«Пусть хоть в моей пьесе палачи будут мучиться»: Виктор Шендерович о путинской эмиграции, пьесе «Увидеть Солсбери» и о том, как его стерли с афиш в России

Слушай, у меня совсем не про книжку. Сегодня у тебя прочитал замечательный пост про дятла и трансформатор в Сокольниках. Я просто хочу, чтобы эту историю услышали. Что ты увидел?

Я услышал характерный звук работающего дятла, то есть вот этими короткими очередями автоматными, но очевидно, что по металлу. Я увидел дятла над своей головой, который на металлическом столбе сидит и долбит эту крышку от трансформатора, которая похожа, правда, на нарост на дереве. И он ее долбит и чувствует, что что-то не так, но перестать долбить не может.

Я подумал, что-то в этом есть от нашей жизни, мы в общем, лучше дальше долбить, легче дальше долбить, чем остановиться и подумать. Но он с восьмого раза, надо отдать должное дятлу, хоть он и дятел, во всех смыслах слова дятел, но даже дятел на восьмой, на девятый раз как-то так он все-таки улетел в сторону, я бы написал, традиционных ценностей, к дереву куда-то. У человечества тоже есть шанс иногда перестать долбить металлическую коробку и подумать немножко. Это впечатлило, да.

Расскажи…

Пьеса, просто хочу сказать, вот драматургия, ее не надо высасывать из пальца, она…

Кругом вокруг нас.

Вот просто оглянуться, прислушаться, она тут.

Как прошел локдаун?

Локдаун прошел успешно, потому что я жив и здоров, и частично привит, значит, в процессе. И все вокруг меня, ну да, самые близкие живы-здоровы, это значит, что все хорошо, по нынешним временам.

Хорошо прошел локдаун в том еще смысле, что мой случай счастливый, я встал с дивана — я на работе, вот мой компьютер. Значит, вот чайник, вот кофейник, и вот компьютер.

И я сел, и появилась возможность, поскольку не было возможности никуда ездить, распускать хвост, концертировать, читать лекции, то стало быть, это надо было потратить на работу. И я тратил на работу, вот собирал, делал новые редакции пьес, что-то вспоминал, записывал. Марал бумагу, делал то, что мне нравится делать.

Как был совершен отбор именно этих произведений?

По вкусу собственному. Пара вещей, которые мне нравились когда-то, мне разонравились, что-то я исправил, довольно прошелся. Ну, по вкусу, это не значит, что это совпадет со вкусом читателей непременно, но у меня другого нет, вот я доверяю своему вкусу.

Это одиннадцать пьес, очень разных, очень разных по жанру, очень разнообразных, и стилистика разная, и просто условия игры разные каждый раз. Ведь пьеса, это каждый раз другие условия игры, это как вот та самая коробочка булгаковская из «Театрального романа», которую ты видишь, и надо дождаться, пока фигурки начнут там разговаривать и двигаться сами. И до тех пор, пока они не заживут своей жизнью, по своим правилам, не надо туда лезть.

И я, слава богу, научился не двигать их руками, не насиловать эту природу, а ждать, пока они заговорят. В случае, когда они заговаривают, то потом все легко, потом все пишется довольно быстро. Но иногда и они делают паузы на месяцы.

Вот это вызывает ощущение внутреннего какого-то отчаяния, что больше никогда ничего не выйдет?

Это нормально, это ощущение отчаяния, оно мне кажется нормальным. Не отчаяния, нет, отчаяния уже нет, ты понимаешь, что…

Сомнения?

Ну да, потому что никто не обещал, бог дал — бог взял. Это я все проходил в еженедельном режиме, в более катастрофическом, в программе «Куклы», когда деваться некуда, когда ты должен к среде к обеду выдать одиннадцать страниц текста, убейся, смешного. А у тебя может ну просто кислорода не быть, тебе не просто не смешно, тебе плохо, тебе физически плохо, а ты должен. Вот это ужасно, и я пару раз на силе воли писал эти программы, это ужасно.

Здесь счастливый случай, не пишется — ну так я и никому не должен. Я погуляю, подожду, пока они продышатся, заговорят. И когда они снова начинают там разговаривать, это бывает забавно.

Ну вот я хочу в качестве примера, чтобы ты рассказал про историю возникновения спектакля «Увидеть Солсбери», поскольку это как бы, как я понимаю, свежайший пример того, как сама жизнь, как тот дятел сегодня, дает материал для пьесы.

