#Запрещенная_профессия: истории журналистов, чьи издания оказались под давлением властей

Дарья Данилова

Я хотела быть журналистом с тех пор, как мне было 11. В 12 вышел мой первый текст в областной газете. В 15 в школе я открыла собственную газету, которую мы делали без взрослых. Потом был журфак, первая серьезная работа в «Новой газете» и еще много потрясающих медиа: «Коммерсантъ-FM», «Сити-FM», «Общественное телевидение России», «Русский репортер», «Серебряный дождь», «МБХ медиа». Я всегда гордилась редакциями, в которых работаю, и проектами, которые мы делаем. Мы рассказывали о том, как живет наша страна, писали о тех, кто оказался в тяжелой ситуации, привлекали внимание к проблемам и всегда придерживались высоких стандартов качественной журналистики. Мы не шли на сделку с совестью. Мы делали свою работу хорошо и честно, и именно поэтому теперь ее запрещают.

Независимых журналистов в России бьют во время исполнения ими служебных обязанностей, обыскивают, задерживают, сажают в СИЗО и под домашний арест. Им подбрасывают наркотики, их преследуют, доводят до самоубийства или просто убивают. Уважаемые редакции признают иностранными агентами и нежелательными организациями, их сайты блокируют, а их читателям грозят штрафы за репосты.

Когда в 2006 я поступала на журфак, опытные журналисты говорили: «Куда вы идете, ребята? Журналистики в России уже нет». Но она была. Была все эти годы, хотя кольцо и сжималось. И вот, кажется, сжалось настолько, что трудно дышать. Now it's official, журналистика, в которой я без малого 20 лет, — это #запрещенная_профессия.

Если вы не работаете журналистом и думаете, что вас это не касается, вы ошибаетесь. Когда нас всех окончательно закроют, вы будете читать только о тех людях и проблемах, которые удобны власти. Вы не узнаете, что в соседнем районе вырубают под застройку парк. Вы не узнаете, что пьяный депутат сбил человека, но дело против него почему-то прекратили. Вы не узнаете, что в вашем отделении полиции пытают задержанных — и не дай бог вам туда попасть. Вы не узнаете, что в соседнем городе взорвалась атомная электростанция и к вашему дому уже подплывает радиоактивное облако. Вы ничего этого не узнаете, потому что некому будет об этом написать.

Несколько раз я думала — а не попробовать ли что-нибудь еще? В мире так много интересных профессий. Но самая интересная — эта. Я не хочу заниматься ничем другим. Я журналист от макушки до кончиков пальцев. Ничто не делает меня такой счастливой и наполненной, как моя профессия. Моя профессия, которую прямо сейчас пытаются похоронить. Но пока есть мы, у них ничего не получится.

Татьяна Ускова

Я пришла в журналистику случайно, но с горящим сердцем. Загорелось оно из-за дела против Ивана Голунова: до этого я в журналистику почти не лезла, профессионально себя с ней связывать не собиралась и существовала в мире академии, считая, что это мое призвание.

А потом задержали Ивана Голунова, и меня охватила злость. Такая, что захотелось выйти на улицу, кричать и отбивать этого журналиста обратно. Потому что, может быть, я и занималась наукой, но независимые медиа со мной были всю мою сознательную гражданскую жизнь. Я читала «Медузу»*, «Медиазону», «Такие дела», смотрела Дождь и еще тонны всего, что тогда было. Наукой я занималась тоже об этих медиа. Я не застала никаких «Коммерсантов», «Ленты» или «Газеты.ру». Наверное, если бы застала, знала бы, что российская журналистика катится в пропасть. Но мне было 18, я знала только, что о «Медузе» меня спрашивают даже лондонские журналисты в барах за границей. Я была счастлива, что в России есть такие крутые проекты. Я была благодарна им за то, что они делают какую-то другую, альтернативную версию России — России, в которой мне хотелось жить.

Когда я пришла в журналистику, главным открытием для меня после академии стало то, что это профессия, которая меняет жизни людей. Одним текстом можно вытащить человека из ужасных условий психоневрологического интерната, или достать тело утонувшего в далеком озере Магаданской области, которое не хотело забирать МЧС. Это не говоря уже о воздействии на тысячи умов, которым можно просто давать информацию, и они уже сами будут делать выбор, как меняться и в какую сторону. И скорее всего выберут путь в сторону лучшей России.

