«Отправил Серебрякову сценарий, и его жена тайком сняла, как он читал и плакал». Михаил Козырев поговорил с автором фильма «Ван Гоги» Сергеем Ливневым

Я хочу зацепиться за ключевую черту образа, который воплощает Серебряков. Он мне очень знаком, потому что у меня есть пара друзей, которые вечно упоительно одиноки за счет такой концепции: «Лучше буду один, потому что счастливым я никого не могу сделать, со мной всегда плохо». Вы верите в эту концепцию?

Конечно, как тут можно не верить. Действительно есть люди, с которыми всегда плохо. Очень много, кстати. Больше, чем тех, с которыми хорошо. 

Мне кажется, большинство из них не осознают, что с ними плохо. Они считают, что с ними хорошо.

На самом деле, люди, которые осознают, что с ними плохо, иногда это честные люди, а иногда кокетливые.

Как вот кокетства никакого нет в герое Серебрякова?

Знаете, не поручусь сказать. Это вопрос консистенции. 99% может быть честности, и один процент кокетства. А в других, наоборот.

Мне кажется, это удобный костюм какой-то. Такая броня, которую человек надевает в жизни, и во многом в этом есть элемент самооправдания. Человек просто не хочет сделать несколько шагов навстречу тому, с кем у него могла бы выйти счастливая жизнь. Он просто не хочет это расстояние пройти.

Наверное, вы правы — не хочет. Но вот то, что человек прям не хочет-не хочет быть счастливым, получается так. Но на самом деле, он не может. Никто этого специально не хочет быть несчастливым, просто не получается. Теоретически, хотелось бы слиться с другими людьми, быть прекрасным, нежным и чутким, но не получается. На самом деле, это не вина человека. 

Упрекать их в этом нельзя, вы считаете?

Мне кажется, лучше вообще поменьше упрекать. В принципе, потому что никто специально плохо не делает — ни себе, ни другим людям. Хотели бы... Если бы все было легко, я бы, конечно, сделал, себе в первую очередь и всем остальным, все хорошо, но не получается. Причем доказательство того, что не получается, это то, что не только для других не получается, но и себе. Себе, люди чаще всего действуют не в собственных интересах. Если посмотреть на это со стороны и объективно. Но не умеют по-другому. 

И вот это неумение — в данном случае, фокус, откуда оно растет в картине. Мы не знаем, что произошло  в течение жизни у героя Серебрякова. Мы понимаем сложности его отношений с отцом и мы выхватываем в определенный период жизни, когда он пытается выстроить отношения, но у него не получается. И это во многом тезис о том, что все проблемы родом из детства. И эти проблемы заложены где-то там.

Это несомненно — мне кажется, это азы, алфавит. Вчера одна знакомая сказала мне такую штуку, что она каждое утро просыпается с чувством полнейшего счастья, всю жизнь. И объяснила это тем, что ее очень любил папа. Безумно любил в детстве папа. Я слушал, это завороженно. Какое счастье, что ты просыпаешься с чувством счастья. И понятно, почему — ее очень любил папа. Конечно, все из детства: кого очень любили, у тех получается налаживать отношения с другими людьми и получается быть счастливыми. А у кого с детством не получилось, он был сильно недолюбленный, мягко выражаясь, тот и сам любить не умеет.

Герой Даниэля Ольбрыхского (я представляю такие образы и видел таких отцов, наблюдая за своими отцами и одноклассниками — таких абсолютно «Ваше величество», весь мир вращается вокруг них), он не может любить своего ребенка — или не хочет?

Конечно, никто сознательно — ни у кого нет такого, что «не хочу любить своего ребенка». Нет, хочу — но не получается. Потому что что-то другое перевешивает все время. Вообще-то хорошо бы пойти поиграть с ребенком в футбол, но… можно пойти выпить пива. Но в данном случае пиво не его тема, его тема — это карьера, работа, это очень часто у людей творческих, эгоцентричных. И это все время перевешивает. Но это не значит, что он не любит своего ребенка. По-своему, но мне кажется, нет такого, что кто-то не любит своего ребенка. Все дети, которые недолюбленные, на самом деле их любили, просто не смогли показать, проявить. Поэтому казалось, что не любят.

Я рос в семье скрипача, и весь наш дом вращался вокруг скрипки, это было священным тотемом. Я помню до мгновений те моменты, когда он позволял прикасаться мне к этой скрипке. Потому что до нее нельзя было дотрагиваться. Он иногда сажал меня на колени, и я мог, например, водить смычком, а он зажимал ноты на грифе. Был ли у вас конкретный прообраз роли Ольбрыхского, когда вы ее писали, знали ли вы таких людей в жизни?

Конечно, не буквально, я вообще в жизни не знал ни одного дирижера — только по работе. Но по сути, конечно, это имеет и к моей жизни полное отношение. Причем это не только к моему детству имеет отношение. Я в этом фильме не только Серебряков, но и Ольбрыхский. У меня же тоже есть дети. И я понимаю, что ко мне тоже есть за что выставить счет. Однажды сказал мой сын: «Ты всегда был в телефоне». Действительно, мы шли ужинать, а я был в Blackberry. Я все время работал. 

Вы пробовали нескольких актрис. Роль, как я понимаю, писалась под Серебрякова, и когда вы уже с ним смотрели, вы столкнулись, я так понял, что у российских актрис есть напряженное отношение к старению в кадре. Это так?