Сегодняшний, да. Я был, наверное, последним, кто увидел эту злосчастную пленку, этих двоих убийц у Симоньян. Уже миллион просмотров там было, я не мог себя заставить это смотреть. И мне написала моя знакомая, милая девушка из Польши, она сказала: «Ты еще это не видел? Как, ты не посмотрел?». Я говорю: «Нет, я не могу. У меня нет нервных сил это смотреть на убийц» Она говорит: «Ну ты что, ты обязан это сделать! «Почему? Почему я обязан смотреть на убийц? Убийц я не видел? Я только на них и смотрю в телевизор». Она говорит, она сказала: «Это очень смешно. Поверь, это очень смешно».

Я посмотрел и ахнул, потому что, ты помнишь, это было дико смешно, потому что они же не успели срепетировать, и пока один нес свою пургу какую-то, другой на него в ужасе смотрел. Это было дико смешно. И Симоньян, которая пыталась делать вид, что она журналист, а не подельник, это все было очень смешно.

И я ахнул от того, что готовая пьеса, я вдруг подумал, как было бы смешно, если бы эти люди говорили правду. Я начал подгонять и подумал, и ахнул, и рассмеялся сам, что это всего лишь два тихих российских гея, которые свинтили от своих семей, потому что они любят готику и друг друга, и «Хартию вольности», они давно мечтали посмотреть на этот шпиль, на этот собор. Представить себе на секундочку, что эти два человека говорят правду!

И я расхохотался от этой мысли, и тут же сел подгонять реальность под ответ. Я перевернул, их легенда стала реальностью, а реальность стала легендой. И это, ну это сама жизнь подарила, и конечно, я не думаю, что у этой пьесы длинная жизнь, может быть, потому что она слишком привязана к фактуре, хотя пьеса пошла в совершенно фантасмагорическую сторону, это, конечно, ни в коем случае не хроника, это совершенно другое.

И дальше был счастливый случай, потому что почти тут же в Лондоне, вот ровно два года назад, 30 и 31 марта две версии, русская и английская, были сыграны. Разумеется, не в Москве, а в Лондоне, причем английская версия, которую играли английские актеры на английском языке, меня совершенно поразила. Я прилетел, и это было удивительно, для меня самое удивительное было, что английская аудитория реагировала, что они что-то понимали, что общий абсурд, общечеловеческий какой-то абсурд ситуации, он проник.

Я думаю, что еще и сама эта геолокация Солсбери, она для них насыщена большим количеством смыслов, чем для нас.

Конечно. Хотя, я об этом я и написал даже в истории этой, вот успех, прием, смех, хорошие слова, и встает на обсуждении, были потом обсуждения, встает милая женщина и говорит: «А знаете, мне вот не очень все равно смешно, потому что я из Солсбери».

И вот ты видишь сразу, что да, сны зависят от положения спящего. Не смешно, потому что то, что для меня игра ума и, так сказать, фантасмагория, для нее это город, где пришли вот эти вот люди и убили там жительницу этого города. Ей не смешно.

Да и потом город вообще погрузился в кошмар многомесячный, со всеми этими дезактивациями и так далее.

Это к тому, что смешное и не смешное очень рядом.

Я предлагаю показать зрителям фрагмент из англоязычной версии спектакля, это как раз момент принятия важного решения позвонить на Russia Today. Смотрим.

Англичане, по-моему, все считывают вообще, они веселятся.

Подозрительно точно реагируют. Правда, конечно, половина этого зала, если не три четверти, были такие англичане, которые понимают и по-русски, то есть это наша эмиграция.

Скажи, пожалуйста, а какой-нибудь театр, какой-нибудь режиссер в стране предлагал? Или предлагал ли ты кому-нибудь?

В этой стране?

В нашей стране, да, в этой.

Нет, в нашей стране я это прочитал однажды в «Театре.doc», и кстати, это было на Дожде показано, я сам прочитал эту пьесу. Разумеется, гораздо более безобидные пьесы, вообще безобидные, где никакой политики нет, моя фамилия сегодня по техническим причинам практически невозможна к постановке, к появлению на афише.

Это кто, я все понимаю, но кто-то это сформулировал тебе вот так вот, просто из режиссеров, из руководителей театров, из тех людей, которые в принципе могли бы такую пьесу поставить? Или это просто шлейф, который…

Когда-то сформулировал Олег Табаков, который мне каждый раз, когда я показывал ему новую пьесу, говорил мне: «Витек, я государев человек», говорил он мне. Значит, другие, большинство не снисходят до разговоров. А самое главное, нет, я давно уже отношусь к этому как к пейзажу. Я же не буду каждый раз рыдать, что мы не на Капри, в смысле климата. Выглянул за окно — серое небо, ну серое небо, живем под серым небом, это бессмысленно об этом говорить.