Волею случая я тогда оказалась в «МБХ медиа» — медиа, которое теперь закрыто. И вряд ли откроется когда-нибудь снова, по крайней мере в том виде, в котором оно тогда существовало. Это самый большой мой профессиональный опыт, я научилась там примерно всему, что умею. Теперь это время потеряно навсегда. У меня остались друзья и близкие люди оттуда, и все тот же опыт, но теперь он горчит. Это руины, про которые я писала в академии — это руины, которые отдают ностальгией, желанием и невозможностью вернуться домой, в тот мир, где российская журналистика была, росла и развивалась, а лондонские журналисты из «Би-би-си» интересовались работой «Медузы»*.

Сейчас я в журналистике всего одной ногой, второй — в правозащите. Сердце у меня гореть за два года не перестало. Я не разочаровалась, я только все больше злюсь. Потому что половина моей профессии теперь запрещена (а во второй все к этому идет). Потому что медиа, которые заставляли меня гордиться за свою страну, которые воспитывали во мне гражданский патриотизм и чувство справедливости, теперь погибают. Потому что я не знаю, что будет с журналистикой не то что через год или пару месяцев, а даже завтра. Это теперь #запрещенная_профессия, у которой в России больше нет будущего.

Глеб Голод

В детстве я хотел стать режиссером. Не совсем тогда понимал, что это такое, но предполагал, что это когда что-то придумал, а потом снял. Потом в школе стали задавать сочинения, меня за них почему-то хвалили, а бабушка даже звонила подругам и гордо зачитывала по телефону очередной опус. Тогда я решил, что надо быть писателем, потому что чем занимаются писатели, было вполне очевидно из названия. Лет в 12 у меня состоялся следующий диалог с мамой и бабушкой:

- а где учат на писателей?

- нигде

- а кто еще пишет?

- журналисты

- отлично, значит буду журналистом

Тогда я особо не понимал, кто такие журналисты и что они делают, кроме как пишут, но начал интересоваться, нашел дома книгу Генриха Боровика «Один год неспокойного солнца» и подумал, что такая работа мне очень даже по душе. Так и получилось. В десятом классе была школа ТЭФИ, потом я год писал какую-то чепуху для местного глянца, чтобы были публикации для поступления (больше никуда не взяли), потом различные практики и подработки в разных местах, два года работы в «Крестьянине», по-моему, единственном независимом издании в регионе.

В 19-м году я ушел оттуда в «МБХ медиа», где полгода проработал в штате и еще полтора внештатно. Проект закрылся, потому что за ним пришли. Две недели назад «Четвертый сектор», фрилансерский проект, к которому я недавно присоединился, сменил название, потому что в дверь постучался Минюст со своей новой фишкой признавать всех иноагентами.

Я часто думаю о том, что полноценно не успел и возможно уже не успею застать другие времена. Большая часть моей не очень долгой карьеры и карьеры тех, кто пришел работать журналистом в то же время, посвящена бесконечным судам, преследованиям, запретам и прочему безумию в эпоху какой-то жуткой деградации государства, в котором мы живем.

Во время учебы в университете мой научный руководитель дал мне почитать англоязычную статью, где говорилось, что журналистика — не профессия, а состояние сознания, образ жизни. Я тогда полностью согласился и запомнил эти слова на всю жизнь. Сейчас государство не просто пытается подавить свободу слова и уничтожить независимую журналистику, оно пытается искоренить форму сознания, пытается запретить образ жизни, убить то, что мы любим и чем живем. И я изо всех сил пытаюсь надеяться, что мы не дадим ему этого сделать.

Катерина Гробман

В восьмом классе я отчего-то решила, что все вокруг уже знают, кем хотят быть, а я почему-то нет. Проанализировав свои способности, я решила, что хорошо пишу сочинения, люблю историю и задаю много вопросов. Так жизнь и привела меня в журналистику.

У меня вообще никогда, ни разу не возникало сомнений в выборе или желания свалить из профессии. Журналисты любят прикалываться на тему того, что с их журфаковского выпуска по специальности работают раз, два и обчелся. У меня-то, собственно, так же. Это уже создает основу для того, чтобы осознавать про себя, что ты какой-то упоротый.

Мне не очень много лет, но в профессии я не так уж и мало. Я застала перекупку и репутационную смерть своего СМИ в регионе, ушла вместе с коллегами из крупной газеты в знак протеста против политики акционера, поработала 24 на 7 в информагентстве, пришла в самое свободное и адекватное медиа в мире и посмотрела на то, как задушили и его. И было много чего еще между делом.

