Десятилетие здравоохранения. Какой станет медицина в России после пандемии

Вот на эффективности тоже я обязательно попрошу вас отдельно остановиться, а вот сейчас о том, что касается средств населения, вы начали как раз о том, что спрос будет нарастать. А насколько население готово финансово к тому, чтобы увеличивать свой спрос, тем более после кризиса, насколько мы можем рассчитывать на такую перспективу?

Мы проводили в прошлом году пилотные опросы, они пока еще не репрезентативны, но это так называемый метод дискретного выбора, который как раз используется для оценки готовности людей софинансировать разного рода социальные программы. И при условии значительного государственного софинансирования наши респонденты проявили очень большой интерес к финансированию тех медицинских услуг, которые сегодня не оплачиваются, это новые технологии, позволяющие реально творить чудеса со здоровьем людей. И когда мы оценили всю совокупность возможных ресурсов, которые со временем можно таким образом мобилизовать, и за счет государства, и за счет населения, то реально мы получили предварительные (повторяю, только предварительные) оценки, которые действительно позволят удвоить финансирование здравоохранения, но уже совершенно на другой основе, это передовые технологии, которые сейчас могут позволить себе только очень богатые люди.

А вот чуть подробнее об этом вопросе. Когда людей спрашивают, готовы ли они, там речь идет о каких-то конкретных суммах, или о какой-то доле их расходов? Как люди выражают свою готовность?

Нет, вы знаете, это гораздо более сложная технология, но поэтому она и более надежная. Людям предлагают некое меню, как вот человек приходит, допустим, в ресторан, и у него там выбор блюд, вот так же точно мы предлагаем меню разных типов медицинских услуг, и в стационарах, и в поликлиниках, которых люди сейчас не имеют, но которые стоят определенный процент от его дохода. Как правило, речь идет о небольших процентах, 0,5%-1%, вот что-то такое. Вот такого рода меню несколько, и каждый человек делает выбор между восемью или десятью карточками, что-то он отвергает, что он, наоборот, согласен финансировать. И в результате мы даже при относительно небольшом количестве людей, участвующих в опросах, получаем очень большое количество вариантов, и с их помощью математическими методами можно посчитать, сколько готовы люди платить за каждый конкретный тип услуг, указанный в этом меню, в этих карточках. И вот на этой основе мы можем оценить в совокупности, какие средства граждане готовы использовать дополнительно на приобретение вот этих передовых медицинских технологий, с учетом того, что государство заплатит тоже значительные средства в качестве софинансирования. В этом году мы будем такое же исследование проводить уже на более репрезентативной выборке, точнее, оно уже проведено, мы сейчас обрабатываем результат. И нам очень интересно видеть, подтвердится ли предварительный результат прошлого года, и действительно ли люди и на этот раз скажут, что они готовы участвовать в софинансировании такого рода передовых методов лечения, как это было в прошлом году. Если да, то это очень обнадеживает, это значит, что из всех имеющихся источников, и бюджетных, и внебюджетных, а так же с учетом существующих по-прежнему возможностей повышения эффективности здравоохранения, то есть удешевления услуг за счет более эффективного применения, прежде всего, современных технологий, мы можем действительно радикально изменить то, что дает нашему населению российская медицина. Просто кардинально это будет другая медицина через 10-15 лет.

Это звучит очень оптимистично и очень интересно. А вот когда мы говорим на практике о том, что такое софинансирование со стороны людей, то есть это, грубо говоря, просто оплата услуг дополнительных или это какие-то страховые схемы? О чем идет речь?