В 2014 году они перестали валять дурака, до 2014 года прорывало трубы, ломалось это, там низкий художественный уровень, вот эта вся байда. А в 2014 году мне в Доме музыки отменили мой спектакль с Игорем Брилем, с «Комитетом джазовым» Игоря Бриля блестящим, и директор Дома музыки сказал: «Никогда больше». Вот насчет никогда он погорячился, но это было внятно сформулировано.

И Театр Вахтангова стер мою фамилию с уже готовой афиши, вот пьеса «Потерпевший Гольдинер», ее играл Владимир Этуш с Ольгой Тумайкиной, которая вчера получила звание народной артистки, Советского Союза чуть не сказал, Российской Федерации.

Ура!

Вот они вдвоем играли эту пьесу, два вахтанговца, но играли не на сцене, не под афишей вахтанговского театра, а в антрепризе, потому что в 2014 году, за два месяца до премьеры, уже объявленной и раскупленной премьеры в театре Вахтангова, случился Крым, и директор театра Вахтангова стер мое имя с афиши и сказал: «Никогда». С тех пор уже никто ничего не объясняет, да и я и не спрашиваю, я просто пишу впрок.

Как Этуш согласился?

Этушу предлагали взять этот позор на себя. Этушу предлагали любую, это я хвастаюсь сейчас, предлагали любую пьесу, он должен был сказать, что материал оказался плохим, он должен был взять этот позор на себя. Ну как так, куплена пьеса, премьера объявлена, куплены билеты, почему нет премьеры? Плохая пьеса оказалась, неудача творческая. Этуш не стал брать их позор на себя и сказал: «Я буду это играть». И Этуш играл это в антрепризе, в каком-то Дворце культуры, под совершенно другой маркой. Он играл это три года, до своей смерти он играл.

Это оказалась у него последняя?

Одна из последних, две роли он играл, эту и …

Я прочитал там твои воспоминания о нем, как он на сцене слышал суфлер через ухо, и что…

Паузы были, значительные.

Да, паузы были такие, и когда его увозили за кулисы…

Он резко, не просто, да, он молодел на двадцать лет, на сцене ему было там ну 70-75, это бы, он все слышал, видел, реагировал, он видел партнера, он слышал зал, он держал паузу, абсолютно. Он родился как бы у рампы, у него опыт такой, семидесятилетний опыт, семидесятипятилетний опыт выхода на сцену, понимаете, что это такое, абсолютно.

Когда я пришел в последний раз, когда я пришел к нему за кулисы в антракте, я не поручусь, что он меня узнал даже. У него падало внимание, он был совершенно, он был глубокий и уже очень слабый старик. Я с ужасом ждал второго акта. Во втором акте это был человек, который все видел, все слышал. Конечно, сцена продлевает жизнь артистам, и это не метафора. Это не метафора, это так и есть, включаются какие-то резервы, и сцена держала его в живых.

Я хотел бы услышать, из какого сора эта пьеса родилась.

«Гольдинер»?

Да. Потому что, для наших зрителей, это пьеса о старом человеке на Брайтоне, которому суд американский решает, наказывает едва ли не сбившую его женщину, которая была за рулем, исправительные работы, которые она должна делать у него в доме.

Да. Это как раз удивительная штука, то есть, с одной стороны, там все очень рационально. Геннадий Хазанов принес мне пьесу «Приходящий мистер Грин» Джеффа Барона, бродвейского драматурга, где завязка была та же, которую я потом взял: сбитый человек старый, только в американском варианте это ортодоксальный еврей, ортодоксальный еврей верующий и молодой нью-йоркер, гей, которого приговаривают, парень. И два человека, которые по понятным причинам видеть друг друга не могут, просто из двух миров не соприкасающихся, они оказываются запертыми в одной кубатуре. Вот и вся драматургия.

Я прочитал эту первую сцену, и даже не стал читать, клянусь, я не читал дальше пьесы Джеффа Барона, потому что понял, что мне это не надо. В моем случае он попадает под колеса машины, где сидит наша эмигрантка, которую девочкой вывезли из Советского Союза, и они встречаются по тем же правилам.

А он такой советский парторг, у которого умерла тут жена, который никому тут не нужен, который доживает свою жизнь в чужом Брайтоне, в Америку он вообще не ходит, совершенно в этом окуклившийся. И вот эта вот молодая американка, нью-йоркерша, для которой весь Брайтон это зоопарк просто какой-то, она не хочет даже вспоминать, что она помнит русский язык и так далее. Вот эти вот два мира встречаются.