Чувство определенной беспомощности пришло чуть больше года назад, когда арестовали моего коллегу Ваню Сафронова — да, за годы работы ты видишь много боли и несправедливости, и даже обрастаешь определенного рода кожей, но все-таки не даром говорят, что когда что-то происходит в непосредственной близости с тобой — это другое. Когда 7 июля прошлого года отправили под арест человека, с которым я сидела за соседним столом, который угощал меня круассанами по утрам, когда в редакции никого кроме нас еще традиционно не было, я впервые в жизни ощутила, как подкашиваются колени.

Когда закрывались VTimes*, я говорила друзьям, что больнее всего в тот момент было даже не понимание, что заканчивается что-то очень-очень хорошее, а то, что вслед за нами кровавая полоса будет ползти дальше (я делала ставку на то, что к августу долбанут «Открытые медиа», «Важные истории», «Проект» и еще одно издание, от всей души надеюсь, что хоть его пронесет). И я не очень понимаю, где, собственно, в скором времени можно будет работать, чтобы тебя не задерживали/обыскивали/сажали/гнали из страны/убивали. Но, как сказал однажды Дмитрий Быков на лекции в Новосибирске, — их дело нас закрывать, наше дело отряхнуться и работать дальше. Навсегда запомнила эти слова. А ведь это был травоядный 2012 год.

Тут вернемся к вопросам об упоротости. «Ты все еще здесь?», — часто спрашивают меня. «Ой, ты пишешь для ВОТ ЭТИХ?», — часто спрашивают меня. «Ты что, не боишься, ну тут как-то уж совсем на грани…» И так далее. Ну, конечно, я временами боюсь, у меня же есть инстинкт самосохранения. Но, слушайте, во-первых, жить вообще опасно, что же теперь, лечь и помереть на месте? Это наше время, наша молодость, наша страна — все эти вещи у нас есть в единственном экземпляре. У меня нет запасной жизни, чтобы переждать, а потом заняться тем, что нравится и наконец зажить по-настоящему.

Время от времени мой папа выносит мне мозг на тему того, что вы, журналисты, ничего не можете изменить. Пару лет назад мы постоянно слышали — СМИ умрут, будут телеграм-каналы. Или вот еще, людей вытеснят агрегаторы новостей. Как мы видим, собака лает, караван идет. Если бы ничего не могли изменить, страна бы утонула в пропаганде, а людей похищали бы из их постелей — кто бы узнал? Даже удивительно, насколько в век всеобщей доступности информации важна ее верификация, фактчекинг, анализ — вопрос не доступности, а качества. Так что не нужно, пожалуйста, хоронить профессию журналиста. Ни скептикам, ни государству. Простите уж за пафос.

Сергей Маркелов*

Когда я очнулся, подумал, что у меня выбит зуб — казалось, что он на присоске: я ставил его на место кончиком языка, сглатывал слюну с кровью, он отваливался снова, во рту стоял металлический привкус вы уже сами поняли чего. Я добрел до медсестры, попросил воды, узнал, что у меня сломана челюсть в трех местах и сотрясение мозга, а зуб, кстати, на месте. И вот я вышел из больницы. Пару месяцев ходил с шиной, учился заново жевать. Через полгода после этого я бросил юрфак, вернулся в театр, работал там монтировщиком, начал думать о будущем и как-то весной, что ли, листая страницу Петрозаводского университета, где мечтал учиться, наткнулся на специализацию журналистики. Я хотел пойти на филфак, но как зарабатывать на филфаке, понятия не имел, а тут журналистика все-таки: «Хоть денег заработаю», — наивно думал я, мои знакомые из моего на тот момент круга общения посмеивались, а мама через три года плакала, когда меня призвали работать на телек — думала, наверное, что те гопники в подъезде мозги мне отбили напрочь и я уже вряд ли выбьюсь в люди и вот это все.

На телек я шел, конечно, с идеалистскими мечтами изменить мир, после 2014 года я уходил с телека с идеалистскими мечтами делать крутые журналистские расследования, на фриланс я уходил уже просто хорошо писать, публиковаться, ну и писательские амбиции не давали покоя. Так я и работал, а потом: ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.

Потом инагентом стала «Медуза»*, видимо где-то решили, что мало этих пятерых, надо кого-то известного пришлепать к ним, чтоб ор начался, ну он и начался. Следом началась и ковровая зачистка независимого медийного поля.

Для тех, кто не в курсе, независимое медийное поле — это когда к тебе не приходит руководитель издания и не говорит: «Вот этого, например, оппозиционного мэра мы больше показывать не будем». Это когда к тебе не приходит редактор и не говорит: «Этот текст мы не будем публиковать, потому что на нашем сайте в шапке страницы рекламодатель, который не хочет видеть этот текст». Это когда тебе пишут коллеги из других изданий и просят заняться темой, потому что они не могут и «ну, в общем, сам понимаешь».