Я разговаривал, наверное, со всеми ведущими актрисами этого поколения. Кто-то сразу отказывался, потому что это эмоционально и физически тяжелая роль, кто-то не хотел из суеверных соображений примерять на себя подобного рода ситуации. У кого-то не складывалось с Серебряковым ощущение, что это мать и сын. Я должен, что это лучшее, что произошло с этим фильмом — это то, что мы не смогли найти актрису. В какой-то момент, до начала съемок за 10 дней у меня нет актрисы, и я в шоке смотрю на список в сотый раз. У меня был список всех актеров зрелого возраста. Этот список счастливым бразом у меня был с другого проекта, раньше. И у меня был список не только женщин, но и мужчин. Потому что тот проект подразумевал, что были и мужские роли. И я смотрю — женские фамилии кончились, а мужские продолжались.

Может быть, это будет он, а не она.

И я сразу посмотрел: Ольбрыхский. И я тут же ему позвонил, мгновенно, первый был звонок. Я его знал еще из того проекта, списка, который я составлял. Я позвонил и сказал: Даниэль, вот такая история, через 10 дней снимаем, как у вас со временем. Он сказал: какие-то дырки есть, у меня есть 17 дней, как у вас?. Я сказал: можно я пришлю сценарий, если он вам понравится, то я перепишу с женщины на мужчину. Он мне сказал через сутки, что да — годится. Я переписал, мы начали снимать день в день. Это забавным образом повторило фильм «Серп и молот». Там Серебряков играл женщину, которую превратили в мужчину — просто сделали операцию по перемене пола. Тогда это не было такой модной темы. Там мы сделали такую историю. И с этим сценарием мы сделали то же самое — превратили мать в отца.

Как бы вы определили специальность главного героя? Он чем занимается? Арт-перфоманс?

Лузер.

Хорошая специализация, много таких есть.

На самом деле, он художник — современный художник, который работает с веревками, это такая техника. Это с детства — отец его еще вязал веревочных человечков. Это и жизнь его, и работа превратилась в эти веревки и бесконечные узлы, которые развязать пытается, но не получается. 

Насколько они легко нашли контакт с Ольбрыхским на площадке?

Они нашли контакт очень легко, потому что каждый из них понимал ответственность, что он работает с другим выдающимся актером. Серебряков больше знал про Ольбрыхского, чем Ольбрыхский знал про Серебрякова, когда начинали снимать. Потому что Серебряков моложе, и он знал хорошо фильмы, в которых снимался Ольбрыхский. А Ольбрыхский знал про Серебрякова, что есть такой крутой русский актер, про «Левиафана» он знал, хотя не смотрел. Серебряков очень волновался, на самом деле, очень боялся, как это сложится с Ольбрыхским.

На второй день мы снимали одну сцену, в перерыве вышли на улицу с Ольбрыхским вдвоем, и он мне сказал, что, мол, я снимался с большими актерами — вы знаете, Алексей один из них. Алексей как раз в этот момент тоже вышел покурить и услышал это, сказанное не ему, а про него. Ну, он сразу выдохнул, понял, что Ольбрыхский его принял. Серебрякову не надо было принимать Ольбрыхского, он заранее его принял. И дальше у них началось очень уважительное партнерство, они не стали в засос дружить, для этих ролей не нужно было. У них было хорошее соревнование, они друг перед другом, как молодой лев и старый лев. Они тягались, но по-партнерски помогали друг другу как актеры — то, что и нужно сделать для роли.

В чем разница работы с актером Ольбрыхским и работы с актером Серебряковым?

Разница огромная. Хотя бы в том, что Серебрякова я знаю лет 30, 25, и работал с ним, и дружу с ним. А Ольбрыхского едва знал — весь этот путь надо было проходить еще. Во-вторых, они актеры чрезвычайно разные. Серебряков — это актер, который очень тщательно готовится к роли. Он безумно точно все продумывает, все выстраивает. Он знает свой организм. Я помню, еще со времен «Серпа и молота», ему еще 30 лет не было. Он говорил, что «мой организм, как аккордеон — я знаю, где какая кнопочка в нем распложена, и куда нужно нажать, чтобы звук извлечь». Он все выстраивает.

А Ольбрыхский совершенно другой. Он не выстраивает. Он очень примерно только представляет себе вектор и дальше прыгает просто в роль и в каждую сцену. Он не знает, как его организм себя поведет, он импровизационный актер. Он прыгнул и поплыл. Разогнался — и все. Два очень разных по школе и по методу. Я сначала думал — почему он не хочет поговорить со мной часа два, разобрать, что за халтура такая? Но я понял, что он знает, что ему нужно. Это ему мешает, ему надо примерно представлять, ему нужно выплеснуться, отдать энергию в кадре.

Какая самая сложная сцена?

Самая сложная — сцена на пляже, когда идет дождь. Она была производственно сложная. Я как сценарист написал полсцены без дождя. Дальше была фраза: и тут начинается дождь. И дальше вторая половину сцены идет под дождем. Но в тот момент я не думал, что я еще и режиссер, что мне придется это снимать, и, тем более, снимать придется на рижском взморье, где погода весьма изменчива. А когда ты снимаешь длинную сцену, а она длинная, — надо, чтобы погода стояла одна и та же. И мы приехали снимать, надо было, чтобы сначала солнце, потому что глупо, если бы сын привел отца гулять на пляже под дождем, это был бы сын садист. А тут, как назло, пять минут дождь, пять минут солнце. Я уже был в отчаянии, думал уже уезжать. Но в первый раз повезло в этот день, мы разошлись и вот спешим снять, вон туча идет, неужели не успеем снять? Успели! И в этот момент как раз пошел дождь, как раз к моменту в сценарии. Это была везуха. За это я кино люблю. Больше я люблю, когда подарки, а не когда «свинью подкладывают». Когда все складывается.