Как я уже сказал, людям предлагают целое меню, во-первых, за что они готовы платить, как и на каких условиях. Для работающего населения, конечно, самое простое это участие в программах добровольного софинансирования такого рода дополнительных медицинских страховок, которые дают вот эту вот возможность получения новых принципиально медицинских услуг. И люди оценивают, какую долю дохода и за какие услуги они готовы в данном случае направлять. Точно так же в этом могут участвовать и работодатели, то есть тогда платит, по сути дела, не гражданин, а компания, во многих странах именно так и происходит, но суть от этого не меняется, все это позволяет привлечь дополнительные средства на ныне отсутствующие услуги. Для пожилых людей есть варианты, которые пока совсем не используются, но тем не менее, они могут оказаться важны, когда пожилая семья, допустим, муж и жена, пенсионеры, у которых нет детей, сталкиваются с ситуацией очень дорогого лечения, которое может им очень сильно продлить жизнь, или спасти от смерти, или спасти от тяжелой инвалидности. Вот в такой ситуации возможны механизмы, когда оплата этого лечения, если оно не входит в государственную страховку или в бюджетное финансирование, то его можно производить путем так называемой «обратной ипотеки», когда жилье, которое принадлежит пожилым людям, под него дается кредит на очень льготных государственных условиях, со стопроцентной гарантией, что это жилье остается в распоряжении его собственников, этих пожилых людей, независимо от того, сколько они будут жить дальше, и оно переходит банку в качестве обеспечения под кредит только после смерти владельцев жилья. Такие случаи это дополнительные источники финансирования только очень тяжелых ситуаций, когда действительно людям нужны буквально миллионы рублей на лечение, когда государственная медицина пока не в состоянии профинансировать такого рода дорогостоящее лечение, например, за границей, и когда у людей текущих доходов или сбережений для этого нет. Но при этом они сохраняют все свои ресурсы, они сохраняют жилье, и при этом получают, реально спасают свою жизнь. Это тоже вариант, который мы опрашивали людей на этот счет, и 30% пенсионеров, имеющих жилье, сказали, что они готовы рассматривать такие варианты, но очень важное условие, важно, чтобы гарантии были железными, чтобы действительно не возникало случаев злоупотребления, когда люди оплачивают лечение, а потом лишаются жилья. Вот здесь принципиально должны быть механизмы поддержки государством.

Да, такая схема, видимо, требует довольно высокого доверия и к государству, и к финансовой системе. А сейчас…

Да, и доверия к государственному софинансированию. Опять речь идет о дополнительных деньгах, которые направляются на то, чтобы обеспечить безопасную работу этой системы, и позволить банкам ее кредитовать, не неся таких рисков, когда, например, они дали кредит, а потом они смогут получить жилье через 30 или 40 лет, такие прецеденты в истории бывали, и это очень большие риски для банков. Вот если государство эти риски своими деньгами будет покрывать, то такая система действительно может работать, и этому немало примеров в других странах.

А сейчас наше государство финансово, я так понимаю, скорее не готово? Или за счет резервов эффективности такая программа могла бы быть возможна в некоторой обозримой перспективе именно с точки зрения софинансирования, то есть мы говорим, что у людей есть некоторая готовность. А что со стороны государства?

Софинансирование государства может достигать трети, может быть, 40% того, что могли бы и готовы были бы дать сами граждане, если верить нашим предварительным опросам, нашим предварительным оценкам, это то, что люди сами говорят. Реально это значит, что бюджет здравоохранения нынешний, за счет государственных средств, надо будет увеличить процентов на 25-30, но в итоге это приведет почти к удвоению всех ресурсов, которые в стране есть для здравоохранения. Так что это, возможно, будет более реально в условиях послекризисного бюджета, когда действительно бюджетные расходы не будут быстро расти, и здравоохранению придется очень сильно бороться за деньги с другими направлениями расходов, например, с образованием.

Да, и таким образом, предлагая более эффективные способы расходования, можно получить некоторое, как мы можем надеяться, конкурентное преимущество в этой борьбе. Я хочу еще спросить про другую сторону. Сейчас мы в общем-то говорим о спросе, а если говорить о предложении, то есть о тех технологиях, которые готовы и хотели бы люди получать, в том числе с собственной доплатой. Насколько мы технологически, насколько наша медицина и медицинская отрасль готовы к тому, чтобы выйти на новый уровень развития в системе здравоохранения?

С точки зрения перечня технологий, которые близки к уровню практического применения и внедрения, наша медицина находится на очень неплохом уровне. Мы сканировали со специалистами из сферы здравоохранения, из экономики и здравоохранения основные направления технологического развития медицины сейчас. Российская медицинская наука и передовая медицина представлена по большинству этих направлений.