Когда я учился на юрфаке, у нас были студенты, которые даже читать нормально с листа не могли и наш преподаватель говорил: «Представьте, что вы к таким же, как вы, юристы, врачам придете», — и смотрел на нас, как на дерьмо. Я не захотел быть плохим юристом, плохим журналистом вроде тоже не очень вышло. Что будет в обществе, где останутся только плохие врачи и не останется независимой журналистики, фиг знает.

Константин Бенюмов

В 2012 году я работал в «Ленте.ру» редактором новостей. До этого я успел поработать в «Коммерсанте» и РБК. Этот опыт я очень ценю, но, как я сейчас понимаю, никаких осознанных мыслей о журналистике у меня в то время не было.
Появились они, когда сменив за пять послеинститутских лет столько же мест работы, я оказался на телекенале RT.

Времена это были по нынешним временам вполне себе мирные, идеологических войн особо не велось, серьезных конфронтационных сюжетов в повестке не было. Более того, по сравнению с тем, что показывали в 2009 году «Первый канал» и «Россия», новости RT выглядели куда лучше: там существовали стандарты (требовавшие комментария второй стороны), а работа на иностранную аудиторию означала, что просто молчать о некоторых российских событиях, о которых молчало собственное ТВ, как-то не получалось — потому что эта аудитория могла узнать о происходящем из европейских и американских СМИ и агентств.

Но я очень хорошо помню, как после очередной «Стратегии 31», когда на Триумфальной побили какое-то рекордное по тем временам количество людей, и весь мир об этом гудел, на RT весь день крутили сюжет про то, как Саакашвили разгоняет водометами мирных протестующих в Тбилиси.

Не знаю, почему именно этот эпизод показался мне тогда верхом информационной несправедливости — но именно тогда я понял, что журналистика так не работает. Должен сказать, что у меня не было никаких проблем с существованием RT «как государственного СМИ, через которое Россия транслирует свою точку зрения на события в мире» — просто я решил, что сам хочу заниматься чем-то другим. Например, новостной журналистикой. То есть честно рассказывать читателю о важном, не используя, к примеру, конфликты в другой стране для ухода от разговора о том, что происходит в моей.
В общем, в 2010 году я пришел в «Ленту.ру», занимался два года новостями и международкой, а в конце того самого 2012-го <...> стал редактором раздела об интернете и СМИ. Следующие полтора года мы занимались тем, что вели хронику наступления власти на журналистику — тогда это называлось гребаной цепью, — а в 2014 году сами стали звеном этой цепи.

Честно говоря, уже тогда было понятно, что все, что осталось в российской журналистике (а на тот момент оставалось очень много хороших независимых изданий, и даже появлялись новые), — временно. Как было сказано в одной компьютерной игре, которую я в те годы очень любил — you exist because we allow it, and you will end because we demand it [Вы существуете, потому что мы позволяем. И вы умрете, потому что мы требуем; цитата из игры Mass Effect — прим. Дождя] (если что, это герою объявляет представитель древней расы умных машин, которые раз в 50 000 лет натурально уничтожают всю разумную жизнь в галактике).

Следующие годы я провел в «Медузе»*, работая редактором и специальным корреспондентом. Довольно долгое время «Медуза»* была островом свободы и пережила разгоны и закрытия не одного десятка российских изданий. В то время меня часто спрашивали, почему Кремль вас никак не запретит или не арестует ваших московских журналистов?

Ответа было два. Первый я формулировал так: Кремлю нет нужды массово закрывать издания, а уж тем более персонально охотиться на неугодных журналистов — времена нынче не те, да и хлопотно. Второй был чуть более правдивым, но озвучивать его не хотелось: это вопрос времени.

Для меня, как и для большинства моих коллег, первый вариант ответа потерял актуальность летом 2019-го, когда в Москве задержали Ваню Голунова. Все, что продолжается с тех пор, — бесконечный, беспросветный тлен.
Я не знаю, что сказать себе и моим коллегам, которые два года спустя обнаружили себя иностранными агентами, сотрудниками нежелательных организаций, бог знает какими еще врагами народа — только за то, что считали свою работу полезной для общества и хотели делать ее честно.

Кроме того, что древняя раса умных машин уничтожала разумную жизнь именно раз в 50 000 лет потому, что за 50 000 лет она неизменно появлялась вновь.

*По решению Минюста России «Медуза», The Insider, VTimes и Сергей Маркелов включены в реестр СМИ, выполняющих функции иностранного агента