Я это писал для Хазанова и Алисы Хазановой, по его просьбе. Но в какой-то момент, после первой очень смешной сцены, а он хотел комедию, но память об этих дедушках-бабушках, о собственных дедушках-бабушках, говоривших на идиш, об этих парткомах, об этой советской жизни, об этой брайтонской набережной, которую, я никогда не жил там, но я ее видел, вдруг пьеса легла на крыло и улетела в сторону от чистой комедии в сторону мелодрамы. И вышла мелодрама, она смешная вполне, но она мелодраматическая история, и Хазанов сказал: «Нет, это не то, что я хотел».

Удивительная, конечно, вещь, но вот я когда осознаю, что уже вот при мне мы сейчас переживаем, я не знаю, как это назвать, третью волну эмиграции.

Мы, при нас третью, а вообще это пятая, шестая.

Да, вообще-то да.

С харбинско-шанхайской, с белогвардейской, с парижской, с белградской…

Да, если оттуда… Но есть ли у тебя какие-то вот наблюдения, чем те волны, которые происходили при нас, отличаются друг от друга? Кому приходится тяжелее и жалеют ли эти люди о том, что они это совершили?

Это все индивидуально. А волны очень разные, понятно, была эмиграция, которую называли «колбасной», это люди из мира, где нет колбасы, уезжали в тот мир, где есть колбаса. Была еврейская эмиграция идеологическая, но она касалась в основном Израиля.

В Израиль.

Но это очень незначительная на самом деле эмиграция, если говорить об идеологической эмиграции, политической. Сегодняшняя эмиграция, «путинская» эмиграция, это, конечно, политическая эмиграция, уезжают люди вполне устроенные здесь, вполне вписанные, вполне успешные, не за колбасой, которая здесь есть.

Они уезжают за свободой, от духоты, от невыносимости жить в духоте, от нежелания жить в духоте, от невозможности поменять. После Болотной уехала, половина Болотной уехала, я так думаю, это уехали вполне успешные люди. Вполне успешные, класс вполне успешный уехал. Для кого-то это шанс, и кто-то нашел там себя, и когда Маск благодарит российское правительство за его политику, потому что сколько людей там работает, кто-то там нашел свою свободу и жизнь, реализацию. Кто-то несчастен, это индивидуально, люди счастливы или несчастливы классами. Кто-то уехал и правильно сделал, кто-то уехал и неправильно сделал, кто-то остался и правильно сделал, а кто-то остался и неправильно сделал. Четыре варианта.

Еще одна пьеса, которую я не успел прочесть, но меня привлекли фотографии с Сережей Фроловым.

Это вот как раз, это пьеса «Сладкое для памяти», это мрачноватая пьеса, в основу которой положено как раз расследование томского журналиста Дениса Карагодина, которого сейчас прессует ФСБ. Это читка, сейчас на экране читка в «Театре.doc» в том же самом, где я читал за одного персонажа, а Сергей Фролов за другого персонажа.

Это пьеса о памяти, как в палаче просыпается память. И я писал эту пьесу и насытил ее реальностью карагодинского расследования, там такие подробности, страшнее и точнее которых, и метафоричнее которых не выдумать. Я даже имена палачей оставил в пьесе из его расследования.

А потом Денис приехал вот на эту вот читку в «Театре.doc» и сказал мне, потом было обсуждение, и он сказал: «Дорогой автор, вы их насытили своими рефлексиями, они очень, они совершенно, они в полном порядке. Они совершенно не мучаются, они доживают в полном порядке, в полном своем праве, и никто не рефлексирует по поводу убитых. Они в полном порядке, это мы нагружаем их человеческими рефлексиями». Я подумал, ну хоть так, хоть в моей пьесе человек будет мучиться этими убитыми. Это мрачноватая пьеса.

Повторяю, очень разные они, там есть вполне такая веселуха, есть вполне мало нагруженные политикой или совсем не нагруженные политикой пьесы.

Назови мне пару, которые мне вот прямо обязательно нужно прочитать, из тех, о которых мы не говорили.

Из которых не говорили, я думаю, «Тезка Швейцера», это пьеса о том, как в людоедское племя приехал миссионер, это вторая из написанных мной пьес. И пожалуй что посоветую последнюю из пьес, «Маршрутка», это пьеса, вот написанная…

Ее начал, только вчера ночью. Витя, спасибо большое. Я хотел зрителям еще раз напомнить, вот как выглядит эта книжка.

Которая продается в Москве…

Уже.

В «Фаланстере» на Тверской и Planeta.ru, краудфандинговая платформа, где собирали мы деньги на эту книгу, там можно заказать эту книгу.

Спасибо тебе большое.

Спасибо вам.

Каждый раз рад с тобой поговорить.

Взаимно.

И темы не иссякают.

Да куда же они денутся.

Это у меня в программе «Би Коз» в прямом эфире был Виктор Шендерович. А мы едем дальше.