Главная проблема у нас ― то, что все это стоит очень дорого на сегодня и платежеспособный спрос настолько мизерный, что именно отсутствие спроса не позволяет начинать массовое внедрение этих технологий. Если мы снимем ограничение со стороны спроса, то можно будет стимулировать и быстрое внедрение некоторых передовых технологий в массовую систему здравоохранения.

Но тут надо действовать, вы правы, одновременно: надо создавать и платежеспособный спрос государства и населения, и одновременно создавать стимулы для того, чтобы в медицине все шире применялись те технологии, под которые мы направляем дополнительный ресурс.

А как создавать эти стимулы? Потому что сейчас, представим, что нас слушает человек, который не погружен в тему, который не следит за технологическим развитием в медицине и не может себе представить, как же так, если у нас есть технологическая готовность, есть какие-то разработки, но они очень далеки от конечного потребителя. Как их приблизить? Это тоже дополнительное финансирование, это какие-то другие вообще принципы регулирования в этой отрасли? О чем мы говорим?

Это сразу все. Там, где нужно новое передовое сложное оборудование, необходимо создавать условия для закупок этого оборудования государственными учреждениями и создавать стимулы для частных медицинских учреждений тоже инвестировать в такое оборудование и оказывать передовые услуги.

Если это технологии, которые не очень широко применялись, соответственно, наши врачи пока с ними незнакомы, то это еще и проблема подготовки кадров. Подготовка кадров в медицине ― это очень небыстрое дело, только простое обучение плюс ординатура ― это как минимум семь лет, а до этого еще надо запустить новые высокотехнологичные программы и специальности, набрать туда прием студентов. В общем, надо ориентироваться на десять лет заблаговременной подготовки только кадрового состава, чтобы внедрять массово новые современные технологии.

Да, и сейчас дефицит кадрового состава, мне кажется, был довольно очевиден, когда мы видели переполненные клиники, которым не хватало специалистов для того, чтобы эффективно работать с инфицированными.

Как раз тоже возвращаясь чуть-чуть назад к технологическому развитию, к технологическому уровню. В газете «Ведомости» недавно была колонка господина Кабанова, это членкор РАН, о том, как российская медицинская наука организована в сопоставлении с опытом других стран. Насколько, на ваш взгляд, то, как у нас устроено финансирование медицинских исследований, соответствует тем задачам, о которых вы сейчас говорите?

Скорее всего, если российское здравоохранение перейдет к массовому внедрению передовых технологий, то финансирование исследований в этой сфере, а также их практического масштабирования и массового внедрения придется существенно наращивать. Сейчас многие исследования повисают в воздухе просто потому, что медицина все равно не в состоянии внедрять все наработки, которые есть в медицинской науке, и в российской, и в зарубежной. Если возможности медицины внедрять передовые методы расширятся, то, соответственно, расширится и спрос на самые передовые разработки, их надо будет тоже финансировать. Но это-то как раз задача прежде всего бюджетной сферы, потому что здесь уже никакие частные источники, точнее, частные источники, конечно, возможны, например, в фарме, но все-таки главенствующую роль должен играть бюджет.

Ну да, потому что получается, что у частных компаний может быть недостаточный экономический стимул, если они не имеют гарантий применения технологий, то как им в них инвестировать?

К сожалению, для частных компаний еще существуют значительные барьеры, включая двойное лицензирование и разные другие сложности, которые не позволяют им активно участвовать во многих сферах оказания высокотехнологичных медицинских услуг. Например, такие барьеры существуют в сфере онкологии, на них жалуются очень многие частные организации.

Поэтому здесь необходимо еще менять регулирование, если мы хотим, чтобы вклад частных инвесторов тоже повысился, в чем заинтересованы, я думаю, все, потому что это расширит перечень доступных технологий.

Если подводить промежуточный итог сейчас всему сказанному, это, в общем, довольно масштабная реформа. Насколько, по вашему опыту, может быть, по взаимодействию с профильными ведомствами, мы к ней готовы?

