптимистом…

По долгу службы?

Нет, не только по долгу службы. Как раз когда мы падали вниз, мне никогда, конечно, не нравились эти разговоры о пресловутом поиске дна и так далее, но это действительно вопрос, когда у нас падение остановится, когда произойдет адаптация. Нащупывание дна было очень важно как позитивный сигнал для всех: мы прошли худший квартал, второй квартал 2015 года, сейчас начинаем как-то стабилизироваться.

В этом плане, с одной стороны, я был оптимистом, с другой стороны, статистически подтвердилось, что действительно тогда было дно, а сейчас стало лучше. С другой стороны, я думаю, что в этом году на 2% мы не вырастем. Я думаю, будет рост в районе 1% или ниже.

То есть то, что практически не ощущается.

Практически не ощущается. Это означает скорее такой восстановительный рост. Мы наверстываем то, что потеряли за 2015–2016 годы. То есть это не совсем рост. Коррекционный рост.

Да. Хуже не будет, но чуть лучше, чем когда было плохо. Примерно такая, да, формула?

Да. И, конечно, сейчас основной фактор ― фактор неопределенности, потому что, в принципе, и в 2015, и 2016 году рост прибыли предприятий был существенный (или финансовый результат, это примерно одно и то же). Средства для инвестиций есть, для расширения производства.

Но их предпочитали придержать, да?

Да. Но инвестиционного роста сейчас не наблюдается. Вопрос, конечно, в определенности, раз. Во-вторых, на мой взгляд, худшее, что сейчас можно сделать для экономики, ― двигать рубль и не двигать ставку. Наоборот, я считаю, что рубль должен быть (и он будет) стабильным. С разговорами о том, что ожидают какую-то девальвацию в Министерстве экономического развития, я в принципе не согласен. Я думаю, если бы рубль находился в коридоре 50–60, то это бы как-то стабилизировало и ощущения надежности в будущем у всех. А ставку, конечно, надо снижать, делать деньги более дешевыми.

Ну да. Полагаю, это уже потихоньку, хоть и маленькими шажками, но происходит.

Потихоньку, да.