Дело в том, что, строго говоря, Министерство здравоохранения, в том числе в рамках национальных проектов, национального проекта 2018 года, занималось лишь решением каких-то частных проблем. У него не было возможности ставить столь амбициозные задачи по радикальному улучшению доступа для всех очень дорогостоящих передовых технологий. Для этого не было ни ресурсов, ни окна возможностей для проведения столь сложных изменений, потому что не были закончены предыдущие этапы изменений. Они породили очень много конфликтов в сфере здравоохранения. Все это параллельно было делать нельзя.

Поэтому сейчас, по сути дела, надо делать перезагрузку повестки реформы, надо смотреть в совокупности все накопившиеся проблемы и решать их под новым углом зрения. Новый угол зрения ― это привлечение в здравоохранение гораздо больших ресурсов и акцент на передовые технологии, которые существенно улучшают результаты лечения.

Да, то есть остается надеяться, что все-таки то, о чем мы уже говорили, и борьба за бюджетные ресурсы будет успешной, тем более в свете пандемии.

Чуть-чуть отойдем в сторону. Вы в одном из недавних интервью упоминали фармацевтическую отрасль как один из секторов, который может сейчас, после кризиса, в новой реальности довольно динамично расти. Насколько, действительно, наш фармакологический сектор к этому готов, насколько он конкурентоспособен, например, на внешних рынках? Потому что сейчас опять же мы видим довольно много новостей об исследованиях зарубежных по теме коронавируса, но меньше, возможно, незаслуженно, я здесь не специалист, слышим об отечественных разработках. Как вы видите перспективу фармацевтического сектора и какие еще вы бы выделили отрасли, которые могли бы быть, скажем, флагманами или более динамичными в так называемой новой реальности?

Что касается здравоохранения и фармы, то в мире существует огромное количество стран, которые не в состоянии насытить внутренний рынок лекарствами, которые производят самостоятельно у себя внутри. Особенно это касается стран относительно неразвитых, но для которых характерны высокие темпы экономического роста и высокие темпы роста уровня жизни населения.

Например, Африка до эпидемии развивалась именно так, там было много стран, которые развивались очень быстро. Самая быстро развивающаяся страна в мире за последние двадцать лет ― это Эфиопия в Африке, там темпы роста были двузначными. Такие страны потенциально являются очень активными импортерами лекарств, этот рынок быстро растет, потому что как только у населения появляются доходы, оно начинает больше внимания уделять своему здоровью и покупке медикаментов. И российская фарма прекрасно подготовлена к тому, чтобы выходить на эти рынки.

Задача программ поддержки экспорта в том числе заключается в том, чтобы помочь российским компаниям осваивать эти рынки, в том числе воспользовавшись ситуацией с коронавирусом, где возникает спрос на новые виды препаратов, вакцин, медицинского оборудования и этот спрос по всему миру надо пытаться насытить.

А здесь как можно помочь, какими-то стимулами, снижением пошлин или договоренностями международными? О какой помощи идет речь?

Выход на фармацевтические рынки ― это прежде всего преодоление регуляторных барьеров, потому что, например, если мы посмотрим на рынок Соединенных Штатов, то, по данным McKinsey, 50% всего регулирования американской промышленности приходится на производство медицинского оборудования и фармы. То есть это очень зарегулированный рынок.

И в каждой стране все то же самое, то есть нужно получать массу разрешений и прицельно работать с местным рынком с учетом его специфики, с учетом тех методов лечения, которые принимают, используют медики в этой стране и так далее, и тому подобное. Собственно, на это и должны быть направлены меры поддержки экспорта российской фармы.

То есть помощь в преодолении регулирования, хотя мы часто говорим о том, что российское регулирование доставляет проблемы отечественным производителям при выводе своей продукции на рынок.

С одной стороны, да, с другой стороны, наша фарма быстро развивалась в последнее время в том числе благодаря тому, что доступ на российский рынок иностранных производителей был достаточно ограничен. Часто он был обусловлен как раз созданием производства внутри Российской Федерации.

А это шло на пользу нашей фарме? Есть же классический аргумент, что снижение конкуренции и закрытие доступа более конкурентоспособным зарубежным препаратам может сказываться отрицательно на уровне развития сектора, который пользуется такими защитными мерами.

Это правда, но в посткоронавирусном мире эти аргументы работают все слабее и слабее. Фарма относится к крайне чувствительным с точки зрения безопасности и благополучия населения видам продукции. Любые санкции, любые разрывы в цепочках добавленной стоимости ведут к тому, что может очень серьезно пострадать население. На примере коронавируса мы видели, как многие страны закрывали экспорт лекарств, медицинского оборудования, средств безопасности типа перчаток и масок. В результате те, кто их не производил, оказывались в тяжелом положении.

Тренд сейчас в развитых странах ― это попытка прежде всего перенести производство лекарственных субстанций, которые в значительной мере производились раньше в Китае, многие страны сейчас пытаются перенести их к себе именно исходя из соображений безопасности, а не соображений снижения издержек. Поэтому высокая степень зарегулированности международной торговли фармацевтическими препаратами и субстанциями, скорее всего, останется в силе. Здесь российским производителям хотя и придется пробиваться на внешние рынки, но у нас есть немало преимуществ. Я думаю, по многим видам лекарственных препаратов мы вполне конкурируем и по затратам, и по качеству, а новые растущие рынки лекарственных препаратов действительно открывают большое число возможностей.

И получается, сейчас, да, самое такое время воспользоваться теми самыми преимуществами. А что касается еще каких-то секторов, которые вы бы могли выделить, которые тоже смогут благодаря новым условиям, например, в том числе такому некоторому переносу обратно и сжатию производственных цепочек, реализовать свои конкурентные преимущества?

Мне кажется, здесь большие возможности открывает для нас европейский рынок. В Европе как раз и происходит свертывание очень длинных и сложных международных производственных цепочек, которые очень часто раньше замыкались на Китай. Европейцы по самым разным отраслям, от производства машин и оборудования до текстильной легкой промышленности, пытаются приблизить производство промежуточных товаров к своим границам. Они боятся разного рода конфликтов, нестабильностей, которые могут разорвать эти цепочки, нанести большой ущерб компаниям и ограничить доступность товаров на внутреннем рынке.

То есть мы имеем в виду торговую войну США и Китая или что-то еще? Здесь с чем связано еще?

Это отчасти торговая война, но тот же коронавирус показал, что как только в мире случаются какие-то неблагоприятные события, «черные лебеди», так сразу нарушаются точки поставок. И сейчас та же автопромышленность в Германии больше страдает именно от перебоев снабжения, связанных с коронавирусом, нежели от войны США и Китая. Именно поэтому они пытаются снизить риски с тем, чтобы обеспечить стабильную работу конечных производств.

А если они переносят такого рода производства поближе, то часть из них вполне может осесть и в России, и в других странах СНГ, которые являются соседями Европы. Дело в том, что внутри Европы не так много возможностей для расширения традиционных видов промышленного производства. Главной базой, на которую ориентировалось это расширение в последние двадцать лет, была центральная и восточная Европа, но она уже сильно переинвестирована. И там темпы роста экономики этих стран были самыми высокими в Европе в течение последних 20 лет благодаря такому переносу звеньев промежуточных производственных цепочек.

А сейчас этот потенциал во многом исчерпан, и Россия могла бы включиться в борьбу за эти рынки и тоже начать экспортировать в Европу и промежуточные, и конечные товары. Это касается очень широкого круга продукции от строительных материалов, где Россия уже успешно много экспортирует в Европу, до верхних сегментов текстильной промышленности, пошив дорогой одежды, и это касается машиностроения и приборостроения. Да, и, естественно, химической промышленности, деревообработки, то есть очень многих отраслей, которые сейчас присутствуют в России, но экспорт которых пока недостаточно велик.

А насколько на планах такого возможного расширения экспорта в Европу может сказаться международная ситуация, о которой мы много говорили в предыдущие годы? Это геополитика, санкции. Сейчас это, конечно, отходит на второй план, но тем не менее неизвестно, в какой момент может вновь этот аргумент встать во главу повестки дня.

Мне кажется, России сейчас не стоит пытаться действовать таким образом, чтобы пострадали наши отношения прежде всего с нашим большим соседом, Евросоюзом. Если мы избежим эскалации конфликтов и сможем снять ту напряженность, которая накопилась со времени конфликта на Украине, то Европа, в принципе, склонна воспринимать Россию как весьма надежного партнера. Для Европы тут нет сомнений: Россия ― это гораздо более понятный и привлекательный, устойчивый торговый партнер, чем Китай. При всем том, что Россия никогда не заменит собой китайскую экономику, Европа никогда не обойдется без Китая, но о многих чувствительных вопросах Европе гораздо лучше договариваться с Россией, тем более что Европа является крупнейшим потребителем российского газа. Россия, в свою очередь, крупнейший поставщик газа в Европу, и уже это связывает наши рынки неразрывной связью, мы не можем обходиться друг без друга, очень сильно зависим, и это своего рода гарантия надежности долгосрочных взаимоотношений.

Да, даже несмотря, видимо, на то, что спрос на газ в силу замены на какие-то альтернативные источники энергии будет снижаться. Видимо, это все-таки довольно долгосрочная перспектива, а пока связь довольно тесная, да?

Пока пика мирового потребления газа не просматривается. Мировая экономика прошла пик потребления по углю, и, скорее всего, первой жертвой перехода на альтернативную энергетику станет именно угольная энергетика. Здесь перспектив особых у России нет ни в Европе, ни в Азии. А что касается газа, пока еще перспективы спроса очень хорошие, скорее быстрее достигнет пика мировое потребление нефти, чем газа.

Мы сейчас уже более получаса говорим об огромном количестве новых возможностей на ближайшие десять лет, это все невероятно увлекает. Я надеюсь, у всех создается хоть какое-то ощущение перспективы, которого часто не хватает. Я сейчас как раз с такого большого уровня хочу чуть вернуться к людям. Я знаю, что вы много работаете с опросными данными. Насколько сейчас у людей в момент, когда мы подходили к пандемии, было это ощущение перспективы, было желание смотреть вперед? Потому что я видела разные данные того, как люди ощущают свои собственные перспективы, перспективы российской экономики. Как бы вы здесь коротко, скажем, поставили диагноз, если говорить медицинскими терминами?

До эпидемии российская экономика находилась на пороге реального ускорения, оно было абсолютно реально и мы могли бы иметь самые высокие темпы роста за последние шесть лет, если бы не эпидемия. Люди это чувствовали. В первом квартале на самом деле, даже несмотря на плохую ситуацию в марте из-за девальвации, наш ВВП все равно рос. Если, допустим, во многих развитых странах сейчас регистрируется падение ВВП уже в первом квартале иногда на 3–4%, то в России он вырос почти на 2%, и это говорит о том, что, в принципе, ситуация была достаточно оптимистичной.

Но вот эпидемия, конечно, поломала все, и сейчас настроения людей резко ухудшились, и это понятно, потому что резко упали доходы, значительное количество людей в принципе лишилось доходов, лишилось работы. Я думаю, что многие еще до конца не осознали всю глубину драматизма происходящего, эти проблемы будут нарастать в ближайший месяц.

А можем ли мы, например, по опыту прошлых кризисов говорить о том, как быстро восстанавливаются настроения, как быстро появляется какое-то ощущение перспектив, насколько тесно оно коррелирует с экономическим восстановлением, отстает или опережает?

Обычно экономические настроения населения очень тесно коррелируют с динамикой доходов. В данной ситуации мы можем ждать, что падение доходов будет все-таки меньше, чем падение экономики. Это связано с тем, что в бюджете сейчас довольно значительные ресурсы имеются для поддержки доходов населения. Пока Минэкономики прогнозирует, что падение доходов будет где-то чуть меньше чем на 1%, чем падение экономики в целом, падение ВВП. Соответственно, когда начнется отскок экономики, доходы, скорее всего, начнут снова повышаться.

Собственно говоря, этот процесс опережающего роста доходов уже обозначился в первом квартале этого года, например, в марте, несмотря на девальвацию и уже признаки нарастания проблем с эпидемией, по данным Росстата, зарплаты выросли почти на 10% по сравнению с мартом предыдущего года. Это говорит о том, что экономика действительно настроилась на рост доходов и возобновление экономического роста, скорее всего, приведет к тому, что доходы снова начнут довольно быстро расти.

В какой-то перспективе, да, если мы считаем, что рост восстанавливается, и надеемся на это.

Здесь-то как раз и проблема, что мы не знаем, когда может начаться это восстановление доходов, потому что оно полностью завязано на ситуацию с эпидемией. Если эпидемия завершится летом и не будет повторных вспышек коронавируса в России осенью этого года, то тогда восстановление экономики, скорее всего, будет довольно быстрым. Скорее всего, оно будет еще подпитываться довольно быстрым отскоком цен на нефть. Мы наблюдаем, что цены на нефть неплохо подросли, очень немногие обозреватели ждали, что они приблизятся к сорока долларам за баррель уже в начале июня. Но опять же если мы попадем в очередные карантинные меры осенью, то ни о каком восстановительном росте речи идти не будет, и это значит, что и для населения проблемы с низкими доходами перенесутся на следующий год. Естественно, настроения населения тоже останутся очень негативными.

Да, настроения ― это и социально-экономическая сфера, и политическая. У нас остается совсем немного времени, и я тоже еще немного про людей хотела бы с вами поговорить коротко. Меня очень заинтересовал ваш ответ в одном из недавних интервью по поводу того, как меняются социальные взаимодействия, когда мы все существуем в условиях карантинных ограничений, что вертикальная иерархия отходит в прошлое. Не могли бы вы об этом рассказать? Действительно ли этот процесс может быть стойким? Как наши взаимодействия трансформировались, пока мы все изолированы друг от друга и от своих работодателей в каком-то смысле?

Мы провели несколько количественных, по большой выборке, и качественных исследований за последние два месяца, и они показали, что растет спрос на гражданскую инициативу, участие в жизни гражданского общества. Поскольку связи онлайн, сетевые взаимодействия этому не препятствуют, то люди очень активно участвуют в такого рода контактах и инициативах, пускай в основном виртуально, но тем не менее эта активность растет. Достаточно обратить внимание, насколько быстро выросли сетевые сообщества жителей домов. Раньше жители одного подъезда между собой почти не общались, а теперь повсюду в ватсапе или в других социальных сетях или коммуникаторах есть свои чате, где жильцы, соседи обмениваются проблемами своего дома и другими жизненными проблемами. Это реально говорит о быстром росте горизонтальных взаимодействий.

Для населения очень важно, и это мы заметили в наших опросах, что возросла некая отстраненность населения от власти. Такой степени удаленности, отстраненности мы раньше не замечали.

А насколько эти новые связи, как думаете, окажутся долгосрочными и стойкими? То есть, если совсем огрублять, не забросят ли люди чаты, когда у них появятся другие дела за пределами их домов? Насколько это долгосрочный тренд?

В принципе, роль горизонтальных цифровых взаимодействий, безусловно, возросла необратимо. Насколько, мы до конца не знаем, но в любом случае люди становятся более самодостаточными. Многие уже перейдут на полностью или частично удаленную работу, возрастет количество людей, которые пользуются онлайн-медициной, телемедициной и онлайн-образованием. Сейчас многие уже отказываются в принципе проходить очную переподготовку, а предпочитают только вебинары и онлайн-курсы.

Соответственно, во многих сферах эти горизонтальные взаимодействия, которые легко решаются в один клик, могут закрепиться надолго. А это значит, что и российским властям надо будет подумать о том, как найти новые каналы взаимодействия с людьми, потому что в противном случае будет нарастать отчуждение населения от власти.

Да, это сплачивание населения, наверно, очень позитивный процесс, которого нам всем и глобально, и на личном уровне недоставало в последние годы.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.